|
"...В ".
Фр. Шиллер
Слова, взятые в заглавие статьи, принадлежат Пушкину. Они сказаны в "Евгении Онегине" о Фонвизине, одном из зачинателей русской сатиры. Михаил Евграфович Салтыков, писавший под псевдонимом Щедрина (1826 - 1889), - ее вершина. И у нас есть все основания переадресовать ему пушкинскую строку, хотя творчество автора "Истории одного города" не ограничивалось только сатирой.
Каждый из великих писателей любой национальной литературы занимает в ней свое особое, только ему принадлежащее место. Главное своеобразие суровой фигуры Щедрина в русской литературе заключается в том, что он был и остается в ней крупнейшим писателем социальной критики и обличения. Островский называл Щедрина "пророком, vates'ом римским" и ощущал в нем "страшную поэтическую силу". "Это писатель ничуть или мало уступающий Льву Толстому, - утверждал А. И. Эртель, - а в энергичной, страстной борьбе со злом, в той силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях, может быть, даже превосходящий Толстого". "Господа! Вы чествуете великого диагноста в медицине, - говорил знаменитый физиолог И. М. Сеченов на юбилейном обеде в честь С. П. Боткина, - но не забудьте, что в нашей среде находится теперь другой, не менее великий диагност - это всеми уважаемый диагност наших общественных зол и недугов, Михаил Евграфович Салтыков". А один из представителей официальной России, М. П. Соловьев (был начальником Управления по делам печати), так определял силу щедринской критики и обличения: "С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его "Помпадуров и помпадурш", его "глуповцев" и его "Балалайкина", знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть".
Художник редкой самобытности, Щедрин вместе с тем один из наиболее показательных представителей, а также и созидателей основополагающих традиций всей русской классической литературы - ее гуманизма, ее непримиримости к миру зла и насилия, ее страстных исканий социальной справедливости, ее тоскующей любви к Родине и вместе с тем ее духа борьбы за общечеловеческие идеалы гармоничного, до конца согласованного общества. "Это огромный писатель, гораздо более поучительный и ценный, чем о нем говорят", - утверждал Горький. Слова эти давно сказанные, сохраняют свое значение и сегодня.
Это прежде всего великий художественный суд писателя - демократа и социалиста (утопического социалиста) над всем "порядком вещей" современной ему действительности - самодержавно-помещичьей и буржуазной России, а также капиталистического Запада. Это, далее, могучая проповедь передовых общественных идеалов, зажигавшая сердца, указывавшая цели жизни, исходившая от одного из сильнейших деятелей русской мысли, горячо и страстно преданного своей стране и народу, человека, духовно бесстрашного и ко всякой лжи нетерпимого. Это, наконец, громадный и единственный в своей необыкновенности художественный мир образов и картин русской жизни, созданный с исключительным размахом творческого воображения, до дна достающей проницательности, с "пророческим" провидчеством, способностью угадывать в текущей современности "тень грядущих событий".
Высокая сатира, а именно ей, главнейшее (но не исключительно), принадлежит - и это в масштабах мировой литературы - сугубо-критическое искусство Щедрина, рождается в эпохи крупнейших исторических сломов и катаклизмов, в периоды коренных смен идеологических ценностей и норм, общественно-политических институтов и бытовых обиходов. Кризис рабовладельческой демократии древних Афин вызвал к жизни сатиру "отца комедии" Аристофана. В исторические кануны упадка Римской империи взвился бич Ювеналовой сатиры. Эпохе Возрождения, сменившей столетия Средневековья, сопутствовала исполненная свободомыслия, гуманизма и универсализма сатира Рабле и Эразма Роттердамского, Боккаччо и Сервантеса. Эпоху Просвещения сопровождала рационалистическая и скептическая сатира Вольтера и Свифта.
Эпоха подготовки революции в нашей стране создала одну из высших ценностей мировой литературы XIX века - русский критический реализм, а в нем самую критическую его силу - Щедрина. Эта сила подняла искусство обличения, высокой сатиры на новую историческую ступень. Сатира Щедрина пошла дальше, захватила глубже сатиры Рабле и Свифта. Их злой смех подрывал основы феодального общества и объективно служил поднимающейся буржуазии как передовому в то время классу. Щедринская сатира подрывала и подрывает основы капиталистического частнособственнического общества периода его полной зрелости и начавшегося исторического упадка. Отсюда ее международное значение, сохраняющееся и в наше время.
Щедрин, или - правильнее здесь сказать - Салтыков, родился через месяц после восстания декабристов; умер в год, когда молодой Ленин начал изучать "Капитал" Маркса и уже вел революционную работу. Между этими датами заключена эпоха, имеющая исключительно важное значение в мировой и русской истории.
страны в орбиту капиталистического развития.
Россия была последней великой страной Европы, захваченной промышленной революцией. И она совершалась у нас во многих отношениях с невиданной нигде больше быстротой, сопровождаясь вследствие этого такими грандиозными социально-экономическими потрясениями, такими страданиями народных, крестьянских в первую очередь масс и такими глубокими сдвигами в общественной и личной психологии, которых не знала уже в XIX веке, при всем своем драматизме, история стран Запада.
Вот эту картину, по определению Энгельса, "глубокой социальной революции", взламывавшей все устройство и всю психологию старой русской жизни, и писал Щедрин. Писал не как бесстрастный летописец, "добру и злу внимая равнодушно", а как гениальный художник, страстно относящийся к действительности и пытающийся воздействовать на эту действительность, изменять ее в направлении своих идеалов.
Произведения Щедрина при всем их жанровом многообразии - романы, хроники, повести, рассказы, очерки, пьесы - сливаются в одно огромное художественное полотно. Оно изображает целое историческое время, подобно "Божественной комедии" Данте и "Человеческой комедии" Бальзака. Но изображает - и в этом главная особенность Щедрина - в могучих сгущениях темных сторон жизни, критикуемых и отрицаемых во имя всегда присутствующих, явно или скрыто, идеалов социальной справедливости и света. У Щедрина, отличительной чертой личности которого и главной мерой вещей был разум, а главным орудием борьбы с враждебным ему миром "меч мысли", созданное им обличительное полотно можно назвать "Глуповской комедией" или же, по определению самого писателя, трагедией жизни, находящейся "под игом безумия".
Отдавая всю свою творческую силу трудному искусству проведения положительных идеалов в отрицательной форме, Щедрин смотрел на литературу как на прямое общественное служение. Приверженцами этой идеи были и все другие великие писатели России. Но у Щедрина она получила, быть может, самое сильное выражение. Иногда, казалось, он приносил в жертву этой идее свой огромный художественный талант. Но сила и пафос его публицистического пера обычно не только не наносили ущерба художественности его произведений, но идейно углубляли и возвышали их. Органическое слияние художественного начала с публицистическим - одна из характернейших особенностей творчества Щедрина. Так или иначе, но он писал всегда о коренных вопросах современности, и писал с глубочайшей страстностью. "Все великие писатели и мыслители, - утверждал Щедрин, - потому и были велики, что об говорили". И еще утверждал Щедрин: "Писатель, которого сердце не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, едва ли может претендовать в литературе на значение выше посредственного и очень скоропреходящего". Щедрин приобрел бессмертие, и это потому, что сам он всегда писал о социальных основах жизни и глубоко переболел всеми общественными болями своего трудного времени. "Бывали минуты, когда пошехонская страна приводила меня в недоумение, - заявлял Щедрин, - но такой минуты, когда бы сердце мое перестало болеть по ней, я решительно не припомню...".
Эта социальная боль сердца возникла у Салтыкова необыкновенно рано, в детские годы. Прошли эти годы в родовой вотчине отца, столбового дворянина, в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии, в обстановке "повседневного ужаса" крепостного быта, классически описанного в "Пошехонской старине".
силы. Появление первого ощущения социальной тревоги Салтыков относил впоследствии к тем дням деревенского детства - ему шел тогда девятый год, - когда перед его нравственным взором возник "человеческий образ там, где по силе общеустановившегося убеждения существовал только поруганный образ раба" - крепостного человека. Столь необыкновенно раннее возникновение нравственного самосознания Салтыков оценивал впоследствии как "полный жизненный переворот", настаивая при этом, что момент этот имел "несомненное влияние" на весь склад ого позднейшего миросозерцания.
Условия детства Салтыкова содействовали зарождению в нем отчуждения от родного по крови помещичьего класса. Направление этого движения окрепло в годы пребывания Салтыкова сначала в Московском дворянском институте (1836 - 1838), а потом в Царскосельском лицее (1838 - 1844). Среди воспитанников последнего были еще живы традиции Пушкина. В русле этих традиций возникло "решительное влечение" Салтыкова к литературе и вольнолюбию. Он стал писать стихи и много читать. В особенности сильно воздействовали на него Гоголь, Герцен и "полное страсти слово Белинского". После окончания Лицея Салтыков, определенный на службу в Канцелярию Военного министерства, сближается с оппозиционно настроенными кружками столичной молодежи, в том числе с кружком Петрашевского. Здесь он проходит школу идей западноевропейского утопического социализма и русской демократической мысли, находившейся тогда на этапе стремительного движения к высокой гражданской зрелости.
На этом крутом подъеме идейной жизни передовых кругов русского общества конца 1840-х годов начинается писательский путь Салтыкова. И начинается прямым столкновением с самодержавной властью. Весной 1848 года Салтыков был арестован и выслан на службу в Вятку. Он был отправлен туда за обнаруженные в его первых двух повестях - "Противоречия" и "Запутанное дело" - "вредное направление и стремление к распространению революционных идей, потрясших уже всю Западную Европу". Это были слова, сказанные самим Николаем I, испуганным событиями Французской революции. Писателем "вредного направления" Салтыков остался для самодержавия во всех своих последующих произведениях, нещадно преследовавшихся цензурой.
Семь с половиной лет опальной жизни в одном из далеких тогда северо-восточных углов России оказались нелегким испытанием для юного Салтыкова. Но из Вятки, где он служил сначала в штате Губернского правления, потом чиновником особых поручений при губернаторе и, наконец, советником Губернского правления, он вынес огромный запас впечатлений от той глубинной русской жизни, которую нельзя было узнать в столичных кружках интеллигентной молодежи. Он вывез из Вятки и из своих служебных поездок по просторам семи губерний и жар негодования к бесправию, бедности и темноте всего социально-низового российского бытия. Свои наблюдения и чувства Салтыков, "всемилостивейше помилованный" после смерти Николая I новым царем, сразу же по возвращении в Петербург в самом начале 1856 г. стал претворять в художественные образы "Губернских очерков".
Русская жизнь последних лет крепостного строя отразилась в первой книге Щедрина с небывалой еще в литературе широтой охвата - от приемной губернатора до крестьянской избы, от помещичьей усадьбы до раскольничьего скита и тюремного острога, - и отразилась резко контрастно: обличительно к миру административно-чиновничьему и помещичье-господскому; с любовью и надеждой к миру народному, крестьянскому.
"Губернскими очерками", которые Чернышевский назвал "прекрасным литературным явлением" и отнес к числу "исторических фактов русской жизни", Щедрин начал свою "хронику" русской общественной жизни. "Историк современности", "летописец минуты", по собственным определениям, он вел отныне эту беспримерную "хронику" до конца своих дней. Весь громадный социально-психологический процесс русской истории XIX века, за десятилетия с 30-х до конца 80-х годов, воссоздан Щедриным во всей его широте и глубине, шаг за шагом, этап за этапом. Материалами для этой критической панорамы, создававшейся по горячим следам текущих дней и событий, во многом снабдила Щедрина, или правильнее сказать здесь Салтыкова, его многолетняя служба в провинции в уже названной Вятке (1848 - 1855), а затем в Рязани и Твери в должности вице-губернатора (1858 - 1862) и, наконец, в Туле, Пензе и еще раз в Рязани, в должности управляющего местными Казенными палатами (1865 - 1868). По оценкам Некрасова, Тургенева, Толстого и многих других, никто из писателей того времени не знал так глубоко русскую провинциальную и народную жизнь, как знал ее Щедрин.
Крепостническая Русь изображена писателем во многих произведениях, но цельнее и ярче всего в упомянутой полуавтобиографической "Пошехонской старине" - самой правдивой картине крепостного быта. Знаменитые "шестидесятые годы" - годы крутого демократического подъема, кризиса режима и падения крепостного строя, годы исторического перелома, освещены в "Невинных рассказах" и "Сатирах в прозе". В эти книги входят и драгоценные обломки разрушенного цензурой цикла "Глупов и глуповцы" - удивительного по страстности и глубине мысли памятника того драматического времени, когда в России складывалась и сложилась первая революционная ситуация (1859 - 1861 гг.).
Неудача демократического натиска "шестидесятничества", победа, хотя и временная, "города Глупова" над "городами "Буяновым" и "Умновым" преломляются с трагической силой в "Истории одного города" - одном из наиболее широкоохватных обличительных произведений отечественной литературы, с удивительным гражданственным бесстрашием захватывающим и сферу русской национальной "самокритики". Пореформенная смена крепостнических порядков буржуазно-капиталистическими, торжествующее шествие по стране "чумазого" изображены во всем многообразии и сложности этого процесса в ряде произведений, но наиболее широко и проблемно в "Благонамеренных речах" и "Убежище Монрепо". Новая демократическая волна конца 70-х годов отразилась в серии рассказов и очерков, посвященных драматическим судьбам народнической интеллигенции, - "Больное место", "Чужую беду - руками разведу" (по поводу тургеневского романа "Новь") и других. Тяжелейшая реакция "черных" 1880-х годов запечатлена в таких произведениях, как неистовая в своей ярости и вместе с тем исполненная сатирического блеска "Современная идиллия", "Письма к тетеньке", "Пошехонские рассказы".
Историк современности, Щедрин был вместе с тем крупнейшим художником прямого политического протеста. Он сыграл значительную роль в дискредитации монархического строя, в расшатывании царистских иллюзий в сознании и психологии русского общества. Глубоко и страстно ненавидя самодержавие, царскую бюрократию, весь аппарат царско-помещичьей власти, Щедрин напитал этой ненавистью большинство своих произведений, в том числе знаменитые сказания о "помпадурах", и особенно о "градоначальниках" из "Истории одного города". В этом шедевре сатирической литературы, поставленном Тургеневым рядом с творениями Ювенала и Свифта, Щедрин казнил самодержавие великой гражданской казнью: "Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают... Гул и треск проносится из одного конца города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее "Не потерплю!". Вот исполненные ожесточения слова, которыми Щедрин передает отношение царизма к народу - отношение насилия и произвола, длившихся веками. Поистине писателем владел
Дух гнева, возмездия, кары
Но не менее суров, хотя и не казнящ, а до боли горек суд Щедрина над обывателями химерического и вместе с тем до ужаса реального "города Глупова". В образах "глуповцев", нещадно ошеломляемых своими полуидиотичными, полумеханическими "градоначальниками", Щедрин подвергает осуждению не "свойства" русского народа, как это не раз утверждала враждебная писателю или непроницательная критика. Он осуждает и отвергает лишь те, по определению писателя, "наносные атомы" в психологии и поведении масс, которые мешали им освободиться из-под гнета "неразумных сил истории" и "обняться" с ее протестующими "гневными силами". Обличение пассивности занимает огромное место в творчестве Щедрина. Обличение это было глубоко прогрессивно. Оно возникло и действовало в магистральном русле исторической подготовки русской народной революции на том ее этапе, когда очередной задачей, "программой-минимумом", было преодолеть неподвижность и бессознательность угнетенных масс, разбудить их спящие силы, вывести их из векового застоя.
Критика политического строя и политического быта царской России неотделима у Щедрина от критики ее общественных основ и среды. Потребовалось бы немало места, чтобы только назвать все созданные писателем образы из сферы общественной жизни, идейной и политической борьбы, чтобы только перечислить все классы, сословия, социальные слои, группы и подгруппы в русской жизни прошлого века, присутствующие на страницах щедринских книг. Перефразируя известные слова Белинского о Пушкине, Михайловский назвал произведения Щедрина в их совокупности "критической энциклопедией русской жизни". И это, вероятно, наиболее точная и широкоохватная характеристика творчества писателя.
и изображения действительности они сильно разнятся друг от друга. Можно сказать, что созданное Щедриным огромное "полотно" русской жизни, хотя и изобилующее сатирическими заострениями и гротесками, более реалистично, чем художественный мир героев "Ревизора" и "Мертвых душ", созданных воображением Гоголя. Важно подчеркнуть при этом, что щедринское "полотно" заполнено преимущественно не индивидуальными, а "групповыми портретами" целых классов, сословий и других социально-политических и должностных номенклатур. Главное внимание уделено трем социальным "китам", на которых "стояла" тогдашняя Россия, - народным, крестьянским массам, бедствующим "иванушкам", правящему, но уже сходящему с исторической авансцены дворянству и идущему ему на смену новому "дирижирующему классу", молодой отечественной буржуазии.
Истинный демократ, чье сердце, по собственным его словам, "истекало кровью" при зрелище бед народных, Щедрин не страшился смело писать о всех темных пятнах, о всех противоречиях современной ему народной жизни. Щедрин - художник обнаженных социальных противоречий. Главное противоречие: сила и бессилие народа, могучая потенциальная сила, но практическое бессилие на той ступени, в то время, "шестидесятничества" в ней присутствуют и мажорные, оптимистические тоны; после срыва движения господствуют, все усиливаясь и омрачаясь, звучания драматические. Их могли снять лишь победившие или побеждавшие силы, направленные на радикальное переустройство существовавшего "порядка вещей". Но тогдашние силы революции, а также либеральной оппозиции с ее требованиями буржуазно-демократических реформ не внушали Щедрину надежд. Лишь в конце своего жизненного пути, во "Введении" к "Мелочам жизни", он, хотя и туманно предвосхитил, говоря словами Блока, "неслыханные перемены, невиданные мятежи" будущего.
Российское дворянство, помещичья среда нашли в Щедрине самого сурового бытописателя и критика. Дворянство нигде не показано у Щедрина в цветении своей культуры. У него это везде лишь принуждающая сила или же сила социально выдохшаяся, лишенная залогов будущего. Своим сугубо критическим "портретом" помещичьего класса Щедрин заполнил в литературе пробел, который оставили в изображении русского дворянства Тургенев и Толстой. С наибольшей художественной силой картина хозяйственного упадка и идейно-нравственного опустошения помещичье-усадебной жизни дана в "Господах Головлевых", одном из великих, но и самых мрачных украшений русской литературы. Однако знаменитый образ главного героя романа Иудушки далеко выходит за пределы породившей его национальной почвы, социальной среды и эпохи. Образ Иудушки - образ социального отъединения, социальной пустоты жизни, одно из сильнейших в литературе воплощений этого зла.
Способность улавливать в потоке жизни новые социальные течения и типы в самый момент их зарождения дала Щедрину возможность стать первым в нашей литературе выдающимся изобразителем и критиком буржуазной России. Хотя в понимании писателя капиталистическое развитие страны было неотвратимой исторической закономерностью, воспринималось оно им отрицательно, преимущественно со стороны его разрушительных сил в сфере общественных идеалов и морали. "...Идет чумазый! - почти с отчаянием восклицал Щедрин. - Идет и на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и на вынос!" Наряду с реалистическими "портретами" новых "столпов" общества: Дерунова, Колупаева, Разуваева, классически запечатлевшими представителей первого поколения российского капитализма, - Щедрин создает и другую портретную галерею, также ставшую классической. Она исполнена в иной, остросатирической манере и посвящена "деятелям" нарождавшейся на Руси буржуазной интеллигенции. С наибольшей обличительной силой созданы образы литератора Подхалимова, адвоката Балалайкина, ученого Полосатова - идеологической и "деловой" свиты новых "стол-лов".
Щедрин высоко ценил принципиальное значение интеллигенции как образованной прослойки общества. Он писал: "Не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе". Но просветительский пафос в общей оценке интеллигенции сочетался у автора "Писем к тетеньке" с трагическим пониманием двойственности ее социального положения и проистекавшего отсюда политического бессилия противостоять реакции, вести самостоятельно борьбу. "Командой слабосильных" называл он либерально-буржуазную оппозицию режиму. К той же части интеллигенции, которая под знаменами "либерализма" шла на явные или тайные сделки с самодержавием и правым лагерем, Щедрин относился с открытым презрением и подвергал ее особенно едкой и беспощадной критике. Эту линию салтыковских обличений высоко ценил Чехов. Он так откликнулся на смерть писателя: "Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков".
Щедринская "социология" русской жизни богата многими образами, подобных которым нет у других писателей. Таков, например, групповой портрет "молчалиных", страшных своей безликостью и массовостью "деятелей" ненавистной Щедрину сферы "умеренности и аккуратности", сферы "начальстволюбия", служительских слов, служительских поступков и психологии. Изображение "молчалиных" и "молчалинства" - щедринские видоизменения грибоедовского образа - одно из высших достижений сатирика, чрезвычайно высоко оцененное Достоевским.
"За рубежом" - одна из великих русских книг о Западе. Предметом глубокой и блестящей сатирической критики в ней являются государственные и политические институты буржуазного мира Западной Европы, а также сферы его духовной культуры. Силу и остроту щедринских характеристик Третьей республики Франции как "республики без республиканцев", Ленин назвал классическими. Не менее замечательны страницы, посвященные французскому натурализму 1870-х годов. Щедрин обнажает связь этого литературного направления с буржуазией периода ее установившегося могущества и вместе с тем качала ее культурно-исторического упадка. В литературе, провозгласившей принципиальный отказ от борьбы за общественные идеалы, он видит "современного французского буржуа", которому "ни идеалы, ни героизм уже не под силу".
Мощь и глубина социального критицизма Щедрина требовал" для литературного выражения новых художественных форм. Они были найдены и создали в рамках русского реализма особое искусство. Главнейшими особенностями его являются, во-первых, преимущественное внимание не к индивидуально-личной, а к общественной сфере психологии и поведения человека и, во-вторых, сращенность эстетической системы писателя с его прямыми политическими оценками, социологическими суждениями и философско-историческим осмыслением.
Щедрин знал, что реальные "силы" отвергаемого им "порядка вещей" еще не поколеблены, что победа не близка. Но он был убежден в неминуемости грядущего распада этого "порядка" и умел смотреть на его "силы" с высоты будущего. А оно всегда представлялось ему в свете тех "неумирающих положений" утопического социализма, которые были усвоены им в юные годы и которые вошли в общее развитие социалистической мысли. Щедрин называл это будущее "новой жизнью" и "городом Умновым". Для него, рационалиста и просветителя, это будущее было "действительностью" не только возможною, но и "непременно имеющей быть", хотя "действительность" эта и уходила в неразличимую еще даль времен. Столь высокая точка зрения не только придавала трагической сатире Щедрина гордый пафос исторической бодрости и надежды. Она вместе с тем определила одну важную особенность щедринского изображения мира. Явления жизни, становившиеся предметом критики Щедрина, воспринимались им в двух плоскостях. В одной они предстояли во всей конкретности своего "физического" существования, в другой - как объективности, не соответствующие идеалу, поэтому отрицаемые и в идейно-моральном плане как бы не существующие.
Одним из способов литературного выражения такого восприятия служит у Щедрина система образов, которые условно можно назвать "ирреальными" и которые углубляли его творчество, его иногда очень мрачное и трагическое восприятие действительности: "призраки", "тени", "миражи", "трепеты", "сумерки", "фантасмагории", "светящаяся пустота", "черная дыра жизни" и др. "Исследуемый мною мир есть воистину мир призраков", - заявлял Щедрин. И пояснил затем: "Но я утверждаю, что эти призраки не только не бессильны, но самым решительным образом влияют на жизнь..." Как глубоко брал здесь плуг писателя, показывает его критика главнейших институтов современного ему общества в их реальном содержании.
"Я обратился к семье, к собственности, к государству, - раскрывал Салтыков общую идею своих произведений 1870-х годов, - и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются". И заявлял дальше: "Мне кажется, что писатель, имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно свобода, равноправность и справедливость".
"призраков" сосуществует в щедринской сатире близкий к нему мир "кукол" и "масок", мир "картонной жизни" и "жизни механической", мир людей-манекенов, людей-автоматов. Эта система образов служит автору "Игрушечного дела людишек" для изображения, с одной стороны, мощных бюрократических механизмов царизма, а с другой - разного рода явлений "мнимой", "ненастоящей", "обманной" жизни - ее примитивов, стереотипов и всякого рода социальных искажений облика и поведения человека. Глубокое развитие получил у Щедрина прием сближения черт человеческих с чертами животных. На этом принципе созданы щедринские "Сказки" - одна из жемчужин русской литературы.
Щедринское искусство гротеска и гиперболы многообразно. Но во всех своих формах и приемах оно направлено на достижение единых главных целей: обнажать привычные явления жизни от покровов обыденности, привлекать внимание к этим явлениям различными способами их заострения и показывать их подлинную суть в увеличительном стекле сатиры. Щедринские гротески и гиперболы исполнены яркой художественной выразительности, беспримерного остроумия и удивительной емкости обобщения. Вспомним, для примера, знаменитого градоначальника-автомата Брудастого из "Истории одного города". Он управлял обывателями при помощи "органчика" в голове, игравшего всего лишь две "пьесы". Одна называлась "Разорю!", другая - "Не потерплю!". Здесь с предельной плотностью спрессованы определяющие свойства самодержавной власти: насилие, произвол и механическое бездушие. Гротеск у Щедрина - один из приемов в его поэтике, посредством которого он достигал удивительной силы и выразительности в типизации сложных явлений общественно-политической жизни.
Как и всякая великая литература, произведения Щедрина - это органическое соединение феноменов идей, языка и стиля. В этом последнем отношении поэтика и стилистика произведений Щедрина чрезвычайно богаты острым идеологически действенным фразеологическим и лексическим материалом. Блестящий комизм ("vis comica") и словесное мастерство писателя, сила его иронии и сарказма, иногда "раблезианской" грубости были направлены на борьбу не только с самодержавно-помещичьим строем, но и со всем социальным нестроением в жизни, психологии и поведении людей, порожденным веками существования человечества в условиях антагонистических общественных структур. Щедринская фразеология и лексика во многом живы, применимы и поныне. Но еще более, конечно, велик их исторический интерес. Фразеологический и лексический словарь Щедрина, если бы он был создан, мог бы стать ярчайшим пособием не только щедриноведческим, но и по истории общественной жизни и борьбы в России XIX века, по истории русского социального и политического быта. Знание этого быта у читателя нашего времени и теперь уже очень незначительно, что не может не мешать доступу к литературе и искусству прошлого.
Фразеология и лексика Щедрина содержат множество ярких образцов его искусства "заклеймения" социально отрицательных явлений действительности. Они помогают отчетливее и глубже увидеть и понять как реакционно-консервативные - "глуповские" и "пошехонские" - недра и силы старой России, с которыми сражалось великое обличительное искусство писателя, так и его противостоящие этим силам общественные идеалы. Для литераторов художественно-публицистических жанров поэтика и стилистика Щедрина представляют выдающуюся ценность как школа мастерства слова и редкого искусства пользоваться языковым оружием идейных противников для борьбы с ними и защиты своих идеалов. Ведь Щедрин - и только он один - умел, например, пользоваться самыми матерыми штампами русской приказной речи, канцелярского и делового языка царской бюрократии для ее же полного посрамления. Он умел и все другие социальные "диалекты": помещичий или "чумазовский" лексикон, язык аристократической гостиной или язык воинствующей реакционной публицистики - дворянско-консервативной ("катковской"), или буржуазно-беспринципной ("суворинской") использовать для осмеяния идеологических "святынь", для разрушения идеологических "алтарей" и "твердынь" врага.
Вот, например, щедринская фразеология слов "мероприятие" и "обыватель" в одном текстовом фрагменте: "Прежде всего замечу, что истинный администратор никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват". Вот фразеология слова "чин": "Небоящиеся чинов оными награждены не будут, боящемуся же все дастся", и слова "начальство": "Дозволяется при встрече с начальством вежливыми и почтительными телодвижениями выражать испытываемое при сем удовольствие". А вот фразеология, клеймящая лжепатриотов, лицедеев и клеветников: "Есть люди, которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси, которые суконным языком выкликают "Звон победы раздавайся!" и зияющими впадинами вместо глаз выглядывают окрест: кто не стучит в перси и не выкликает вместе с ними?.."
например: "Русский мужик беден всеми видами бедности, но больше всего сознанием своей бедности", "благоглупости", "государственные младенцы", "Чего изволите?", "лужение умывальников", "игрушечного дела людишки", "пенкосниматели", "градоначальническое единомыслие", "торжествующая свинья", "применительно к подлости", "мягкотелый интеллигент" и др. И Ленин не был тут одинок. Вся демократическая публицистика дореволюционной эпохи широко обращалась к лексике и фразеологии Щедрина, несопоставимых ни с чем по силе изобразительности и словесной крепи обличения, сарказма ) презрения по отношению к тем явлениям, которые, с точки зрения писателя, подлежали критике, осмеянию, отрицанию. Вот еще несколько демонстраций этого боевого оружия Щедрина: "Вкупе сомерзавствовать", "доктринеры бараньего рога и ежовых рукавиц", "Говорил мало, мыслил еще меньше, ибо был человеком телодвижений по преимуществу", "вредоносно умен", "сектаторы брюхопоклонничества", "душегубствующие любезности", "камни невежества", "брюшной материализм", "душедрянствовать", "умонелепствовать", "плавно-пустопорожная речь", "нагое единоначалие", "известительная инициатива", "смазурничать" "гангрена лицемерия", "узы срама", "спридворничать", "ядоносцы", "столпослужение", "административные поцелуи" и "административный восторг", "пустодушие", "спасительный начальственный трепет", "змееподобные ретирадники", "не могим знать, начальство приказывает", "Отечеству надлежит служить, а не жрать его" и многое многое другое.
Одна из главных особенностей поэтики и стиля Щедрина - эзоповский язык или то есть совокупность семантических, синтаксических и ряда других приемов, придающих произведению или его отдельным элементам двузначность, когда за прямым смыслом сказанного таится второй план понимания, который и раскрывает подлинные мысли и намерения автора. Эзоповский, или "рабий", язык - по имени древнегреческого баснописца, раба Езопа - был одним из средств защиты щедринских произведений от терзавшей их царской цензуры. Однако значение эзоповских иносказаний в творчестве Щедрина не ограничивается их противоцензурно-маскировочной ролью. "В виду общей рабьей складки умов, - указывал Щедрин, - аллегория все еще имеет шансы быть более понятной и убедительной и, главное, привлекательной, нежели самая понятная и убедительная речь".
В условиях политического бесправия при самодержавии с полностью открытым и ясным словом публично выступать могли лишь официальная идеология и поддерживающие ее консервативно-реакционные силы да безыдейная печать ("улица"). Их "ясную речь" Щедрин называл "клейменым словарем", "холопьим языком" и противопоставлял ей богатый идейно-политическим подтекстом, внутренне свободный, не знавший никаких внешних "табу" эзоповский язык демократической литературы и публицистики. Кроме того, вынужденный прибегать к "обманным средствам" в силу политической необходимости, Щедрин нашел в них дополнительный и богатый источник художественной выразительности и тем самым превратил эту необходимость в свободу для себя как писателя. "Она и не безвыгодна, - говорил Щедрин об "эзоповской" манере, - потому что, благодаря ее обязательности, писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в память читателя". В основе "эзоповской манеры" Щедрина лежит иносказание, предполагающее ориентированность сатирических сюжетов, фабул, характеров на реальные события, факты и проблемы действительности, известные читателям-современникам непосредственно из текущего жизненного опыта. Так, похождения "странствующего полководца" Редеди в "Современной идиллии", описанные в манере шаржа и гротеска, определяющими сигналами ориентации "накладываются" на реальные факты из деятельности и поведения русского "добровольного полководца" в сербской армии во время сербско-турецкой войны 1876 года царского генерала авантюристического склада М. Г. Черняева. "История одного города" и в целом, и в отдельных своих компонентах ориентирована на русскую общественную жизнь конца 1860-х гг. - периода реакции после краха революционной ситуации начала десятилетия, что отсрочило на неопределенное время ликвидацию ненавистного "Глупова" - самодержавно-помещичьего строя. Но "историческая форма" для остросовременной сатиры не только эзоповский противоцензурный прием. Не в меньшей мере это и способ широкоохватного художественного обобщения действительности, связывающего настоящее с историческим прошлым, что входило в самую суть замысла, в проблематику и структуру произведения. Указание Щедрина, что мракобесный персонаж "Истории одного города" Парамоша совсем не Магницкий только, "но вместе с тем и граф Д. А. Толстой, и даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии", показывает, как именно понимал писатель характер типизации при помощи "исторической формы".
"технику" - своего рода условные "шифры", рассчитанные в условиях эпохи на понимание их "читателем-другом". Наиболее часто "зашифровка" осуществляется приемом сатирических псевдонимов или парафраз со скрытым значением: "Помпадуры" - губернаторы и другие представители высшей губернской администрации; "пение ура" - официальный гимн самодержавия "Боже, царя храни..."; "фюить!" - административная высылка; "привести к одному знаменателю", "ежовые рукавицы", "атмосфера обуздания" и пр. - авторитарно-насильнические природа и практика самодержавной власти и ее государственного аппарата. Слияние цензурно-защитных функций эзоповской речи с ее художественно-сатирической выразительностью демонстрирует блестящий ряд щедринских "департаментов" - метонимических псевдонимов царских министерств и других высших государственных учреждений самодержавия: "Департамент препон и неудовлетворений" - Министерство внутренних дел; "Департамент изыскания источников и наполнения бездн" - Министерство финансов; "Департамент недоумений и оговорок" - Министерство юстиции; "Департамент расхищений и раздач" - Министерство государственных имуществ; "Департамент государственных умопомрачений" - Министерство народного просвещения; "Департамент отказов и удовлетворений" - Сенат; "Департамент любознательных производств" - "высший" орган политической полиции самодержавия, знаменитое III Отделение и т. д. Псевдонимами со скрытым значением обозначаются не только отрицательные и обличаемые, но и положительные и утверждаемые явления и факты, прямое название которых по цензурным условиям было невозможно: "гневные движения истории" - революция; "люди самоотвержения" - революционеры; "бредни", "мечтания", "фантазии" - передовые общественные идеалы и т. д. Многие псевдонимы имеют более сложный характер. Их понимание рассчитано на возникновение у читателя при помощи какого-либо сигнала узнавания (дешифратора) определенных ассоциаций из политического быта - современного или исторического. Таков, например, эзоповский текст: "Ведь справляются же с литературой. Не писать о соборах ; ни об Успенском, ни об Архангельском, ни об Исаакиевском - и не пишут. Вот о колокольнях (псевдоним) писать - это можно, но я и об колокольнях писать не желаю". Здесь слово "собор" означает конституцию ( - земские соборы в России XVI - XVII вв.), слово "колокольня" - самодержавие ( - столп, - столповая колокольня), а стоящее в скобках слово "псевдоним" является сигналом узнавания, дешифратором.
Важную роль в эзоповском иносказании Щедрина, как и вообще в его поэтико-стилистической системе, особенно в произведениях с прямыми "агитационными" заданиями (как, например в "Письмах к тетеньке"), играет интонация, особенно прием мнимой серьезности. При помощи этого приема достигается, например, такое ироническое переосмысление официальных политических терминов, которое заставляет понимать их в значении, противоположном их прямому смыслу. Напр., в "Недоконченных беседах": "народная политика" - означает противонародную; "правовой порядок" - бесправие; "реформы" - ликвидацию реформ; "превратные суждения" - передовые взгляды и т. д. К распространенным приемам эзоповской речи Щедрина принадлежат также "фигуры умолчания" и "фигуры отсечения" или незаконченности слов и предложений: "не доказывает ли это...? - ничего не доказывает!"; "...сатирами заниматься никто не препятствует. Вот только касаться - этого действительно нельзя" (не сказано, чего нельзя касаться); "Ведь это почти конс..." (имеется в виду конституция), и т. д.
Непревзойденный мастер сатирического "цеха" и условных форм поэтики, Щедрин был в то же время полностью одарен главнейшими качествами великого художника-реалиста - способностью создавать мир живых людей, глубокие человеческие характеры, видеть и изображать трагическое, причем даже в таких судьбах и ситуациях, которые, казалось бы, не могли заключать в себе никакого трагизма. Абсолютная вершина Щедрина в искусстве его беспощадного реализма и трагического - "Господа Головлевы". Финальные сцены романа происходят в неподвижной и как бы несуществующей жизни, в "светящейся пустоте", окруженной мраком головлевского дома, из каждого угла которого ползут шорохи и "умертвил". Сгущая постепенно этот мрак, Щедрин как бы растворяет в нем жуткую фигуру Иудушки. Но вдруг писатель бросает в эту тьму, как Рембрандт на своих полотнах, тонкий луч света. Слабый луч всего лишь от искры пробудившейся в Иудушке "одичалой совести", но пробудившейся поздно, бесплодно. И вот - чудо искусства, чудо художника! - отвратительная и страшная фигура выморочного "героя" превращается в трагическую. Казалось бы, вконец обесчеловеченный человек возвращает себе человеческое, испытывает нравственное страдание... Но это не реабилитация Иудушки, а завершение суда над ним моральным возмездием.
Суровость и мрачность многих щедринских картин служили и служат иногда поводом для выводов об угрюмости, даже пессимизме Щедрина, будто бы не способного по самой своей природе к восприятию света, радости и многоцветья мира. Действительно, социальное зрение писателя было таково, что он преимущественно, говоря словами Гоголя, видел вещи "с одного боку". Вот, например, для иллюстрации сказанного салтыковская зарисовка Дворцовой площади в Петербурге - одного из красивейших и величественнейших архитектурных пейзажей мира: "Передо мною расстилалась неоглядная на выколотые глаза, в душе невольно рождалось ощущение упраздненности. Казалось, что тут витают не люди, а только тени людей. Да и те не постоянно прижились, а налетают урывками; появятся, произведут какой-то таинственный шелест, помечутся в бесцельной тоске и опять исчезнут, предоставив упраздненное место в жертву оргии архивных крыс, экзекуторов и сторожей". Во всей русской литературе прославленный архитектурный пейзаж Петербурга мог быть изображен с такой сатирической жесткостью только Щедриным. При всем том суровый и мрачный писатель все же хорошо знал, "сколько еще разлито света в самих сумерках" и "сколько еще теплится красоты и добра под темным флером, наброшенным на жизнь". Но не такова была его общественная позиция, не таковы зовы его обличительного и карающего искусства, глаз и эмоции художника, чтобы в условиях "сумерек" и "темного флёра", тяготевших над страной и народом, совершать эстетические прогулки в область прекрасного. "Прокурор русской общественной жизни", как его называли современники, он хотел обвинять - и обвинял, хотел наносить удары по твердыням глуповского мира - и наносил их с поистине сокрушающей силой. И ради этих главнейших целей он действительно нередко "запирал свою мастерскую" художника "от поэтических элементов жизни".
Но, во-первых, у Щедрина все же есть немало истинно "поэтических элементов", особенно на страницах народных и пейзажных. А во-вторых, у него, художника отрицательных сторон жизни, была особая эстетика - эстетика "скрытого" идеала. Прекрасное, в том числе и поэтическое, в сугубо обличительном творчестве Щедрина не столько дано сколько задано. во имя которого писатель судит враждебную ему действительность. Созданное Щедриным искусство заключает в себе могучие силы не только критики и отрицания, но и утверждения и созидания. Главнейшие из этих сил - смех, как главное оружие сатиры, любовь к родине и вера в будущее.
Палитра смеха У Щедрина богата и разнообразна. Он использует все ее краски, от светлых, веселых и мягких до мрачных и жестких. Последние преобладают. Стихия Щедрина - не улыбка и юмор, не ирония, а сарказм. Он гений сарказма. Его насмешка убийственна. Его смех сверкает грозно, как молния, и гремит, как гром из нависшей черной тучи. Он сжигает то, что подлежит уничтожению, и очищает то, что нужно и можно сохранить. И он приносит оптимистическое чувство моральной победы над царящим еще злом. Ибо, по убеждению Щедрина, "ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех".
Отрицая многое в прошлом и настоящем России, Щедрин вместе с тем был исполнен страстной любви к своей стране и народу, той "настоящей" тоскующей любви, о которой писал Ленин по поводу национальной гордости Чернышевского и других русских революционеров. "Я люблю Россию до боли сердечной, - писал Щедрин, - и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России".
Любовь к родине была неразрывно связана у Щедрина с верой в ее будущее, в будущее ее народа, как и будущее всех людей мира. А будущее представлялось ему в "светлом облике всеобщей гармонии", в свете идеала всеобщей социальной справедливости. Кажется, нет другого писателя, который бы так много думал и писал о будущем, так много жил будущим, как Щедрин. Михайловский писал, что из произведений Щедрина "можно составить целую хрестоматию веры в будущее". Он был исполнен величайшей ответственности перед судом потомства, судом истории. "Воспитывайте в себе идеалы будущего <...>, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего", - призывал Щедрин. Лишь следование этому призыву могло, по убеждению писателя, предохранить людей, общество от разъедающего и опошляющего воздействия "мелочей жизни".
"просветителем нации". Щедрина можно назвать и духовно бесстрашным выразителем русской национальной самокритики. "Современника" и "Отечественных записок" - Щедрин сыграл выдающуюся роль в пробуждении гражданского сознания и возбуждении социально-политического протеста в России. В этом отношении его литературная деятельность имела для русского общества руководящее значение наравне с деятельностью Белинского, Герцена, Некрасова, Добролюбова, Чернышевского.
то "горькое" наслаждение, которое доставлял писатель своим современникам, и ощутить непосредственное могущество его грозного авторитета. Эта эпоха ушла в далекое прошлое. Ее главный исторический пафос утрачен - драматический пафос борьбы народов России с самодержавно-крепостническим и помещичье-буржуазным строем. Явление "исторической несовместимости" в той или иной мере неизбежно во взаимоотношениях любого "наследства" и "наследников". Тем более это относится к Щедрину, чьи произведения больше, чем у других русских классиков, погружены в политический быт и общественную борьбу своего времени. Но литературное наследство Щедрина, как и всякого великого писателя, писавшего об "основах", за идеалы социально-справедливой жизни.
О первом значении кратко, но исчерпывающе сказал Горький: "Невозможно понять историю России во второй половине XIX века без помощи Щедрина". Действительно, щедринские произведения являются единственным в своем роде художественным и публицистическим "комментарием" русской жизни прошлого века. "Комментарием" этим интересовались Маркс и Энгельс, читавшие Щедрина в подлиннике. Много раз обращался к нему Ленин, окружавший талант писателя таким пристальным вниманием.
Следует, однако, признать, что, несмотря на общепризнанность Щедрина, его сейчас плохо знают, мало читают. Некоторых отпугивает смелость его критики и отрицания, мощь разрушающих ударов, странный мир его героев, в котором наряду с живыми людьми, чаще отрицательного типа, сосуществуют люди-куклы, автоматы, маски, силуэты, а наряду с реальной жизнью - царство "теней" и "призраков". Отпугивают также мрачность многих произведений и их сатирическая жесткость. "Бич сарказма, - говорил декабрист М. С. Лунин, - так же сечет, как и топор палача". А Щедрин, как сказано, был гением сарказма. Для многих Щедрин слишком неуютный, колючий, беспощадный писатель. Даже Луначарский, большой его почитатель, говорил: "Сатира Щедрина <...> при всем блестящем остроумии тяжела, ее просто трудно читать! Она такая злая, она звенит как натянутая струна, она готова оборваться. Она надрывает Вам сердце..."
в них погружено в политический быт своего времени и без конкретного знания этого быта трудно для восприятия.
наконец, великая устремленность Щедрина в будущее, неизменно предстоявшее перед его умственным взором в перспективе, хотя и неясной, социалистического идеала.
"Писатели, - утверждал Чехов, - которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же... Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас".
Этот "важный признак" в высшей степени характерен для Щедрина (как и для самого Чехова). Он был и остается одним из тех великих писателей, который умел проводить положительные идеалы в отрицательной форме, умел тревожить мысль и совесть людей, звать их на борьбу за высокий, справедливый строй жизни. "Sursum corda!" - "ГорИ имеем сердцА!" - любил повторять Щедрин слова библейского зова пророка Иеремии, вкладывая в них всю силу своей жажды добра и правды. "Неизменным предметом моей литературной деятельности, - утверждал он, - был протест против произвола, лганья, хищничества, предательства, пустомыслия и т. д. Ройтесь, сколько хотите во всей массе мною написанного, - ручаюсь, ничего другого не найдете".
Могучий "протест" Щедрина против всего отрицательного в личной и социальной жизни человека, так же как и его исполненная редкого напряжения и страсти устремленность к идеалам, является живой силой и теперь, когда началось устранение из нашего общества всего плохого, что накопилось в нем, что мы называем "негативными явлениями". В этом движении выдающегося исторического значения Щедрин наш помощник.
А теперь, познакомившись с кратким очерком жизни и творчества Щедрина, пусть читатель внимательно вглядится в его портрет, помещенный в начале настоящей книги. Портрет этот произвел при своем первом воспроизведении сильное впечатление на современников писателя и продолжает производить такое же впечатление на людей нашей эпохи. Вот одно из них, принадлежащее Мариэтте Шагинян. Оно записано в ее "Воспоминаниях": "...несравнимо сильнее всех книг Щедрина подействовал на меня его портрет <...> Из-под густых бровей и тяжелых надбровий прямо в глаза вам смотрит отчаянный, почти безумный в своей горечи, какой-то вопрошающий ваг взгляд - взгляд великого русского писателя. И в этих глазах - весь путь, все наследие, школа мысли и чувства тех, кто любил свою родину "сквозь слезы", кто боролся за все прекрасное в ней, выйдя один на один, как богатырь в поле, на схватку с безобразными масками, искажавшими это прекрасное".
С. Макашин
|