Поиск по творчеству и критике
Cлово "CON"
Входимость: 1. Размер: 39кб.
Входимость: 1. Размер: 25кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 39кб.
Часть текста: не столько от содержания звуковых сочетаний, сколько от замедления или ускорения темпа. Теперь же найдены такие звуковые сочетания, в которых можно уложить даже полемику между Сеченовым и Кавелиным. И ты ни разу не ошибешься определить: когда полемизирует Сеченов и когда — Кавелин. — То есть тебе скажет Неуважай-Корыто: вот это поет Сеченов, а это — Кавелин, — и ты должен верить. — Нет, не Неуважай-Корыто, а ты сам поймешь, что Сеченов — basso profondo 1 , а Кавелин — tenore di grazia 2 . — Да ведь и Катков, братец, basso profondo! — Ну, нет, Катков — это симфония особого рода! Тем бы, может быть, разговор наш и кончился, но Глумов вдруг запел. Сначала он прогремел коронационный марш из Мейерберова «Пророка», а вслед за тем проурчал несколько тактов из Vorspiel’я 3 к «Каменному гостю». Проделавши это, он как-то злорадно взглянул на меня. Признаюсь: при всем несовершенстве голосовых средств Глумова, разница была так ощутительна, что мне сделалось неловко. Действительно, думалось мне, есть в этом Vorspiel’е что-то такое, что скорее говорит о «посещении города Чебоксар холерою», нежели о сказочной Севилье и о той теплой, благоухающей ночи, среди которой так загадочно и случайно подкашивается жизненная мощь Дон-Жуана. — Да ты Неуважай-Корыто знаешь? — вдруг спросил меня Глумов. — Немного знаю, а что? — Ладно. Завтра скажу. Он ушел, не произнеся больше ни слова. Теперь он явился. — Идем! — сказал он, злорадно потирая руки. — Куда? зачем? — Говорю: идем! Через четверть часа мы были в квартире Неуважай-Корыта. Я с любопытством осматривался кругом, ибо здесь, в этих...
Входимость: 1. Размер: 25кб.
Часть текста: самый яд-то и заключается. Где первоначало всему? - в газете! где источник-корень зла? - в газете! А господа вместо того, чтобы посодействовать: вот, мол, господин газетчик, как мы тебя тонко понимаем! - а они, между прочим, даже других в соблазн вводят". И по мере того как монолог развивается, соседи всё пуще и пуще ежатся; одна дама встает и просится выйти; я сам начинаю сознавать, что молчать больше нельзя. Осматриваюсь: наискосок сидит старичок. В потертом пальто, в ваточном картузе, нос красный. Ясно, что был в питейном у Покрова и теперь едет в питейный на Сенную. - Вы это про меня, что ли? - спрашиваю. "Вообще про господ либералов"... - Ну? - "Помилуйте, господин, да неужто ж свои чувства выразить нельзя? Да я, коли у меня чувства правильные..." Кабы я был умен, надо бы мне сейчас уйти, а я остался, начал калякать. Дальше да больше - история. Не успели до Юсупова сада доехать, как уж всем нам оставался один исход: участок... Какова штука! вот уж именно нелегкая понесла по конке ездить! - Чего же ты жалуешься, однако! ведь в участке, конечно, тебя рассудили, оправили и выпустили? - Скажите на милость! да разве я в участок ехал? ведь я по своим делам ехал, а вместо того в участке целое утро провел! - Послушай! зачем же ты ехал? разве не мог ты дома посидеть? - Конечно, мог бы, да ведь думается... - А думается, так не ропщи. Не умел сидеть дома - посиди в участке. Приходит другой. - Вот так штука со мной сегодня была! Зашел я в трактир закусить, взял кусок кулебяки и спросил рюмку джина. И вдруг сбоку голос: "А наше отечественное, русское... стало быть, презираете?" Оглядываюсь, вижу: стоит "мерзавец". Рожа опухшая, глаза налитые, на одной скуле ушибленное пятно, на другой - будет таковое к вечеру; голос с перепою двоится. Однако покуда молчу. А "мерзавец" между тем продолжает:...