613. П. В. АННЕНКОВУ
10 декабря 1879. Петербург
10 декабря. Петерб., Литейная, 62.
Письмо Ваше, многоуважаемый Павел Васильевич, сделало меня поистине счастливым, ибо я с течением времени все больше и больше чувствую себя человеком сороковых годов. Но не шалыганом, ищущим популярности, а именно человеком сороковых годов в хорошем смысле. Что у нас делается, так Вы даже во сие этого представить себе не можете, а что говорится, предвидится, придумывается, рассказывается, переходит из уст в уста, так просто умереть хочется — так это нехорошо. Я в последнее время начал все о прелестях умирания писать — верьте, что это совершенно искренно1. Я — литератор до мозга костей, литератор преданный и беззаветный — и представьте себе, я дожил до «Московских ведомостей» и «Нового времени», дожил до того, что даже за «Голос» берешься как за манну небесную. Думается: как эту, ту же самую азбуку употреблять, какую употребляют и «Московские ведомости», как теми же словами говорить? Ведь все это, и азбука и словарь — все поганое, провонялое, в нужнике рожденное! И вот, все-таки теми же буквами пишешь, какими пишет и Цитович, теми же словами выражаешься, какими выражаются Суворин, Маркевич, Катков! Лесков, Мельников — все это голубицы чистоты, а Писемский, он же Никита Безрылов, — просто приятнейший и образованнейший собеседник.
Если б Вы знали, что я сегодня в «Московских ведомостях» (от 9 декабря) об Тургеневе прочитал по поводу помещения сим невинным человеком глупеньких статей «En cellule» в газете «Temps», так Вы, наверное, спросите себя: не мираж ли все это? Прямо так-таки и указывают: вот человек, которого следует проучить! И кто это пишет? — Маркевич, о котором покойный князь Меньшиков выразился, что это фокусник, который умеет яйца на графине катать!2
И чего добивается мосье Тургенев своими письмами к мосье Hébrard’y — это для меня решительно непостижимо. Вообще, я совершенно потерял уваженье к этому старцу, у которого чем больше волос вылезает из носу, тем больше нарождается малодушия. Он напоминает мне тех старинных наших помещиков, которые, бывало, все по Герольдиям хлопотали, как бы герб позабористее получить. Так и он: все о рукоплесканиях и почестях хлопо<чет> и какую массу хитростей и уловок для этого употребляет — это вообразить невозможно. И никак, по-видимому, не думает, что сегодняшний день не есть последний, что сегодня рукоплескания и Оксфордский колпак3, а завтра — суд. Не думает о том, что уловки его шиты белыми нитками. Не думает и о том, что существуют очевидцы этих уловок, из которых одни простодушно, другие с преднамеренной злобой записывают да записывают, что бросается им в глаза. Отчего, например, не предположить, что регистратор Стасюлевич или фельдъегерь Гайдебуров не ведут исправнейшего дневника всему, что они имели честь докладывать Ив<ану> Сергеевичу > и какие от оного получались на сии доклады резолюции? Ведь от одной этой мысли во сне < > можно!
Кроме двух уже посланных Вам книг, я издал еще 2-м изданием «Благонамер<енные> речи» и еще издаю «Убежище Монрепо». Когда последнее выйдет, то обе книги Вам пришлю, хотя, вероятно, «Благ<онамеренные> речи» Вы уже имеете.
Я очень рад, что Вы возвратились в Бад<ен>-Бад<ен>. По крайней мере, могу представить себе Вашу обстановку. У Вас дети должны быть уж громадные и грамотные, а у меня все еще малорослые и малограмотные. В особенности, сын. Гораздо хуже читает, нежели дочь, которая читает с полным смыслом даже стихи. А она годом моложе. А науки числ оба совсем не понимают.
Я очень болен, до того постоянно болен, что болезнь сделалась уже нормальным моим состоянием. На днях, однако ж, дело настолько обострилось, что, сидя на месте, задыхался. Боткин помог, но вскорости уехал в Канн, оставивши на попечении д<окто>ра Соколова. Но и этот, по-видимому, хороший врач, ибо помогает мне тянуть канитель. А настоящий мой доктор Белоголовый скрылся в Страсбург и слушает там лекции. Нйшто ему: пускай попробует страсбургских морозов. Да, я понимаю, каково должно быть положение баденских обывателей при 20-ти градусах мороза! А у нас, представьте, был действительно недели с полторы мороз и все-таки не больше одного дня доходил до 22 град<усов>. А теперь — один-два градуса, а не то два-три плюса.
Передайте от меня и от жены почтение Глафире Александровне и поцелуйте детей.
Весь Ваш
М. Салтыковx
Когда получите книги, кстати уведомьте и о получении этого письма.
На конверте: Allemagne. Baden-Baden, Schillerstrasse, 7. M-r Paul Annenkoff.
Почтовые штемпеля: и др.
Примечания
Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 366, оп. 3, № 3, лл. 31—32. Впервые опубликовано: Письма
1 Салтыков имеет в виду очерк «Монрепо — усыпальница» (ОЗ, 1879, № 8) из цикла «Убежище Монрепо».
2 Тургенев написал письмо к редактору парижской газеты «Le Temps» Адриену Эбрару (Hébrard'y), которое было опубликовано как предисловие к печатавшимся в этой газете с 12 по 25 ноября 1879 г. Автобиографическим очеркам И. Я. Павловского «En cellule. Impressions d'un nihiliste» («В одиночном заключении. Впечатления нигилиста»). Предисловие Тургенева подверглось резкой критике со стороны реакционного романиста и публициста Б. М. Маркевича, опубликовавшего в «Московских ведомостях» (1879, № 313, 9 декабря) под псевдонимом «Иногородний обыватель» фельетон «С берегов Невы». Включив в него русский перевод предисловия Тургенева, Маркевич тенденциозно охарактеризовал личность и творчество писателя, обвиняя его и в солидарности с нигилистами. Резкой отповедью Маркевичу явилось напечатанное в газете «Молва» (1879, № 358, 29 декабря) открытое письмо Тургенева к редактору «Вестника Европы» M. M. Стасюлевичу. Подробнее об этом см.: Тургенев. Соч
3 М.—Л., 1966).