• Приглашаем посетить наш сайт
    Цветаева (tsvetaeva.lit-info.ru)
  • Недоконченные беседы. Глава I

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
    Примечания
    Продолжение

    НЕДОКОНЧЕННЫЕ
    БЕСЕДЫ
    («МЕЖДУ ДЕЛОМ»)

    1

    Приятель мой Глумов — человек очень добрый, но в то же время до крайности мрачный. Ни одной веселой мысли у него никогда не бывает, ни одного так называемого упования. Еще будучи в школе, он не питал ни малейшего доверия ни к профессорам, ни к воспитателям. По выходе из школы он перенес тот же безнадежный взгляд и на более обширную сферу жизни. Самое отрадное явление жизни, от которого все публицисты приходят в умиление, он умеет ощипать и сократить до таких размеров, что в результате оказывается или выеденное яйцо, или пакость. На самые светлые чаяния он в одно мгновение ока набрасывает такой сермяжный мундир, что просто хоть не уповай! Это до такой степени тяжело, что когда он приходит ко мне, человеку «упований», по преимуществу, то мне положительно становится не по себе.

    И не то чтобы Глумов был обойден судьбою, был беден или по службе терпел неудачи — нет, в этом отношении он устроился очень удовлетворительно. А просто ропщет — и все тут. Придет, сядет, задумается, обопрется головой об руку и начнет через час по ложке задавать самые неожиданные, можно сказать, даже щекотливые вопросы. Куда девалось наше молодое поколение? Отчего в настоящее время люди так охотно лишают себя жизни? Отчего у нас нет критики? Правда ли, что на днях должно последовать, в административном порядке, окончательное решение женского вопроса? Правда ли, что в газете «Чего изволите?» готовится ряд статей об учреждении единой и нераздельной железнодорожной станции? и т. д. По всем этим вопросам он рассуждает пространно и озлобленно, и хотя я не раз пытался поворотить его на путь упований, но должен сознаться, что все мои усилия в этом смысле остались тщетными. Теперь я большею частью выслушиваю его молча и только в случае крайней необходимости играю роль актера, подающего реплику.

    Но, несмотря на постоянно придирчивое настроение духа моего приятеля, я считаю его человеком в высшей степени для меня полезным. Мы оба воспитывались в одном и том же, заведении, оба принадлежим к школе сороковых годов, но он пошел по пути озлобления, а я по пути упований. Что ж! если нам так нравится, то в этом еще большой беды нет. Для меня даже удобно, что мы идем разными дорогами, потому что, при моем беспечном характере, Глумов играет в моей жизни роль memento mori, возвращающего меня к чувству действительности. По-видимому, мое существование идет вполне благополучно, ибо я постоянно живу в сфере сладкой уверенности, что со временем все разъяснится. Вчера я был в Михайловском театре — видел «La fille de m-me Angot»;1 сегодня иду в театр Буфф — увижу «La fille de m-me Angot»; завтра отправляюсь в Мариинский театр — и опять возобновляю в своей памяти «La fille de m-me Angot». Что может быть благополучнее этого не разнообразного, но зато совершенно верного благополучия! Нет у меня ни митингов, ни парламентов, зато есть «La fille de m-me Angot» в трех интерпретациях; а быть может — на милость образца нет! — будет и «Timbale d’argent»2. Хожу я беспечно по солнечной стороне Невского проспекта и напеваю:

    Pour qu’on admire tes appas,
    Il faut que les miens ne se montrent pas!3
    и вдруг, несмотря на полнейшее благополучие, чувствую, что мне чего-то хочется. Чего именно хочется — этого, по беспечности характера, я и сам с достоверностью определить не могу. Может быть, хочется парламента (с жиру какие фантазии не забредут в голову!); может быть, съесть чего-нибудь; может быть, опять послушать «La fille de m-me Angot» в четвертой интерпретации; может быть, забраться в какую-нибудь канцелярскую комиссию и там заснуть... Но заснуть...

    ...не тем холодным сном могилы,
    а так, чтоб и день, и ночь надо мною заливались канцелярские соловьи...

    И вот в эту-то тяжкую минуту недоумений, когда я от нечего делать готов осведомиться у первого встречного, на

    --------------

    1 «Дочь мадам Анго».

    2 «Серебряный кубок».

    3 Чтобы можно было восхищаться твоими прелестями, // Нужно, чтобы не показывались мои!


    какой улице помещается наш парламент, со мною равняется мой озлобленный друг и озадачивает меня вопросом:

    — Да скоро ли же, наконец, начнется печатание ряда статей о единой и нераздельной железнодорожной станции? Что они мямлят!

    Услышавши этот вопрос, я вдруг возвращаюсь к чувству действительности и начинаю понимать, чего мне хочется. Да, говорю я себе, не нужно для моего благополучия ни парламентов, ни митингов, ни земских собраний! А нужно только, чтоб газета «Чего изволите?» каждый день неупустительно твердила мне, что Россия тогда только будет счастлива, когда вполне исчерпается вопрос о необходимости учреждения единой и нераздельной железнодорожной станции.

    «Господи! — думаю я, — сколько разнообразнейших эпизодов заключает в себе этот, по-видимому, бросовый вопрос! у скольких читателей можно будет вымотать душу, если умненько развивать его и не торопясь доводить до пределов последней ясности!»

    Так вот об этом-то приятеле я и намереваюсь от времени до времени беседовать, или, лучше сказать, не столько об нем самом, сколько о тех мрачных вопросах, которыми он имеет обыкновение возвращать меня к чувству действительности. Если обстоятельства позволят, я постепенно переберу бо̀льшую часть занимавших нас вопросов, а чтоб не откладывать дела в долгий ящик, начинаю теперь же с одного из капитальнейших: куда девалось наше молодое поколение?

    На днях приходит ко мне Глумов, как-то особенно мрачно настроенный. Садится, подпирает рукой голову, закуривает сигару и начинает исподволь рычать.

    — Черт знает что делается! Отвратительно становится жить! — разражается он наконец.

    Я сижу как на иголках, в ожидании, что вот-вот он сейчас огорошит меня.

    — Правда ли, — говорит он наконец, с трудом сдерживая свой гнев, — правда ли, что газета «Чего изволите?» предполагает в будущем году украшать столбцы полным переводом заграничных путеводителей Бедекера?

    — Послушай, мой друг! отчего у тебя всегда такие унылые мысли?

    — Гм... унылые! почему же ты называешь их унылыми?

    — Потому что это, наконец, бог знает какой отчаянный скептицизм! Кто же когда-нибудь сомневался, что под тою или другой формой, а «Чего изволите?» непременно напечатает полный перевод всех «путеводителей» Бедекера!

    — Так, стало быть, правда?

    — Столь же истинно, как и то, что вслед за Бедекером предполагается перепечатать географию Ободовского со всеми выпусками, сделанными цензурою в первом ее издании!

    Наступило несколько минут тягостнейшего молчания, в продолжение которого лицо моего друга делалось все мрачнее и мрачнее. Ясно было, что эффект, произведенный на меня вопросом о Бедекере, не удовлетворил его и что он обдумывает средства так меня огорошить, чтоб я, как говорится, не усидел, не устоял. Наконец идея созрела. Он поднялся с кресла и почти угрожающим тоном обратился ко мне:

    — Ну, черт с ним, с Бедекером! Нет, ты мне вот что скажи: куда девалось наше молодое поколение?

    этот только мелькал и ни разу не нашел для себя ясной формулы? оттого ли, что мысль моя слишком робка и ленива для разработки подобных сюжетов, или оттого, что самый вопрос неоснователен и не имеет никаких корней в современной действительности?

    Вскоре, однако ж, я оправился от смущения. Обратившись к своей памяти, я нашел в ней такую бесконечную вереницу молодых адвокатов, молодых земских деятелей, молодых бюрократов, молодых фельетонистов (они же, по нужде, и публицисты), что подозрительность моего друга-мизантропа показалась мне просто смешным парадоксом.

    — А наши адвокаты? — начал я, — надеюсь, что ты не будешь отрицать...

    — Адвокаты, ты говоришь? Но разве их можно называть представителями, а тем более руководителями интеллигенции? Люди, которые занимаются отниманием чужой собственности! разве это свойственное «молодому поколению» занятие? разве это занятие вообще?

    — Позволь! ты сказал: люди, занимающиеся отниманием чужой собственности! По-моему, это не совсем верно. Есть, конечно, адвокаты, которые свою деятельность посвящают преимущественно отниманию, но я уверен, что есть многие, которые занимаются не отниманием, а только возвращением собственности от незаконного владельца к законному!

    — Во-первых, разграничить это очень трудно, если не невозможно. Адвокат не исповедник, и самый честный из них не может поручиться, что ему известна интимная сторона дела, а между тем она-то, собственно говоря, и составляет настоящую суть. Поэтому ни ты, ни он не в состоянии определить, где кончается «отнятие» и где начинается «возвращение».

    А во-вторых, это даже и не существенно для меня. Отнимает ли адвокат собственность или возвращает ее, — все-таки он занимается ремеслом, к которому молодое поколение, взятое в смысле двигающей интеллигенции, должно относиться совершенно безразлично.

    — Но ведь если гражданский суд существует, нельзя же его игнорировать, душа моя! Есть истцы, есть ответчики — не может же общество...

    — Обойтись без адвокатов? — Совершенно верно. Общество нуждается в самых разнообразных профессиях, я это понимаю. Но ведь есть бесчисленное множество молодых сапожников, молодых слесарей, молодых золотарей, — и никому, однако ж, не приходит в голову сопричислить их к «молодому поколению»! А ежели говорить по совести, так, пожалуй, эти почтенные ремесленники имеют даже больше прав на это название, нежели адвокаты. Их мысль не изувечена, в их действиях нет злостности. Если сапожник шьет тебе сапоги, то он делает это без предвзятого намерения устроить у тебя на ногах мозоли, между тем как большинство адвокатов именно одну мозоль и имеет в виду.

    — Как хочешь, но это парадокс, mon cher!1

    — Очень возможно, но я того мнения, что слово «парадокс» глупые люди выдумали. Те люди, которым не по нутру истина и которые в то же время не знают, что возразить против нее. А, впрочем, парадокс так парадокс: меня, брат, жалкими словами не огорошишь! Постараемся быть еще парадоксальнее. Хочешь ли ты, например, знать, какое старинное ремесло напоминает мне ремесло современных русских адвокатов?

    — Любопытно...

    — Ремесло не помнящих родства бродяг. Эти люди никогда не могли определить себе заранее, где они проведут следующий час или, по крайней мере, следующую ночь. Так точно и современный русский адвокат: он никогда не может сказать, в каком вертепе проведет следующий час своей жизни, в вертепе ли «возвращения» или в вертепе «отнимания».

    — И опять-таки парадокс! Блестящий... но парадокс!

    Мой друг взглянул на меня, удивленными глазами и потянулся за шляпой.

    — Блестящий... но парадокс! — передразнил он меня, — и откуда ты выражаться так научился! Ему дело говорят, а он: «блестящий... но парадокс!» И кто дал тебе право думать, что я желаю блистать перед тобой? Прощай.

    --------------

    1 мой милый!

    --------------

    — Постой! зачем уходить! Поговорим. Ты знаешь: du choc des opinions...l

    — Ну, хорошо, хорошо! не буду! Но согласись, что и между адвокатами... ведь не все же чужую собственность... возвращают! Я знаю очень многих, которые даже к мысли о вознаграждении относятся без особенной страстности, а просто увлекаются тонкостями ремесла. Юридическая практика, душа моя, представляет такой разнообразный мир, который сам по себе может увлечь... право, даже независимо от вознаграждения!

    — Ну?!

    — Есть, братец, такие юридические вопросцы, разрешение которых даже в общечеловеческом смысле далеко не бесполезно. Например, представь себе, что я обещал тебе подарить что-нибудь — что означает это действие? Представляет ли оно обязательство или только обольщение? В законах-то, брат, на этот счет бабушка надвое сказала, а между тем для человечества... Как же тут не увлечься... даже помимо мысли о предстоящем вознаграждении?

    — А я, стало быть, должен разыгрывать роль anima vilis2, на которой ты будешь упражнять свою юридическую любознательность? Прощай.

    — Да постой же. Ну, пожалуй, уступаю тебе адвокатов. Коли хочешь, уступлю еще и бюрократов...

    — Слава богу! еще на двугривенный уступил!

    — Ну, да, уступаю тебе и адвокатов, и бюрократов! Que diable!3 В самом деле, какое же это «молодое поколение»! Какую двигающую мысль они собой представляют! Одни исполняют предначертания начальства, другие находят более выгодным исполнять предначертания своих клиентов! Да, я согласен: тут даже интеллигенции нет никакой! Но что ты скажешь, например, о наших земских деятелях?

    — Это о тех, что ли, что в земских-то собраниях гудят?

    — Гудят? — опять-таки резкое выражение, и ничего больше. Гудят или не гудят — это ведь безразлично, мой друг! Для нас важно одно: сила это или не сила?

    — Сила... комариная!

    — Комариная... позволь! Но ведь и комар иногда может... вспомни-ка басню о комаре и льве!

    — Так ведь тот комар умный был! он в самую мякоть залез! а наши земские комары и места-то такие излюбили,

    --------------

    1 из столкновения мнений...

    2 гнусной душонки.

    3 Кой черт!

    --------------
    сивое мериньё сидит.

    — Ну, вот видишь! как же тебе не сказать, что ты парадоксы говоришь! Сивое мериньё!.. Но разве у стариков не могут быть молодые мысли?

    Но Глумов даже не ответил на мой вопрос. Он ходил взад и вперед по кабинету, хмуря брови и что-то вполголоса напевая. По временам он останавливался против меня, вперял в меня мутно-сосредоточенный взгляд и как бы машинально произносил:

    — Душка!

    Однако я далеко не сознавал себя побежденным. Мне даже показалось несколько обидным, что он так легко относится к моим мнениям. Душка! что это за слово! разве это опровержение! И я пустил ему в упор:

    — Так и земские деятели не угодили тебе! Отлично! Люди, которые так охотно сами себя облагают сборами... которые так смело выразились по вопросу о всеобщей воинской повинности... Это не интеллигенция! И не забудь, что, независимо от сейчас названных вопросов, у них на плечах все мосты и перевозы! И это не интеллигенция... прекрасно! Что же ты после этого скажешь о нашей новой литературе? Надеюсь...

    — Надейся!

    — Душа моя, это не ответ! Если ты хочешь диспутировать, то диспутируй серьезно! Прежде всего надо уважать мнения своего противника!

    — Хорошо. Хоть я и не согласен насчет «уважения» (ведь уважение достается само собой, а не предписывается), но пусть на этот раз будет по-твоему. Давай диспутировать. Хочешь ли ты знать, что такое твоя новая литература?

    — Желаю знать.

    — Изволь. Это средней руки кокотка, которая утратила даже сознание, что женщине легкого поведения больше, нежели всякой другой, необходимо соблюдать опрятность.

    — Ого-го!

    — Ты не думай, однако ж, что я говорю это в видах защиты старой литературы нашей. Я знаю, что литература у нас во все времена занималась гимнастикою недомолвок и изнурительным переливанием из пустого в порожнее. Но у старой литературы была известная опрятность, без которой податливая женщина делается просто отвратительною. Она умела вовремя остановиться, умела видеть в читателе честного человека. А нынче даже руководящий принцип опрятности утратил свою обязательность.

    — И опять-таки пара... — заикнулся было я, но, вспомнив, что употребление слова «парадокс» строжайше воспрещено, продолжал: — Подумай, однако ж, мой друг! не отзывается ли такой взгляд на нашу новую литературу слишком исключительным ригоризмом? Воля твоя, а это ригоризм!

    — И «парадокс», и «ригоризм» — два родные братца. Впрочем, это я только к слову, и если ты окончательно не можешь без того обойтись, то, сделай милость, уснащай свою речь ригоризмами, парадоксами и вообще всеми пустопорожними выражениями, которыми так богат пенкоснимательный лексикон. Затем прошу тебя понять мою мысль. Я сам не щепетилен, и ежели мне приходится выбирать между славословием и сквернословием — я всегда предпочту последнее. Что делать? таков, братец, дух русского языка! Сквернословие образнее, а образность — слабость моя. Поэтому я не о внешней опрятности говорю, которая может нравиться и не нравиться, но которая ни в каком случае не задевает внутреннего человека. Я говорю о той внутренней опрятности, которая заставляет человека если не бороться с нечистоплотными мыслями, то, по крайней мере, не так свободно выбалтываться!

    — Примеров, душа моя, примеров!

    — Примеров? а какой афоризм выработала новейшая русская литература в качестве руководящего жизненного принципа? — этот афоризм: «Наше время — не время широких задач». Разве это не довольно погано? С каким словом обращалась литература к нашему «молодому поколению»?..

    — Вот видишь, ты, стало быть, сам признаешь, что у нас есть молодое поколение? — перебил я.

    мне на то увлечение, которое не было бы в нашей литературе забрызгано грязью и не возведено в квадрат! Скажи, когда в другое время литература, сколько-нибудь опрятная, позволила бы себе остановиться на мысли, что жизнь есть непрерывная игра в бирюльки, и кто больше бирюлек вытащит, тот больше и заслужит перед любезным отечеством! «Наше время — не время широких задач»! И это говорится в такую минуту, когда ни широким, ни каким задачам доступа в литературу нет! Растолкуй, что это такое: отупелость, подвиливание или просто глупость?

    — Но ведь нельзя же, черт побери, запрещать людям высказывать свои убеждения! Если мое убеждение таково, что наше время — не время широких задач, то почему же я, из-за каких-то ложных опасений, стану воздерживаться и насиловать себя?

    — Да по тому же закону приличия, по которому ты воздерживаешься от некоторых естественных отправлений в публичных местах. Но если таково твое убеждение...

    — Постой. Я совсем не говорю, что это мое убеждение. Напротив, я сам всегда говорил, что приведенная тобой фраза чересчур уже решительна. Я сознаюсь, что можно бы и другую форму употребить... а пожалуй, даже и никакой формы не употреблять... Но ведь ежели отбросить форму, ежели взглянуть только на сущность... согласись, qu’au fond il y a du vrai dans tout ceci!1

    Но он опять оставил мое возражение без ответа и молча ходил по кабинету, так что я имел нелепый вид человека, говорящего «мысли вслух», адресуемые в пространство. Может быть, его рассердила моя заключительная французская фраза. Он всегда говорил мне, что я с своими французскими фразами, пересыпанными «парадоксами», «ригоризмами» и проч., представляю счастливое сочетание кокодеса и пенкоснимателя. Как бы то ни было, но через минуту после того он вновь остановился против меня, вперил в меня не то беспредметный, не то лукавый взгляд и, ущипнув меня за обе щеки (что делать! ради старого товарищества я даже эту фамильярность прощаю ему), произнес:

    — Душка!

    Потом, проскакав на одной ножке из одного конца в другой (что было в нем признаком редкого прилива веселости), подпевал:

    Ах! не могу я не сознаться!
    Но и признаться не могу!

    — В этих словах вся суть современной русской литературы! — сказал он, обращаясь ко мне. — Тут есть все: и малодушие, исправленное малоумием, и малоумие, ищущее для себя смягчающих обстоятельств в малодушии!

    — Но разве ты не знаешь условий нашей литературы! Разве не ужаснейшее это положение: надобно говорить, а говорить нельзя!

    — Или, другими словами: хоть тресни, а говори! Прекрасно. Но в таком случае будь же опрятен. Не забегай, не заискивай! Не гаркай во все горло афоризмов, которые ничего,

    --------------

    1 в сущности, во всем этом есть правда!

    --------------
    даже сострадания в литературных меценатах, возбудить не могут!

    — Согласись, однако ж, что при необходимости говорить ежедневно не мудрено и провраться!

    — У кого есть в голове царь, кто выработал себе известный взгляд на общность жизненных явлений, тот таким капитальным образом не проврется. Но довольно об литературе. Резюмируем наш спор. Из трех образчиков современного молодого поколения, на которые ты указал, одни занимаются отниманием чужой собственности, другие представляют собой принцип бессодержательного гудения и комариной силы, третьи, наконец, провозглашают: не торопитесь! ждите разъяснений! наше время — не время широких задач! Где же молодое-то поколение?

    На этот раз задумался и я. Во мне происходила борьба. С одной стороны, слова этого лишенного упований человека действовали на меня заразительно; с другой — я никак не мог победить в себе мысли: как же это так? каждый день я гуляю по Невскому и вижу пропасть молодых людей всевозможных оружий, — и вдруг вопрос: куда девалось наше молодое поколение?

    — Чудак! разве я в жеребячьем смысле с тобой говорю! — ответил он мне с нетерпением, — я ведь знаю, что в производителях нигде никогда недостатка не бывало!

    Опять горькое сомнение! ужели вся эта молодежь, гремящая саблями о тротуары, наполняющая воплями наши суды, изливающая на всю Россию поток циркуляров, увлекающаяся вопросами о дарении, об единоутробии, об истинных признаках взлома, произносящая в земских собраниях угнетающие речи о неизбежности мостов и переправ, добросовестно пережевывающая в литературе вопросы о необходимости ожидать дальнейших разъяснений, — ужели все это только производители, способные лишь на то, чтобы производить других таких же производителей?

    Если это так, если Глумов говорит правду, то что же ожидает нас впереди? Не должна ли, при подобных условиях, самая история прекратить течение? Положим, что наше, то есть ныне действующее молодое поколение — отпетое; допустим, что за него, в смысле двигающей силы, нельзя дать полгроша, — но в таком случае как же мы живем? Вопросы о неизбежности мостов и перевозов, о необходимости ожидать разъяснений — все это вопросы бесспорно полезные, но разве ими человечество живет и движется, разве они составляют содержание истории? Должна же быть где-нибудь эта необходимая двигающая сила! Быть может, она скрывается в школах; быть может, разъединенная, но умудренная опытом, она продолжает дело движения, изменив лишь обстановку его и набросив на него до поры до времени пелену непроницаемости?

    — Есть у нас, наконец, целый мир учащихся! — рискнул заметить я.

    — Да, есть; есть учащие, должны быть и учащиеся.

    — Неужели же ты и их не причисляешь к молодому поколению?

    — Вот видишь ли, любезный друг! я имею привычку говорить только о том, что доподлинно знаю, а разве можно что-нибудь знать об учащихся! Учащееся поколение находится вне арены исторической жизни; в массе это материал, на котором так или иначе может отразиться дух современности, но не агент этого духа. Взгляни на каплунов-пенкоснимателей современной литературы! ведь и они были когда-то учащимся поколением и даже, пожалуй, горели энтузиазмом к Грановскому — а что из них вышло!

    — Но если я не ошибаюсь, наша литература именно в учащихся и видела «молодое поколение», когда указывала на некоторые особенности современной русской жизни?

    — Да ведь это, братец, делалось для того, чтоб смешнее вышло. В последнее время наша литература поставила себе совершенно новую задачу: изобразить в смешном виде все цели, к которым стремилась передовая мысль. Каким образом достичь этого? заставить начальника отделения рассуждать «о пище» по Молешотту и «о происхождении видов» по Дарвину — пожалуй, выйдет и смешно, но смех над такими «особами» нежелателен. Заставить действительного представителя молодого поколения о тех же предметах беседовать — того гляди, не будет смешно. Стало быть, лучше всего взять подростка и предоставить ему изъяснять своим родителям, что они от обезьяны происходят. И пронзительно, и смешно. Ведь я же говорил тебе, что новейшая русская литература есть средней руки кокотка, которая позабыла, что для нее прежде всего обязателен закон чистоплотности!

    — Однако нельзя же предполагать, чтобы литература так нагло лгала. Вероятно, было же нечто подобное, если даже наша нечуткая литература о том засвидетельствовала?

    — Еще бы не было! Дело детское. Но ведь подобные факты доказывают только одно: что в обществе в данный момент господствует известное направление. Если в обществе царствует вкус к военным упражнениям — дети маршируют, играют в солдатики и бьют в барабаны; если общество озабочено только ограждением общественной безопасности — дети фискалят, наушничают и т. п.; если в общество проникает стремление проверить авторитеты, дотоле руководившие им, — дети начинают объяснять родителям, что они происходят от обезьян. Это вопрос педагогический, а не политический, а потому тот, кто хочет рисовать общество, а не карикатуру на него, должен брать предметом для своих исследований взрослых, а не детей.

    Таким образом, и эта попытка отстоять существование «молодого поколения», в качестве действующей двигающей силы, рушилась. Нет молодого поколения. Есть адвокаты, есть земские деятели, есть литераторы, сапожники, золотари, производители — все, что угодно, исключая «молодого поколения»!

    — Да ведь ты сейчас же сам обмолвился, что оно было, это искомое «молодое поколение»? — обратился я к Глумову.

    — Не «обмолвился», а говорил утвердительно, и теперь утвердительно повторяю: было!!

    — Где же оно?

    другой раз...


    Примечания

    ГЛАВА ПЕРВАЯ
    (Стр. 151)

    Впервые — ОЗ, 1873, № 11, отд. II, стр. 183—194 (вып. в свет 14 ноября). Под названием «Между делом. Заметки, очерки, рассказы и т. д.» и за подписью «М. М.»

    При подготовке главы к отдельному изданию Салтыков несколько сократил и изменил текст.

    В первом очерке «Недоконченных бесед» поставлены два взаимосвязанных вопроса современности: «куда девалось наше молодое поколение?» п что представляет собою «наша новая литература»? Каждая из этих проблем, и иллюстрирующие их факты российской действительности, получают как бы двойное освещение — истинное и ложное: трезво-критическое (Глумов), близкое самому Салтыкову, и либерально-уклончивое, затемняющее суть общественных явлений «жалкими словами» (повествователь).

    Комментируемый очерк, как и хроника «Наша общественная жизнь» (1863, январь), определяет «молодое поколение» «в смысле двигающей силы», носителя обновляющего, передового идейного начала. Из определяемой категории выводятся «молодые бюрократы» и «адвокаты» — слуги самодержавного режима и слуги капиталистического благоприобретения, «земские деятели». В условиях монархического режима буржуазно-демократическое местное самоуправление представляло «силу... комариную», «земские учреждения были поставлены в положение гонимых и, в крайнем случае, лишь терпимых органов»1. Салтыков отказывает в праве на высокий титул «молодого поколения» всем, чья деятельность не соприкасается с теми «вопросами», которые «составляют содержание истории», которыми «человечество живет и движется», — то есть с задачами революционного преобразования жизни.

    Салтыков с болью и горечью констатирует, что настоящее «молодое поколение» России, в недавние годы принявшее на себя нелегкий труд «проверить авторитеты, дотоле руководившие» обществом, — «было да сплыло». Речь идет здесь о поколении революционных борцов-шестидесятников, идейным вождем которого был Чернышевский и которое оказалось скошено реакцией 1862—1866 гг. Но, несмотря на временное поражение, Салтыков предрекает необратимость самого процесса освободительного движения, неизбежную преемственность идей и поколений: «Должна же быть где-нибудь эта необходимая двигающая сила. Быть может, она скрывается в школах, быть может, разъединенная, но умудренная опытом, она продолжает дело движения, изменив лишь обстановку его...»

    Сама проблема «молодого поколения» возникла не случайно: 1873 год проходит под знаком споров о русской молодежи. В начале его в Московском окружном суде состоялся процесс С. Г. Нечаева (см. «Правительственный вестник», 1873, № 10, 12 января). Одновременно с этим «Моск. ведомости» осуществили публикацию хлестких статей «раскаявшегося» участника студенческого движения 60-х годов Е. К. Гижицкого — «Русские эмигранты» (1873, 16—18 января, №№ 12—14). Осенью 1873 г. в Москве был разгромлен кружок «долгушинцев», успевший выпустить несколько прокламаций. Наконец, «фабула» нечаевского дела, а вместе с нею — толки о молодом поколении ожили в связи с романом Ф. М. Достоевского «Бесы»,

    --------------

    1 Б. Веселовский. История земства, т. 4. СПб., 1911, стр. 184.

    --------------
    который был закончен печатанием в последних книгах «Рус. вестника» 1872 г. (№ 11—12) и обсуждался на протяжении 1873 г. (в начале этого года появилось и отдельное издание его).

    Реакционная критика пыталась использовать роман Достоевского для нового похода против революционно настроенной молодежи, а известные издержки «нечаевщины» (см. т. 9 наст, изд., стр. 520—521) давали повод к извращенному толкованию нравственного кодекса русских социалистов. Как «болезнь раздраженной, но неразвитой мысли, доходящей до беспутства, до сатурналий», характеризовались идеалы «подполья нашей интеллигенции» в «Рус. вестнике» (А. <В. Авсеенко>. Общественная психология в романе. — PB, 1873, № 8, стр. 825—828).

    Проблеме молодого поколения целиком посвящена остро-полемическая глава «Дневника писателя» «Одна из современных фальшей» («Гражданин», 1873, 10 декабря, № 50). В ней от лица бывшего петрашевца, «стоявшего на эшафоте», Достоевский опроверг охранительные измышления реакционной журналистики, утверждая, что на «мечтательный бред» революционности в России обречены не «праздные недоразвитки», а лучшая, «чистейшая сердцем» часть молодежи. Но одновременно он обрушил резкую критику на тех, кто передал новому поколению приверженность к «идеям «общечеловеческим», то есть социалистическим, и «высокомерное <...> отрицание». Достоевский оспорил, как он выразился, «прием, общий многим органам нашей псевдолиберальной прессы»: «Сущность его <...> в сплошной похвале молодежи, во всем и во всяком случае, и в грубых нападках на всех тех, которые, при случае, позволят себе отнестись даже и к молодежи критически».

    Салтыков и Достоевский, таким образом, принципиально разошлись прежде всего по объективным итоговым выводам своих почти одновременных выступлений. Но дата выхода в свет «Отеч. записок» с комментируемым очерком Салтыкова (14 ноября) позволяет предположить, что Достоевский мог учесть взгляд авторитетнейшего из радикальных изданий на проблему молодого поколения и непосредственно откликнуться.

    которая «умела видеть в читателе честного человека» и считала «обязательным» «руководящий принцип опрятности», в статье подразумевается литературный круг, сложившийся в «Отеч. записках» и «Современнике» 1840-х годов, воспитанный статьями Белинского. «Новой» названа беллетристика последнего десятилетия, не нашедшая в себе сил, в условиях реакции после 1862 г., ответить на «цели, к которым стремилась передовая мысль», и оказавшаяся в состоянии кризиса, идейного распутья.

    Однако горькая и язвительная характеристика «новой литературы», по-видимому, подразумевает и несравненно более значительные явления — такие, как «Отцы и дети» Тургенева, «Обрыв» Гончарова, «Бесы» Достоевского. Комментируемый очерк ближайшим образом соотносится с двумя важными публицистическими и литературно-критическими выступлениями Салтыкова: «Уличная философия» и «Так называемое «нечаевское дело» и отношение к нему русской журналистики» (см. т. 9 наст. изд.), где утверждалось, что «все известнейшие русские беллетристы <...> стали на сторону <...> заповеданного, общепринятого и установившегося против сомневающегося, неудовлетворенного и ищущего» (см. т. 9, стр. 65—66).

    Но статья содержит еще и прямые намеки на «нечистоплотность», «подвиливание» современной прессы перед властями: «Не забегай, не заискивай! Не гаркай во все горло афоризмов, которые ничего, даже сострадания в литературных меценатах, возбудить не могут». Речь идет здесь о литературной политике министра внутренних дел П. А. Валуева, который в 1860—1870-х гг. пытался «приручить» российскую печать путем различных сделок и льгот. Эту тактику он, как известно, неудачно пытался распространить на «Отеч. записки» еще в первые годы существования журнала, однако с успехом осуществлял в отношениях с другими периодическими изданиями, в том числе и либеральными (см. об этом: М. В. Теплинский. «Отечественные записки». 1868—1884. Южно-Сахалинск, 1966, стр. 42—52).

    Первая публикация «Между делом» вызвала резко враждебный по существу и по тону отклик В. П. Буренина. Очерк Салтыкова был использован критиком как повод для прямого выступления против «Отеч. записок»: «...современный сатирик, на потеху почтеннейшей публике, доходит <...> до юмористического заушения себя самого и того органа, где он пишет <...>. «Отечественные записки» говорили свое радикальное «ничего» за неимением (а отнюдь не за невозможностью, по независящим причинам, как наивно думают они сами) сказать что-либо».

    Но знаменательно, что даже Буренин, несмотря на откровенную враждебность к сатирику, был вынужден отметить его растущую популярность среди русских читателей, «заметный успех г. Салтыкова в последние годы, когда потребовалось усиление недомолвок» (Z <В. Буренин>. Легкая сатира г. Салтыкова <...> Подражание бесцеремонной манере глумления г. Салтыкова. — «СПб. вед.», 1873, 1 декабря, №331).

    Стр. 151. Отчего в настоящее время люди так охотно лишают себя жизни? — В начале 1870-х годов среди учащейся молодежи участились случаи самоубийства, нередко вызванные казарменным режимом в классических гимназиях. Эпидемия самоубийств захватила, однако, не только учащихся. В ОЗ («Одна несоответственная идея») отмечено: «Самоубийства у нас до того в последнее время усилились, что никто уж и не говорит об них. Русская земля как будто потеряла силу держать на себе людей».

    Стр. 152. ...не тем холодным сном могилы. — Цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу».

    Стр. 155. — Скрытая цитата, характеризующая обломовскую природу повествователя: «жалкими словами», непонятными крепостному слуге, «пропекал» своего Захара Обломов в романе Гончарова.

    Стр. 156. Вспомни-ка басню о комаре и льве! — Имеется в виду мораль басни Крылова «Лев и комар»: «Мстят сильно иногда бессильные враги».

    — Несомненна ирония Салтыкова насчет мнимого бескорыстия земских деятелей. Веселовский, основываясь на документальных данных, свидетельствует, что «земские взгляды, высказанные в 1871 году» по поводу сборов, «не содержали даже намека на какое-либо самоотвержение со стороны земцев-землевладельцев», «вопрос об уравнении земского обложения поднимался именно крестьянами» («История земства», т. 1, стр. 169, т. 4, стр. 192). Всеобщая воинская повинность была введена в России в 1874 г.

    Стр. 158. ...«наше время не время широких задач». Разве это не довольно погано? рецензия) : «В фельетонной болтовне г. Салтыкова производится глумление над «СПб. ведомостями» за высказанную ими мысль о том, что «наше время — не время широких задач», которая фельетонному болтуну «Отечественных записок» кажется <...> преступною до такой степени, что он над этою мыслью считает необходимым глумиться чуть не в каждой статье своего легкого пера» (СПб. вед., 1873, 1 дек., № 331). По поводу конкретного источника приведенного «афоризма» — см. т. 10, стр. 755.

    И это говорится в такую минуту, когда ни широким, ни каким задачам доступа в литературу нет! — 7 июня 1872 г. министр внутренних дел получил право задерживать любое бесцензурное издание, если признает его «особенно вредным», не обращаясь в суд, а получая санкцию комитета министров; 14 июня 1873 г. было высочайше утверждено «мнение государственного совета» о взысканиях с периодических изданий, освобожденных от предварительной цензуры, за оглашение «вопросов внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которых могло бы быть сопряжено со вредом для государства» (Вл. Розенберг, В. Якушкин. Русская печать и цензура в прошлом и настоящем. М., 1905, стр. 130, 131, 161). Карательная практика не замедлила коснуться «Отеч. записок»: за июльскую книжку 1872 г. журнал получил первое предостережение.

    ...счастливое сочетание кокодеса и пенкоснимателя — то есть прожигателя жизни (cocodès — франц.) и беспринципного либерального приспособленца.

    // Но и признаться не могу! — ироническая формула, найденная в «Дневнике провинциала в Петербурге» для выражения уклончивости мнений либеральной печати (см. т. 10, стр. 781).

    Стр. 161. ...и они <...> горели энтузиазмом к Грановскому а что из них вышло?! — Постоянная у Салтыкова характеристика «попутчиков» Белинского, Герцена, Грановского (законченным представителем их был, например, редактор «СПб. вед.» писал в статье «Один из деятелей русской мысли» (т. 9).

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
    Примечания
    Продолжение
    Раздел сайта: