Салтыков-Щедрин: Благонамеренные речи. Благонамеренная повесть.

Среди массы «Благонамеренных речей» странно было бы не встретить благонамеренной повести. Благонамеренные речи далеко не исчерпывают всего благонамеренного миросозерцания: существует еще целая область благонамеренного искусства, которую также необходимо исследовать, чтобы картина была вполне ясна.

Я не могу сказать ничего решительного насчет того, каким образом выражается благонамеренность в живописи, ваянии, музыке и т. д. Я не компетентный судья в этом случае. Думаю, однако ж, что, например, такого рода деятельности, которой образцы представляют художники Тютрюмов и Микешин, может быть беспрепятственно усвоено название благонамеренной. И еще думаю, что такие романсы, как, например: «Ach, mein lieber Augustin»¹, «Ah! vous dirai-je, maman»², «J’ai du bon tabac dans ma tabatière»³, — тоже без неудобства могут быть названы вполне благонамеренными, и не только по содержанию текста, но и по самому сочетанию звуков. Но нигде, в области искусства, благонамеренность не может себе найти более полного и вразумительного выражения, как в искусстве словесном, и, по преимуществу, в высшей его форме — повести.

Главное удобство повести заключается в том, что она не имеет дела до отвлеченных идей, а прямо вводит читателя в мир живых образов, поступков и действий. Каковы стремления этих живых образов? каково содержание их поступков и действий? На вопросы эти романические традиции отвечают

--------------
совершенно определенно одним словом: любовь. Любовь — это чувство человеческое по преимуществу. Человек может оставаться чуждым проявлениям разума, фантазии, вкуса и т. д., но он не может не ощущать на себе подавляющего действа любви. Это чувство интернациональное, всесословное. Это нейтральная почва, на которой подают друг другу руку и дикий абориген Патагонии, и цивилизованный берлинский улан, и первой гильдии купец, и мещанин. Всех, кроме менял, призывает она к приятнейшему провождению времени, всем внушает мысль о бессмертии души и о том, что человек рожден «для звуков сладких и молитв». Что же мудреного, что повесть, имеющая своим предметом исключительно человека, посвятила всю себя толкованию того чувства, которое составляет преобладающую стихию его жизни.

Таковы чистые, здоровые традиции, на почве которых обязывается держаться повесть, ежели не хочет изменить самой себе, своей задаче. Но, к сожалению, я должен сознаться, что повествовательная литература последнего времени очень значительно в этом отношении замутилась.

Современные повествователи, за очень малыми исключениями, совершенно извратили первоначальный, чистый тип повести привлечением в нее разных примесей, которые не только ослабляют, но отчасти даже совсем прекращают любви действо. Конечно, я не знаю покуда ни одного романиста, который вполне отрешился бы от так называемой любовной интриги, но одно то, что интрига эта без нужды и самым неприятным образом замедляется совершенно неклеющимися с нею экскурсиями в область философских умозрений, административных игр и т. д., — одно это уже составляет ересь, к которой благонамеренный читатель должен отнестись с недоумением. Некоторые писатели, например, ищут заинтересовать читателя описанием борьбы консервативных идей с сюбверсивными; другие — от благоухающих сцен любви внезапно переходят к изложению административных мер по взиманию недоимок; третьи, наконец, ухитряются сочетать любовь с сыроварением, да сверх того, тут же приплетают артельное начало и вопрос о допущении женщин к слушанию медицинских курсов.

Мне кажется, что корень этого зла кроется в современной действительности. Современный человек сделался серьезен, озлоблен и, по правде сказать, даже скучноват. Прежней внутренней цельности, прежнего исключительного стремления к процессам питания и любви — нет и в помине. Современный человек не любит, а под видом любви разрабатывает женский вопрос. Но даже и этому последнему он отдает себя не вполне, а поминутно от него отрывается ради иных занятий. Так, одни занимаются распространением сюбверсивных идей, а другие — пресечением их. Проходят месяцы, годы, десятки лет, не давая никакого питания любовному светочу и в то же время нимало не содействуя торжеству консервативных идей над сюбверсивными. И где все это происходит? — в той самой интеллигентной среде, которая так еще недавно, по всей справедливости, считала любовное дело своей специяльностью! Что же сказать о прочих, менее интеллигентных сословиях, как, например, о сословии земледельческом? Зимой ему предстоят отхожие промыслы, летом — пахота, молотьба, косьба, бороньба; наконец, во всякое время, то есть и зимой и летом, — заботы об уплате недоимок. Какую роль может играть здесь любовный вопрос? Какое средство, при подобной обстановке, провести поэму любви через все фазисы, начиная с томного анданте, переходя в бурное аллегро и кончая сладостным адажио, в котором и небо, и земля, и все стихии разом сливаются в один высокоторжественный, полный небесных гармоний аккорд?

свидетельницы всех любовных излияний, не могут придать живости и сочности тощему содержанию этих последних. Очевидно, что даже самый центр тяготения любовного дела должен быть перенесен в какой-нибудь более подходящий мир, нежели мир человеческих отношений...

Все это очевидно, ясно и справедливо — и в то же время в высшей степени прискорбно. «Почему же прискорбно?» — спросит меня читатель. А потому, что прискорбно, — и всё тут. Заставьте философа-физиолога препираться с философом-спиритуалистом, заставьте первого доказывать последнему, что и т. д. — что из этого выйдет? — А то, что спиритуалист выслушает физиолога и скажет: «Все это совершенно справедливо и очевидно — и все-таки я не перестану повторять, что нечто есть!» Так точно и в настоящем случае: правда, что в человеческом обществе любовь приходит в умаление, правда, что при современных условиях развития человека это не может и быть иначе, правда, наконец, и то, что ощутительного вреда от этого нет, — и все-таки это прискорбно!

Да, прискорбно, что уже не видится тех порывов, тех восторженных движений души, которые заставляли человека забираться в ночное время в сады и парки, перелезать через заборы и изгороди, выскакивать из окошек, дрожать по целым часам на холоде и дожде, обжигать руки в крапиве, словом, производить тысячи мучительных операций — для чего? — для того только, чтоб иметь несколько минут сладостного разговора с любимой женщиной, при трепетном мерцании луны, среди задумчиво рокочущих старых лип, а иногда (ежели любящие не боятся простуды) и на берегу заглохшего, тихо дремлющего пруда. Что за ощущения испытывались среди этой чарующей обстановки! Шелест, вздохи, полуслова...

Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания и слезы —
И заря, заря!

И ни одного глагола на целых двенадцать строк! И поцелуи, поцелуи, поцелуи — без конца! Он сорвал ветку сирени, всю покрытую сверкающими каплями росы, и брызнул ею в ее лицо... «Возьми меня!» — прошептала она

И не потому только прискорбно, что нет больше подвигов любви, но и потому, что повесть, допустив вторжение элементов политических и социяльных, любовь же поставив на задний план, совершенно утратила свою прежнюю благонамеренность. Социяльно-политический элемент вреден сам по себе, хотя бы он был окутан несомненно радужными консервативными красками. Пускай романист посвятил весь свой талант торжеству благонамеренных идей, все-таки он достигнет своей цели не иначе, как указав и оборотную сторону медали, то есть изложив и сюбверсивные идеи и сопоставив их с благонамеренными. Но как только он сделает это, так сейчас же хоть частичка этих идей непременно пристанет к нему самому. Ибо ежели он действительный художник, а не заурядный суздальский богомаз, то он даже в наиболее сюбверсивном субъекте непременно отыщет такую общечеловеческую область, плевать в которую положительно неудобно. Но этого мало: необходимость сопоставлений и изложений фаталистически приведет и к другому неожиданному результату. Увы! в массе читателей непременно всегда найдется такой прозорливец, который очень ловко сумеет разобраться среди хаоса плевков и изложений, который плевки выбросит в лохань, а изложения комментирует и распространит. Что́ будет тогда? Что́ станется со всей этой хитро нагроможденной массой благонамеренных инсинуаций?

Да, любовь именно тем и хороша, что все в ней благонамеренно и политически благонадежно. Это единственное чувство, которое не терпит превратных толкований. Даже питание — и то может навести на мысль: отчего у одних изобилие, а у других скудость. Одна любовь исключает все другого рода помыслы, все, что сеет между людьми рознь, что заставляет их ненавидеть друг друга. Любовь — это воплощенная благонамеренность, это оплот, к которому ни один квартальный надзиратель не смеет отнестись иначе, как с почтением и приложив руку к козырьку. И я положительно признаю фальшивою и недальновидною ту политику, которая стесняет г-жу Филиппо в разъяснении «L’amour — ce n’est que ça»^l и приглашает г-жу Бланш Гандон к мировому судье за какие-то жесты, смысл которых означает лишь торжество любовного начала и, следовательно, не заключает в себе ни малейшего политически неблагонадежного элемента.

Правда, что и любовь иногда сеет раздоры, бывающие источником кровавых столкновений. Недаром старинная басня говорит:

Deux coqs vivaient en paix, une poule survint,
Et voici la guerre allumée...²

Но, во-первых, внутренней политике нет дела до этих столкновений. А во-вторых, подобные столкновения не только не разрывают цельности повествования, но, напротив того, составляют такие кульминантные точки, около которых сосредоточиваются все лучи драмы и делают еще более яркими. Ведь «курица» во всяком случае свое возьмет, и ежели бы ход драмы временно и усложнился некоторыми столкновениями, то конец ее все-таки приведет к прямому или косвенному освящению принципа любви. Где бы ни последовало разрешение: в уединении ли пустыни (трагедия), в сельце ли Отрадном, на берегу заглохшего пруда (легальная комедия), или, наконец, в Зимнем саду г. Егарева (фарс), — смысл его будет один: торжество «курицы». Если б даже эта последняя и не воспользовалась плодами торжества, но личная ее неудача ни в каком случае не нанесет ущерба принципу. Напротив того, последний получит еще больше лучезарности, пройдя сквозь горнило любовных неудач и любовных ошельмований.

² Два в мире жили петуха, вдруг курица явилась, — и возгорелася война...

Все изложенное выше заставило меня взяться за перо, чтобы восстановить тот наивно-рыцарский характер, который составляет отличительную черту истинно благонамеренной повести.

Но я знаю, что было бы совершенно бесполезно обращаться за повествовательным материалом к современному человеку. Он дрябл и изношен, он столь же мало способен к перенесению подвигов любви, сколько мудр и изворотлив в устройстве акционерных обществ и других предприятий, направленных к всеобщему надуванию. Нынче даже едва выпущенный из корпуса фендрик — и тот не рискнет перелезть через изгородь или выпрыгнуть из окошка в крапиву, а норовит, как бы в cabinet particulier¹, посреди тепла и света, сложить тяготеющее над ним бремя любви. Что может дать подобный расслабленный организм? Какие перипетии могут представить его теплая шуба и калоши, в которых он отправляется на любовное свидание, сперва на угол Вознесенской и Мещанской, а потом в Зимний сад г. Егарева?

Нет, не человек представляет современный центр любовного тяготения, а так называемый низший организм, который один сохранил любовную отвагу во всей ее полноте и беззаветности. И не cabinets particuliers представляют собой современную арену любви, а скотный двор, птичник, пастбище, водопой. Там развертывается действительная, здоровая любовная драма, там, перед лицом всей природы, раздается немолчный гимн оплодотворению и любви. Мои герои живут между собою мирно, не занимаются ни консервативными, ни сюбверсивными идеями, никого не травят, ничего не пресекают. Правда, по временам им бывает скучно, и, может быть, от скуки они не хуже других могли бы заняться устройством гастрономических обедов, определениями, увольнениями и даже обложением друг друга сборами, но вот в ту минуту, когда скука, по-видимому, начинает уже одолевать, —

...une poule survint², —

Оговорившись таким образом, я прошу читателя не удивляться тому, что предлагаемая ему повесть носит следующее не вполне освященное ходячими эстетическими теориями, но, в сущности, совершенно подходящее заглавие:

МОИ ЛЮБОВНЫЕ РАДОСТИ И ЛЮБОВНЫЕ
СТРАДАНИЯ
Из записок солощего быка

Я деревенский бык. «Бык» — это звание или, лучше сказать, — сельская должность. В иерархии должностей он стоит несколько ниже сельского старосты, но несравненно выше сотского. Он пользуется известным почетом, чему служит доказательством то, что он получает содержание от всего деревенского общества, а квартиру имеет по отводу, наравне с квартирующими войсками. Занятия «быка» не разнообразны, но сопровождаются некоторыми выгодами, которые, до известной степени, умеряют это однообразие. Во-первых, «бык» большую часть года находится лицом к лицу с природой, что доставляет ему множество истинно поэтических минут. Во-вторых, крестьяне, понимая, что благополучие «быка» тесно связано с благополучием всего крестьянского стада, кормят его самым отборным хлебным ухвостьем, какое, быть может, во всей деревне употребляют в пищу лишь староста да кабатчик.

Предки мои были «быками» исстари. Дед мой рассказывал, что его прадед помнил еще моздокские степи. Вот откуда мы родом. Судя по рассказам, мой пращур был прекрасный, рослый бычина, который, по достижении десяти лет (роковой возраст для должностного быка!), едва не сделался жертвою своекорыстия прасола, уже предназначившего его к производству в волы. К счастию, в это время мимо стада, в котором он пасся, проезжала вдова-помещица и была поражена статьями моего пращура. Немедленно была совершена сделка, вследствие которой он был переведен в сельцо Отрадное Воронежской губернии. Там его усилиями было немедленно сформировано стадо в сто голов, а года через три один из его сыновей на Лебедянской сельскохозяйственной выставке удостоился получить большую серебряную медаль с надписью «за полезное».

Очень возможно, что мои дяди и внучатные братья и поднесь фигурируют с честью на сельскохозяйственных выставках, но что касается до того фамильного отпрыска, от которого я происхожу непосредственно, то слава его очень скоро померкла. Родной мой дед помнит себя уже в Смоленской губернии, в звании деревенского быка. В этой бесхлебной местности он в самом непродолжительном времени до того спал с тела, что никто уже не называл его иначе, как «простым русским быком», и с тех пор эта странная кличка осталась за нами навсегда.

Что касается до моего отца, то это был мученик в полном смысле этого слова. Неурожаи и недоимки преследовали его во всю жизнь. Во-первых, он был зачат в голодный год, когда моя бабка не знала другого корма, кроме гнилой соломы с крыш. Затем, когда он пришел в законный возраст и был определен к должности, последовало упразднение крепостного права, первым плодом которого было накопление недоимки. За недоимку отец мой был продан в другое сельское общество, оттуда, за недоимку же, — в третье и т. д. Одним словом, в сопровождении недоимки, он исходил всю Смоленскую и часть Калужской губернии, покуда наконец судьба не привела его в Ливенский уезд, в Опалихинское деревенское общество. Тут-то я и увидел свет.

Отец мой был робкий бык и совершенный демократ по убеждениям. Пастух не любил его за это, и часто я видел его с исполосованными кнутом боками. Но что всего страннее, крестьяне, которых он так любил и нуждам которых так сочувствовал, не только не понимали его демократических стремлений, но даже поощряли пастуха криками: «Накаливай его! шибче! валяй вовсю!»

На мое счастье, я родился во дворе довольно зажиточного крестьянина, который кормил меня хорошо, потому что имел на меня вилы. А именно: он рассчитывал, что, со временем, с выгодой уступит меня обществу, когда должность деревенского быка сделается вакантною.

Воспитание я получил домашнее, то есть не классическое и не реальное. Но был один момент, когда я сильно опасался, что меня засадят за латинские глаголы, так как на этом сильно настаивал стоявший в нашей деревне с ротой капитан Балаболкин.

Это был очень жалкий человек, который под именем классицизма разумел не столько классическую древность, сколько всякого рода паскудства. Кажется, он не знал ни одного древнего языка, но, взамен того, имел довольно верные сведения об афинских вечерах, которые почерпал из романа «Жертва вечерняя». Он по целым дням читал этот роман: сидит, бывало, да облизывается, перечитывая одну и ту же страницу сряду по десяти раз. Не понимаю даже, когда он находил время для ротных учений! Царство домашних животных и птиц пользовалось особенным его расположением. Он любил смотреть на быков и жеребцов, любил подстерегать птиц и даже посещал тетеревиные токовища. И называл это классицизмом и античностью.

Хозяин мой, однако ж, не поддался настояниям Балаболкина. Это был один из тех разумных мужиков, которые твердым опытом убедились, что в жизни гораздо легче прожить без наук, нежели с науками.

— Никакой ему науки не надобно! — говорил он про меня, — придет его время — он и без складов читать начнет. Потому, наука у него — природная!

Только благодаря этой твердости, я избавился от «Жертвы вечерней» и не растратил безвременно своих сил.

Мне было с небольшим два года, когда мой отец умер. В последнее время его всё били палками, думая хотя этим способом пробудить в нем чувство собственного достоинства; но добились только того, что он потерял жвачку. Тогда все взоры с надеждою устремились на меня.

повисла одна из тех весенних грез, которые так любит описывать поэт Фет. Коровы, облитые лучами веселого солнца, поголовно лежали на пару, зажмурив глаза и задумчиво жуя жвачку. То был не сон и не бдение. Не сон, — потому что по стаду, не перемежаясь, из конца в конец проносилось томное мычание. Не бдение, — потому что стадо представлялось словно застывшим под игом трепетного ожидания.

Хозяин вошел ко мне в хлев, обмотал мою шею обрывком веревки и вывел меня на улицу. Крестьянская сходка была в полном сборе; бабы стояли у ворот и выглядывали из окон своих изб. Несколько поодаль беспокойно расхаживал Балаболкин, для которого отсутствие быка в стаде представляло несносное лишение.

Начали осматривать меня; одни одобряли, говоря, что я настоящий русский, простой бык; другие сомневались. Я рыл копытами землю, уставлялся рогами и взмахивал хвостом, из всех сил стараясь показать, что, не хуже любого адвоката, поступлю по точному смыслу доверенности. Но мужики галдели, ругались и предлагали моему хозяину такие условия, от которых мне самому становилось неловко.

Прошел целый мучительный час. Наконец бабы не выдержали и сбежались к месту сходки.

— Вы тут галдите, — говорили они, — а коровы без быка ходят!

Тут же, кстати, кто-то напомнил, что день праздничный п не худо бы выпить. Хозяин мой горячо ухватился за эту мысль и предложил ведро водки. Тогда все закричали, засуетились, и я, пользуясь суматохой, вырвал из рук хозяина веревку и стремглав понесся в поле...

Я скакал так, что только копыта мои сверкали. Дух у меня занимало, глаза налились кровью, ноздри раздулись, шея сама собой выгнулась...

Следом за мной во все лопатки бежал Балаболкин.

При нашем появлении все стадо вдруг, как бы по манию волшебства, поднялось на ноги и оглушительно звонко заревело.

— И кто же бы мог подумать! нахал Балаболкин приписал этот внезапный порыв себе, своему появлению!

Впервые опубликовано в 1914 году В. П. Кранихфельдом в «Русск. ведомостях», № 97, 27 апреля, и в том же году — М. К. Лемке (анонимно) в «Вестнике Европы», № 5, стр. 25—34. Источник текста обеих публикаций один и тот же — беловая рукопись (с некоторой авторской правкой) из архива M. M. Стасюлевича, находившаяся ранее в Музее Революции СССР в Москве, а ныне в Пушкинском доме в Ленинграде.

Девятого марта 1875 года тяжело заболевший Салтыков, направляемый врачами на лечение в Баден-Баден, обратился к находившемуся там П. В. Анненкову с письмом. В нем помимо ряда деловых просьб высказывалась радость по поводу скорого свидания и намечались темы предстоящих бесед, в том числе о важной и остро взволновавшей Салтыкова литературной новости — начавшемся в «Русском вестнике» печатании толстовской «Анны Карениной».

«Обо всем переговорим при свидании», — писал Салтыков и продолжал: «Вероятно, Вы <...> читали роман Толстого о наилучшем устройстве быта детор<одных> частей. Меня это волнует ужасно. Ужасно думать, что еще существует возможность строить романы на одних половых побуждениях <...> Мне кажется это подло и безнравственно».

Состоялся ли предполагавшийся обмен мнениями с Анненковым по поводу «Анны Карениной», сведений нет. Здоровье Салтыкова по приезде в Баден-Баден настолько ухудшилось, что врачи опасались за жизнь его.

Оправившись несколько от болезни, Салтыков возобновил литературную работу и написал в июне — июле 1875 года рассказ «Сон в летнюю ночь», первоначально предназначенный им для «Благонамеренных речей» (потом вошел в «Сборник», том 12 наст. изд.). На полях черновой рукописи рассказа, оставшейся у него, Салтыков сделал (когда именно — неизвестно) ряд конспективных записей, намечавших образы и ситуации задуманного нового произведения, «Книги о праздношатающихся» (другие названия — «Дни за днями за границей» и «Культурные люди»). Текст одной из записей таков: «Литератор. Повесть о влюбленном быке». Расшифровку записи и раскрытие ее связей с ближайшими творческими замыслами Салтыкова находим в письме к тому же Анненкову из Ниццы от 20 ноября/2 декабря 1875 года. Сообщая, что в «Книге о праздношатающихся», к писанию которой он приступил, будет «многое множество лиц», Салтыков назвал среди них и «литератора, который в подражание «Анне Карениной» пишет повесть «Влюбленный бык».

пародию на «Анну Каренину» и делают отсюда соответствующие выводы. Но это неверно, хотя связь между возникновением замысла «Благонамеренной повести» и резко отрицательным восприятием Салтыковым первых глав романа Толстого очевидна.

Чтобы правильно понять замысел начатой, но, по-видимому, сразу же и брошенной «Благонамеренной повести», необходимо привести в ясность ряд обстоятельств, относящихся к цитированным высказываниям Салтыкова в письмах к Анненкову, и сопоставить эти обстоятельства с хроникой его работ и творческих планов 1875 года.

Прежде всего следует установить, что отзыв Салтыкова об «Анне Карениной» как о романе, построенном «на одних половых побуждениях», относится отнюдь не ко всему роману, далеко тогда и не законченному, а лишь к его первой части и к половине второй 9 марта, а № 3 «Русского вестника» вышел в 1875 году 31 марта. В названных начальных частях и главах романа он еще не превратился полностью из семейно-любовного (жанр, в котором был задуман) в философско-общественный и злободневно-публицистический. «Роман по началу, — пишет Б. М. Эйхенбаум, — кажется сделанным по европейскому образцу: чем-то вроде сочетаний традиций английского семейного романа и французского «адюльтерного»¹. «Изображение страсти во всей ее прелести и во всем ничтожестве»² преобладает в первых частях и именно с этой стороны и была воспринята большинством современников начавшаяся публикация романа.

Суждение Салтыкова о начале проблематики и материала³. Вместе с тем резкость и грубость отзыва Салтыкова находят объяснение не только в силе и страстности приверженности писателя к своей общественно-эстетической концепции, но и в его болезни. Она обострила до предела присущую Салтыкову бурную и гневную раздражительность. «Надо скорее уехать из Петербурга, — писал он тому же Анненкову 26 марта 1875 года, — где постоянно нахожусь в раздраженном состоянии».

Работа над «Благонамеренной повестью» была предпринята, по-видимому, летом 1875 года в Баден-Бадене под воздействием незаглохшего еще импульса, полученного от чтения начала «Анны Карениной» в

¹ Б. М. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы, Л. 1960, стр. 152.

³ А. С. Бушмин. Сатира Салтыкова-Щедрина, Изд-во АН СССР, М. — Л. 1959, стр. 409—435.

Петербурге. Продолжение романа в №№ 3 и 4 «Русского вестника» появилось в дни и недели критического состояния здоровья Салтыкова, и вряд ли он тогда

Салтыков успел написать для «Благонамеренной повести» только «Вступление» и две главки (третья лишь обозначена заглавной цифрой) «Из записок солощего быка» под заглавием «Мои любовные радости и любовные страдания». «Вступление» посвящено прежде всего аргументации необходимости рассмотрения среди других форм и явлений «благонамеренного миросозерцания» также и «благонамеренного искусства». Но главное содержание «Вступления» составляет развитие взглядов Салтыкова на общественный роман, полемически заостренное против монополии «любовной интриги». В «записках солощего быка» Салтыков переводит развитие этой же темы из теоретико-публицистического ключа в художественный, гротескно-сатирический, но тут же и обрывает начатую новую разработку. Несколько позже и уже, как сказано, в связи не с «Благонамеренными речами», а с «Книгой о праздношатающихся», замышлявшейся в манере «Записок Пикквикского клуба» Диккенса, Салтыков вновь обратился к мысли подвергнуть сатирической критике традиции любовного романа в «Анне Карениной». Эту критику он намеревался осуществить теперь не в острогротескной форме «записок солощего быка», а в форме менее карикатурной и жесткой. С этой целью и была задумана фигура «литератора, который в подражание «Анне Карениной» пишет повесть «Влюбленный бык».

Идентифицировать оба означенных замысла, хотя и связанных друг е другом, нет оснований, а главное, нет оснований рассматривать начатую и брошенную «Благонамеренную повесть» и вовсе неосуществленный замысел о «подражании «Анне Карениной», как пародию на роман Толстого. В написанном начале «Благонамеренной повести» налицо теоретический и сатирический спор Салтыкова с Толстым по поводу традиций любовного романа в «Анне Карениной», но

Оба замысла Салтыкова остались неосуществленными. Нужно думать, что еще до возобновления печатания «Анны Карениной» Салтыков сам убедился, что его заостренное болезненной раздражительностью импульсивно-резкое восприятие только что начатой публикации нового романа Толстого было односторонне и необъективно. Салтыков отказался от обоих замыслов сатирической критики «Анны Карениной» и никогда не возвращался к ним.

Об отношении Салтыкова к Толстому и его творчеству см. в салтыковских письмах и комментариях к ним в тт. 19—20 наст. изд.

Стр. 506. ...деятельности, которой образцы представляют художники Тютрюмов и Микешин, может быть беспрепятственно усвоено название благонамеренной. — тысячелетию России в Новгороде, Екатерине II в Петербурге, Александру II в Ростове-на-Дону и др., воспринимался Салтыковым в качестве официозного художника.

Стр. 507. ...«для звуков сладких и молитв». — Из стихотворения Пушкина «Чернь» («Поэт и толпа»).

Некоторые писатели <...> ухитряются сочетать любовь с сыроварением <...> тут же приплетают артельное начало и вопрос о допущении женщин к слушанию медицинских курсов. — Речь идет о романистах вроде Н. Витнякова, автора романа «Русские демократы» (см. рец. в т. 9 наст. изд.).

Заставьте философа-физиолога препираться с философом-спиритуалистом <...> спиритуалист <...> <...> нечто есть! — Философ-физиолог — материалист. Философ-спиритуалист — идеалист. Нечто — душа, по идеалистическим представлениям существующая вне зависимости от материальной субстанции тела.

Шепот, робкое дыханье... — стихотворение Фета.

Бланш Гандон. — Имя этой французской шансонетки Салтыков часто использует как нарицательное для обозначения демонстративного бесстыдства.

Deux coqs vivaient en paix, une poule survint, // ée... — Из басни Лафонтена «Les deux coqs» («Два петуха»). У Лафонтена: «...Et voilà...».

Стр. 511. Мещанские улицы, примыкавшие к Вознесенскому проспекту, были средоточием публичных домов.

Стр. 512. Из записок солощего быка. — Солощий — сластена, охочий, жадный до чего-либо (В. Даль. Толковый словарь...).

...медаль с надписью «за полезное». — Такой медалью награждались лица мещанского сословия за «особые заслуги» перед государством.

Воспитание я получил домашнее, то есть не классическое и не реальное. — О классическом и реальном образовании см. стр. 573 и 667 в т. 7, стр. 518 в т. 8 и стр. 702 в т. 10 наст. изд.

...имел довольно верные сведения об афинских вечерах <...> из романа «Жертва вечерняя». — То есть романа П. Д. Боборыкина. См. статью «Новаторы особого рода» в т. 9 наст. изд.