|
ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ
И НЕОКОНЧЕННОЕ
ПИСЬМА К ТЕТЕНЬКЕ
<ПИСЬМО ТРЕТЬЕ, РЕДАКЦИЯ, ЗАПРЕЩЕННАЯ ЦЕНЗУРОЙ>
III
Знаете ли, что̀ я выдумал, милая тетенька? — Обратимтесь-ка мы к содействию общества.
Я слышу отсюда, как вы восклицаете: «Ах, опять эти бредни!» — Нет, это не бредни, мой друг. Коли хотите, это небольшое лганье, но не бредни... отнюдь! Ведь мы устроим наше предприятие не как-нибудь, а умненько. Не будем обязываться ни временем, ни местом, вообще никакими формами, а просто кликнем клич. Господа обыватели! милости просим! чем богаты, тем и рады!
Высказывайтесь. Но чур! высказываться не сговариваясь, а вразброд; не через зачинщиков, а каждый за свой счет; не задаваясь превратными толкованиями, а попросту, без затей; не настаивая, но предоставляя... Ибо лишь под условием полной независимости «содействий» можно различить, у кого за душой грош, а у кого и совсем нет ничего.
Но для чего же это содействие нам понадобилось? — удивитесь вы. — А для того, голубушка, чтобы прикрыться и прожить. Правда, до сих пор мы и без «содействий» были живы, но нынче так вышло, что, с помощью одних столоначальников, жить как будто стало зазорно. Чиновничество-то, ведь оказывается, не благоустроило нас, а погубило. Бессильное в делах устройства и неблагопоспешное в делах строгости и скорости, оно легкомысленно просмотрело исчезновение наших краеугольных камней и не приняло соответствующих мер к упрочению наших основ. Вместо того чтобы смотреть в оба, оно, своим гнилым либеральничаньем, положило основание смуте, грозящей обществу разрушением. И, кроме того, оно же заслонило собою живую и здоровую Русь. Так обратимтесь же к ним, к этим непочатым и неиспорченным русским силам, которые не знают ни превратных толкований, ни ватерклозетов, ни конституций — ничего, занесенного к нам с гниющего Запада! Пусть они скажут свое трезвенное слово, пускай помогут нам в деле восстановления потрясенных основ!
Так вопиют все современные русские мудрецы: и те, которые заражают своим дыханием воздух Москвы, и те, которые собственным иждивением издают брошюры в Берлине и Лейпциге. А нам с вами это подавно на руку, потому что мы и прежде были известны, как люди, при которых «содействий» плохо не клади. Стало быть, и прекрасно. Распоясывайтесь же, неиспорченные силы! Сказывайте, какие за вами есть трезвенные слова! Только, повторяю: не скопом, а каждый пусть растабарывает за себя.
И вот, на наш клич изо всех щелей выползают «содействователи». Первым выступает Иванов, который наивно думает, что «потрясение основ» спрятано у кого-нибудь в кармане, и потому предлагает всех обыскать. Лично за себя он не боится. С одной стороны, душа его чиста, как только что вычищенная выгребная яма; с другой стороны, она до краев наполнена всяческими готовностями, как яма, сто лет не чищенная. Естественно, что он горит нетерпением показать свой товар лицом. Следом за Ивановым является Федотов — этот когда-то был высечен своими крепостными людьми и никак не может об этом забыть. Поэтому утверждает, что только власть сильная и вооруженная карами может удержать Россию на краю пропасти. За ним выходит на сцену Пафнутьев (тоже был своевременно сечен) с обширной запиской в руках, в которой касается вещей знаемых (с иронией) и незнаемых (с упованием на милость божию). И в заключение бормочет, что, ради спасения общества, гнилое и либеральничающее чиновничество следует упразднить, а вместо него учредить «средостение», споспешествуемое «оздоровлением корней». За Пафнутьевым идут разных шерстей ублюдки. Во-первых, маркиз Шассе-Круазѐ, который сетует на то, что, живя безвыездно в курском имении, только он с семьей да с гувернанткой-немкой и посещает храм божий. Во-вторых, барон Ферфлюхтер, который ни на что особенно не сетует, но язвительно спрашивает: почему же ничего подобного не примечается в Остзейском крае? И, наконец, князь Мирза-Мамай Тохтамышев, который пишет кратко: «Ишто̀ з намы изделалось — ннэпаннымаю!»
Вот какое богатство «содействий» сразу на свет божий выползло. И что̀ хочешь, то с ними и делай! Хочешь — величественное здание общественного благоустройства воздвигай; хочешь — в помойную яму вали! Но я, с своей стороны, полагаю: в помойную яму ближе.
И что̀ в особенности дорого: за каждым Ивановым — масса Ивановых; за каждым Пафнутьевым — легионы Пафнутьевых. И все в один голос каркают: обыскать! в бараний рог согнуть! к одному знаменателю привести! Какое величественное зрелище! И как должны быть счастливы мы с вами, тетенька, что догадались отыскать выход благонамеренному огню, сожигающему сердца этих не весьма изобретательных людей!
Но ведь вы и опять, пожалуй, возразите. Неужели, однако ж, скажете вы, в плотной массе Ивановых не найдется таких, которым небезызвестны и другого рода слова? — Не спорю; вероятно, где-нибудь такие Ивановы и ютятся; так ведь это, мой друг, Ивановы неблагонамеренные, которых содействие нам не нужно. Каким же образом они найдутся, коль скоро никто их не ищет?
Заметьте раз навсегда: когда кличут клич, то из нор выползают только те Ивановы, которые нужны, а те, которые не нужны — остаются в норах и трепещут. Это само собою так делается, ибо таков естественный закон благоустройства и благочиния. И, надо прибавить, закон очень целесообразный, потому что он устраняет разномыслие и подтверждает вожделенное «единение», с присовокуплением (в небольшой дозе) «средостения» и (больше чем нужно) «оздоровления корней». Благодаря этому закону трепещущие Ивановы безмолвствуют, а дерзающие Ивановы славословят: всех в три кнута жарь! И затем, так как только одни эти славословия и слышны, то совокупность их и составляет то «содействие», которое должно нас удовлетворить.
не жалеют. А не жалеют они своей шкуры отчасти потому, что таково ее провиденциальное назначение, отчасти же потому, что если им одну шкуру спустят, то мигом нарастет другая. Эта последняя уверенность до такой степени окриляет их, что они подставляют свои спины почти играючи.
Ввиду столь беззаветной готовности, что̀ надлежит предпринять? — Не знаю, как вы, милая тетенька, а я положительно утверждаю: жарить — только и всего. Во-первых, ведь и мы с вами, когда эту кампанию предпринимали, — разве мы не молили втайне у судьбы: ах, кабы вышло «жарить!». А во-вторых, этого, очевидно, требует современный «общественный гений».
Во всяком случае, достоверно известно, что «содействие общества» ответило нам словом: жарь! Небольшое, но золотое это слово. Кроме того, что к нему все испокон века привыкли, самое содержание его до такой степени просто, что достаточно быть заурядным прохвостом, чтобы осуществить его во всех частях. А главное, оно дает нам отличнейшую точку опоры для воздействий в будущем. Отныне никто уже не обвинит нас в произволе, потому что на все обвинения мы ответим прямо: за нами стоит «общество»! И ежели затем, сильные общественным содействием, мы напишем на нашем знамени: жарь! — то эхо долин может уже сколько угодно перекатывать это слово из одного конца России в другой, и мы не будем иметь надобности краснеть.
Право, с такими «содействователями» жить еще можно, но только, разумеется, чтобы никто не видал. Увидят — засмеют... а нам что̀ за дело! Мы будем свое долбить: жарь! да, пожалуй, ради прилику слегка понатужимся, будто бы собираемся нечто родить, а прохожие, видя эти потуги, будут ахать: вот как тетеньке трудно! соком, должно быть, «содействия»-то наши из нее выходят! Смотришь, ан годик-другой между разговоров и пройдет!
А все оттого, что мы с самого начала это дело умно повели. Соблюди мы условия времени и места, собери Ивановых чередом, да предоставь им выбрать из своей среды зачинщиков — совсем другое бы вышло. Иванов — он на народе конфузлив. Поставь его на юру, да заставь всенародно признаваться — у него язык, пожалуй, к гортани прилипнет или же такое что-нибудь внезапное возвестит, что у нас с вами и уши завянут. А врассыпную, да ежели притом он удостоверен, что никто об его подвигах не проведает, он все, что̀ от родителей слышал, то̀ и выложит.
Не скрою от вас, однако ж, что как ни безобидным кажется это простомысленное единогласие, но находятся уже люди, которых и оно начинает тревожить. И не простецы какие-нибудь, как, например, мы с вами, а люди опытные, искушенные жизнью. Слово «жарь» напоминает им нечто приказательное, вроде mandat impératif1, да и самое единомыслие представляется назойливостью, могущею перейти в своеволие и стеснить свободу воздействия. Чего бы, кажется, проще сказать: «что угодно?» — говорят они, — и скромно, и благородно, и без хлопот... Так вот нет же, словно сбесились... «жарь»! крамольники!
В числе таких прихотливых людей оказался и Ноздрев — помните, Ноздрев, с которым мы когда-то познакомились у Гоголя. Не пугайтесь, однако ж; это — далеко уже не тот буян Ноздрев, которого мы знавали в цветущую пору молодости (помилуйте! на балу сел на пол и ловил дам за подолы!), но солидный, хотя и прогоревший консерватор. Штука в том, что ему посчастливилось сделать какой-то удивительно удачный
--------------
1 наказа избирателей депутату.
--------------
донос, который сначала обратил на него внимание охранительной русской прессы, а потом дальше да выше — и вдруг в нем совершился спасительный переворот! Теперь он пьет только померанцевку, трактиры посещает исключительно ради внутренней политики и обе бакенбарды содержит одинаковой длины и одинаковой пушистости. Словом сказать, стоит на высоте положения и нимало не тяготится этим.
Встретились мы с ним на днях на Невском, и, признаюсь вам, первым моим движением было бежать. Однако вижу, что малый-то серьезный, того гляди, городового кликнет; делать нечего, подошел и начал льстить (ужасно во мне эта черта в последнее время обострилась, и все оттого, что комиссия, занимающаяся шкурным вопросом, до сих пор не привела своих трудов к окончанию). Прежде всего, разумеется, вспомнили, как мы с ним и с Чичиковым (вот истинный-то охранитель был! и как бы его сердце теперь радовалось!) поросенка на постоялом дворе ели; потом перешли к Мижуеву...
Ах, тетенька, какое это волшебное время было! Представьте себе: тогда поросенка под хреном на постоялом дворе можно было достать! И можно было видеть мужика, который «ел добры щи и пиво пил!» Где это было? в какой губернии, в каком уезде? и кто в то время был в том месте становым приставом? Признаюсь, у меня даже голос дрогнул при мысли, что все эти факты прошли у нас перед глазами и что они возникли без малейшего участия земства, единственно по манию волшебника-станового...
Но едва я осведомился об мижуевском здоровье, как Ноздрев почти с нетерпением прервал меня:
— Ну, что̀ там про Мижуева вспоминать! Известно, в земстве больничные рукомойники лудит! Вы лучше про меня спросите! Ведь я, батюшка, охранителем сделался-с! В «деятели» попал! в деятели... да-с!
И он рассказал мне все по порядку. Ка̀к, для начала карьеры, он сделал донос; ка̀к это блестящее дело обратило на него внимание; ка̀к, вследствие этого, он попал в члены (неплатящие) «Общества частной инициативы спасения», ка̀к первый возбудил мысль о «содействиях» и после того был выбран в учрежденную при «Обществе» комиссию для разбора обывательских содействий.
— Теперь я состою главным делопроизводителем этого учреждения, — прибавил он солидно, — получаю прекраснейшее содержание, пользуюсь любовью подчиненных и, ежели пожелаю, могу жениться на купчихе с хорошим состоянием.
Некоторое время я слушал его и ничего не понимал. Я даже заглянул ему в лицо, чтобы удостовериться, обе ли бакенбарды у него целы. Но он смотрел так ясно и, по-видимому, был так уверен, что земля, что̀ бы он ни говорил, не разверзнется под ним, что мне ничего другого не оставалось, как сказать себе, что, по крайней мере, на этот раз он не врет.
Вообще говоря, я не любопытен. Но нынче такое любопытнейшее время настало и такие любопытнейшие люди на сцену выступили, что, право, какого хотите равнодушного человека ожжет. Делать нечего, завернули в трактир и взяли особенный кабинет. Затем рюмку померанцевки, подовый пирог: признавайся!
— Комиссия наша, — говорит, — учреждение не частное, но и не казенное. С одной стороны, как будто частное — но с субсидией; с другой стороны, как будто казенное — но с тем, чтоб никому об этом не говорить. Для начатия действий у нас открыто только два отделения: одно под названием «Что Нужно?», а другое под названием «Что Ненужно?» В ближайшем будущем предполагается, впрочем, открыть еще третье отделение, под названием «И Да и Нет, или: Ненужное не нужнее ли Нужного?» Но так как финансы нашего «Общества» не особенно густы, то, до поры до времени, дела этого отделения отчасти оставляются без рассмотрения, отчасти же распределяются между сторожами, под руководством отставного архивариуса, у которого написано на лбу: «Что̀ сей сон значит?»
— Ноздрев! вы врете! — не удержался я.
— С места не сойти, коли лгу! Да вы, милый человек, не кипятитесь, а лучше велите-ка сразу графинчик на стол поставить. И мне поваднее будет, да и половому не придется за каждой рюмкой в буфет бегать.
— Что графинчик! хоть целую батарею, только, сделайте милость, рассказывайте!
Он выпил, одну за другой, три рюмки, обсосал усы и продолжал:
— Ну-с, так вот. Поустроились мы для начала, да и объявили конкурс. Господа обыватели! Что нужно? Чего не нужно? «Ответствуй, друг! реши мое сомненье!» Посодействуйте! Думали, значит, что десяток-другой выскочит — и шабаш! ан, вышла неожиданность. Не успели объявить, как их слошю прорвало, отовсюду так и лезут! Из Карасубазара, и из Пинеги, и из Челябы, и из Копыса; словом сказать, целый бунт!
— Об чем же они пишут?
— Да все одно слово долбят: жарь! Только непременно всякий при этом какую-нибудь сказку скажет. Один пишет:
«А еще присовокупляю, что до приведения в порядок умов необходимо все учебные заведения закрыть». Другой присовокупляет: «Изложив все сие по сущей совести, повергаю себя и свою семью, из собственных малолетних детей и сирот племянников состоящую, на усмотрение». А третий, пользуясь сим случаем, шлет донос на соседа-помещика, на попа, на сельского учителя...
— Какой, однако ж, прекрасный наплыв чувств!
— Нда... наплыв! И мы тоже сгоряча думали, что наплыв...
— Послушайте! да неужто даже этого мало?
— «Мало»! не мало-с, а нахально, возмутительно — вот что̀-с! Скажите на милость... жарь! как будто и слов других в русском лексиконе не нашлось! Приказывать изволят! а? ведь это уж не содействием пахнет, а «разнузданностью страстей»! Без них, изволите видеть, не знают! ах ты, сделай милость! А ежели жарить, по обстоятельствам, признается неудобным? а ежели для такой операции не имеется в виду достаточно опытных исполнителей? а ежели, по обстоятельствам...
— Но ведь они и некоторые практические меры предлагают. Доносят на учителей, на попов, советуют закрыть учебные заведения, произвести всенародный обыск, учредить средостение, оздоровление корней...
Но Ноздрев не слушал меня. В пылу негодования, он опрокинул в рот новую рюмку водки, и так несчастливо, что поперхнулся и весь посинел. С полчаса двое половых колотили его в загривок, пока наконец выходили.
— Порросята! — продолжал он в исступлении, — ласки не понимают! снисхождения оказать нельзя! Язык, изволите видеть, отвалится «как угодно» сказать... Кррамольники!..
— На чем же, однако, вы порешили? — спросил я, весь сжимаясь от страха при виде этого неожиданного исступления.
Ноздрев уже разинул рот, чтоб продолжать свой рассказ, как случилось нечто, совсем неожиданное. В дверях показалась и сейчас же, впрочем, скрылась чья-то голова, и Ноздрев, увидев ее, вдруг побледнел. Затем он как-то судорожно заторопился, схватил двугривенный, который я плохо держал в руках, и не успел я крикнуть: «Держи! лови!», как он уже был за порогом трактира.
Внезапный перерыв разговора, столь благоприятно начавшегося, весьма меня огорчил. Во-первых, я намеревался еще поспорить с Ноздревым и доказать ему, что он чересчур прихотлив. Во-вторых, меня очень интересовало знать, ка̀к поступит он с простодушными содействователями, которых усердие, им же самим вызванное, перешло, по его мнению, в «разнузданность страстей». В-третьих, наконец, мне чуялось, что он далеко не все мне открыл и что за фантастическими формами, в которые он облек свой рассказ, скрывается какое-то ядро, которое было бы нелишне раскусить. Раскусить и, разумеется, сейчас же выплюнуть.
то, конечно, придется отдать преимущество последнему. Слово «жарь» (особливо в тысячекратно повторенном виде) имеет в себе нечто принудительное, почти революционное. Оно декретирует целую систему, и притом декретирует устами таких людей, которые до сих пор ели из одного корыта с поросятами. Понимают ли эти люди значение произносимого ими возгласа, могут ли они уяснить себе, сколько новых расходов потребует его осуществление — это более чем сомнительно. Я, по крайней мере, думаю, что они потому только и выкрикивают: жарь — что слышали, как их родители то же самое слово провозглашали, pro domo sua, на конюшнях и псарнях. Но они положительно не понимают, что жарить не всегда удобно и возможно, что всеобщее сечение потребует целую армию исполнителей с новыми штатами и приличествующим содержанием и что, во всяком случае, требование, выраженное в форме столь резко обязательной, должно стеснять свободу воздействия и вследствие этого казаться опасным. Ибо сто̀ит лишь стать на покатость, а там уж оно и само собой под гору пойдет. Сначала кричат: «Жарь!», а потом, пожалуй, будут кричать: «Довольно жарить!» Понятно, что подобного рода перспективы не могут не тревожить таких опытных знатоков человеческого сердца, как Ноздрев.
Но, с другой стороны, Ноздрев не прав в том отношении, что хотя, с точки зрения удобства, выражение «как угодно» и не оставляет желать ничего лучшего, но из него, как ни верти, все-таки никакого действительного «содействия» не выжмешь. Коли хотите, это — почтительное подтверждение накопленной веками мудрости, это — прекрасный порыв благодарного чувства, но и только. Тогда как слово «жарь», в одно и то же время, заключает в себе идею содействия и идею подтверждения. Что оно грубовато и не сто̀ит выеденного яйца — это несомненно; но и это следует приписать не разнузданности страстей, а скорее незаконченности наших бытовых форм, невыработанности обывательской фразеологии и недостатку воображения.
Ноздрев и сам не сказал бы ничего другого, если б стоял у корыта, от которого самовольно отлучился; но так как он добрался до яслей, то и возмечтал, что оттуда какие-то горизонты видит. Однако, в сущности, он видит такую же фигу, какую видят и прочие современные фиговидцы, и только трактирные пропойцы могут верить, что он имеет в виду спасение общества. А потому и сдается, что в действительности прав-то не он, а простодушно-грубый Иванов. Ибо последний чутьем угадал, что̀̀ нужно, и сумел эту нужду облечь в приличествующую ей форму.
Но, во всяком случае, если бы даже слово «жарь» и признано было лозунгом, знаменующим приближение разнузданности страстей, то, по мнению моему, было бы совершенно достаточно заметить Ивановым, что они чересчур уж распелись и что дальнейшее их пение в том же революционном смысле будет мгновенно подавлено силою оружия. Тогда они сами догадаются, что зашли далеко, и будут на̀ново редактировать свои «содействия» приблизительно в таком роде: «жарь, а впрочем, как угодно». И все обойдется благородно. Но было бы в высшей степени несправедливо и даже жестоко подвергать их за сие расточению, как это, по-видимому, намеревается пропагандировать Ноздрев. Не политично отталкивать от себя детей природы, хотя бы последние, по незнанию орфографии и знаков препинания, и допустили некоторые невежества. Пускай лучше в воздухе нехорошо попахнет, нежели огорчать невинных людей, которые чем богаты, тем и рады. Ибо ежели мы таковых от себя отженем, то на ком же будем осуществлять опыты «средостения» и с кем предпримем труд «оздоровления корней»? Да и кто же, наконец, черт побери, пойдет, кроме них, в товарищи... к Ноздреву!!
Ах, это «оздоровление корней»! вы не можете себе представить, голубушка, ка̀к мне его хочется! Думается, что как только оно осуществится, так сейчас же исчезнут с лица земли и пустомысленные риторы, и всуе трубящие трубачи, и шипящие жабы, одним словом, все, что̀ с такою безнаказанною назойливостью наполняет современную атмосферу миазмами смуты и мятежа. Подумайте, милая! когда же, в самом деле, трепетам-то нашим конец настанет? когда наступит пора производительности и исследования и прекратится пора ядовитых шипений, науськивающих содействий и пустопорожних трубных звуков? Ведь уж не о «бреднях» идет речь — ах, что̀ вы! — а о простом, простейшем «житии», о самой скромной уверенности в завтрашнем дне. Шекспиры, Данты, Шиллеры, Байроны! вы, которые говорили человеку о свободе и напоминали ему о совести, — не до вас нам! Мы до того ошалели, что, если бы вы явились в эту минуту, мы, не обинуясь, причислили бы вас к лику «мошенников пера» и «разбойников печати»! Не вы теперь нужны, а городовые — что ж делать! как-нибудь проживем и с ними! Но пускай же судьба избавит нас хоть от шипений и подлых трубных звуков, благодаря которым нет честного человека, который не носил бы тревоги в сердце своем.
Итак, начало «содействию» положено и находится в опытных руках Ноздрева. Но какое же дальнейшее развитие «Общество частной инициативы спасения» предполагает дать своему предприятию? Ведь не ограничится же оно, в самом деле, занесением на свои скрижали слова «жарь»! Как хотите, а этого недостаточно. История наша в последнее время так быстро шагнула вперед, так много представила непредвиденных и своеобразных фактов, что для разрешения их нужны уж не слова, не отвлеченности, не теории и даже не угрозы. Нужна — «организация», такая «организация», которая непосредственно давала бы практические результаты, которая «жарила» бы не словом, но прямо оставляя знаки на теле. Только тогда, когда содействие явится в форме подобной «организации», только тогда его можно будет назвать подлинным «содействием». Спрашивается: созрело ли какое-нибудь предприятие в этом роде? Разделены ли обыватели на овец и козлищ с тем, чтобы первые пребывали в надежде на сложение недоимок, а последние в унынии ожидали решения своей участи?
Предаваясь этим размышлениям, я уныло доедал свой бифштекс, как вдруг почувствовал, что на моем плече покоится чья-то рука. Оборачиваюсь — половой! Ах, тетенька! все мое столбовое дворянство так во мне и вскипело! И знаете ли, какая мысль прежде всего осенила мою голову? это мысль: как они, однако ж, забылись с тех пор, как пошли толки о средостении и оздоровлении корней!
Да, милый друг. Сегодня он руку на плечо «гостю» положит; завтра — развалится против него на стуле и спросит: а «Московские ведомости» читали? послезавтра — будет испытывать, согласного ли с ним гость образа мыслей, и ежели дело покажется ему не совсем ясным, то подаст ему вчерашнюю разогретую котлетку и скажет: а свежие котлетки тем, которые почище! И будет у нас тогда братство и равенство, а свобода и прежде была.
К счастью, однако ж, дело разрешилось довольно обыкновенным образом.
— Не изумляйтесь, — сказал он мне, — я только временно являюсь в образе полового; в действительности же, я — статский советник и кавалер...
— С кем я имею честь говорить? — прервал я его, в испуге не расслышав его слов.
— Статский советник Расплюев, — повторил он, — член «Общества частной инициативы спасения», как и Ноздрев, который так поспешно от вас сейчас скрылся. А скрылся он, очевидно, потому, что струсил, что я подслушал ваш разговор.
Тетенька! я даже не берусь определить то чувство, которое овладело мною при известии, что мой разговор подслушан. Я помню только, что испуганно осматривался кругом, и мне казалось, что я нахожусь не в трактире, а в каких-то волшебных чертогах, где невидимо реют в воздухе добрые и злые духи, испытуя не только разговоры «гостей», но и сокровенные их помышления. И еще помню, как в сердце мое заползала тоска, и я, в порывах шкурной истомы, мысленно восклицал: в кои-то веки занесла меня несчастная звезда в трактир — и вот я должен погибнуть! Погибнуть в цвете лет и надежд за какой-то праздный разговор о «содействиях», которого я лично даже не возбуждал и в который соблазном вовлек меня Ноздрев!
А Расплюев между тем, словно читая в моих мыслях, говорил:
— Нынче в трактиры следует ходить с осмотрительностью! Нынче и трактирщики, и прислуга — все набраны из членов нашего общества, с целью изучить современное настроение умов. Вон этот половой, которого сейчас в коридоре Тимофеем кликнули, — вы думаете, что он Тимофей? — Нет, он только здесь, при исполнении обязанностей, Тимофей, а у себя дома и вечером в клубе он — князь Сампантрѐ!
— Как! тот самый Сампантрѐ?! — воскликнул я в изумлении.
— Тот самый. А вон тот, что в прихожей, при шинелях стоит, — это Амалат-бек.
Объясняя это, Расплюев играл салфеткой, ловко перебрасывая ее (на парижский манер) с одной руки на другую. Что же касается до меня, то я до того растерялся, что не нашел ничего другого сказать, кроме:
К счастию, однако ж, восклицание это не только не обидело его, но даже упростило наши отношения.
— Это в нем восточное, — объяснил Расплюев совершенно естественно, — а вот Сампантрѐ глуп, так это в нем западное. Выбирайте любое.
— И тем не менее оба наблюдают за настроением общества?
— Наблюдают. И даже докладывают. «Ужас, говорят, что̀ происходит!» Ну, и прочие Амалат-беки, наслушавшись их, тоже в ужас приходят!
— В чем же, однако ж, ужас-то?
— Да как вам сказать? Мода нынче на «ужасы» пошла. Консерваторы думают, что их радикалы поедят, радикалы — что их слопают консерваторы. Сидят и ужасаются. Только и всего.
— Ну, а вы как насчет «ужасов» думаете?
— Я вообще насчет всего — вольного образа мыслей. Ужас так ужас... наплевать! Это еще покойный Кречинский мне заповедал. Коли хочешь быть счастливым, — сказал он, — имей вольный образ мыслей! С тех пор я и держусь этого правила. Другой бы недели с Амалат-беком не выжил, а я — живу.
— Какую же вы роль между ними играете?
— Я-то? а ни много, ни мало, состою делопроизводителем комиссии «Оздоровления корней»...
— Однако ж!
Я с невольным благоговением взглянул на этого человека, на лице которого, по собственному его свидетельству, не было места, где не оставила бы по себе следа человеческая пятерня, и который тем не менее не задумался подъять на свои рамена тяжелое бремя оздоровления корней. Мне казалось, что, говоря с ним, я стою у самого порога той загадочной храмины, на дверях которой написано: «ГАЛИМАТЬЯ». Там, за этими дверьми, в смятении мечутся сонмища Амалат-беков, пугая друг друга фантастическими страхами и изнемогая в тщетных усилиях отыскать какую-нибудь комбинацию, в которой они могли бы утопить гнетущую их панику. Злые сердцем, но нищие разумом, жестокие, но безрассудные, они сознают только требования своего темперамента, но не могут выяснить ни объекта своих ненавистен, ни способов отмщения. И вот, их взоры обращаются к Ноздреву и Расплюеву. Ноздрев — лихой, Расплюев — организатор. Ноздрев — талант, в котором скверномысленная выдумка зарождается естественно, без усилий; Расплюев — человек рассуждения, который своей службой у Кречинского доказал, что он — устроитель по натуре. И, что̀ дороже всего, оба — распутные. Стало быть, оба пойдут навстречу всяким паскудствам, и оба, в случае надобности, могут заслонить своими телами нищих духом Амалат-беков.
Но, само собой разумеется, что оба же, по распутству, могут и предать.
В судьбе Ноздревых и Расплюевых есть нечто фатально двойственное. С одной стороны, в их природу так глубоко залегла потребность быть в услужении, что они готовы, в пользу «господина», изнурять себя, рисковать своим настоящим и совсем не думать о своем будущем. И все это они проделывают не ради «сладкого ества», а за грош; не во имя предвзятой мысли, а бессознательно, как бы побуждаемые какой-то фантастической палкой, которая гонит их все вперед да вперед. Но, с другой стороны, никто и не предает так свободно, как они. Изнурение — это долг; предательство — отдохновение, досуг. Как только Расплюев чувствует себя свободным от услужения, он начинает судачить и предавать. Он, который за минуту перед тем хладнокровно перервал горло совершенно постороннему человеку, он первый, в последующую минуту, расскажет во всеуслышание всю процедуру этой операции и первый же наглумится над Амалат-беком, для надобности которого он ее совершил. В мире благоустройства и благочиния таких людей про̀пасть, и все они умирают в нищете, но и на одре смерти хвастаются, судачат и предают...
Огорчаться ли этими несомненными признаками распутства или утешаться ими, яко ограждающими «житие»? Вот в чем вопрос. Но вы, конечно, не потребуете от меня ответа на него. Мне кажется и то уже достаточно горьким, что подобные вопросы могут возникать, не потрясая человеческой совести в самых ее основаниях.
— Так вот как-с, — продолжал между тем Расплюев. — Значит, господин Ноздрев вам уже кое-что сообщил... Продолжения желаете?
— Если вас не затруднит...
— В чем же это может меня затруднить? Мне бы, признаться, в этой чепухе только до нижегородской ярмарки перетерпеть, а там меня уж Утешительный1 ждет. А вам оно, как литератору, пожалуй, и не без пользы будет. Грешный человек, люблю я литературу. Еще покойный Кречинский меня к ней приучил. Помни, Расплюев, говорит, бывало, что тебе придется быть с людьми комильфо̀, стало быть, и ты должен иметь «ум здравый, сердце просвещенное». Да, ловкий человек был покойник! Много я от него узнал, а между прочим, и об Амалат-беках он предсказал. «Попомни, говорит, мое слово, Расплюев! не пройдет и десяти лет, как у нас на Руси сначала кузька разведется, потом саранча полетит, а наконец, и Амалат-беки». Так все по его и случилось.
— Да лет шесть-семь назад. И самою настоящею смертью умер. Метал на ярмарке банк, передернул и получил подсвечником в висок. Тут и душу отдал.
--------------
1 Действующее лицо в «Игроках» Гоголя. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)
--------------
— Так уж вы, пожалуйста, расскажите...
— С удовольствием. Надо вам сказать, что всю эту историю о «содействиях» затеяли Амалат-беки. Сословие это у нас не новое, но прежде оно как-то держалось в стороне, около ресторанов и увеселительных заведений, а нынче уж стало заниматься внутренней политикой. Образование Амалат-беки получили более, чем умеренное. Из географии знают только города Европы, где были «счастливы», из истории — слышали, «que nous dansons sur un volcan»1. В области прочих знаний знакомы лишь с «наукою о подмывании лошадям хвостов», но и тут не следят за новейшими в этой сфере открытиями, предоставляя это вахмистрам и денщикам. Каким образом эти люди напали на мысль, что их настоящее дело внутренняя политика, — это я вам объяснить не умею, но, представьте себе... напали!
— Но, представьте себе... напали! — машинально повторил за ним и я.
— Напали — и, разумеется, обеспокоились. Куда ни взглянут — везде крамола. Основы — потрясены, краеугольные камни — сдвинуты. И доказательства налицо: управляющие — не присылают из имений доходов, ростовщики — не верят самым подлинным векселям, и в довершение печать открыто проповедует упразднение всей породы Амалат-беков. Некоторые принялись даже газеты читать, но так как то̀, что было напечатано до вчерашнего дня включительно, осталось для них скрытым, то, естественно, что все, напечатанное сегодня, наводит на них панический страх. Они, которые еще вчера были уверены, что о сю пору «царь Давид на лире играет во Псалтире», вдруг узнают сегодня, что речь идет о каких-то бреднях, иллюзиях и что во Франции установилась республика... Ah, c’est trop fort! «Nous dansons sur le volcan!»2 — провозглашает князь Букиазба̀ и в смятении ищет, на ком сорвать зло и где самому укрыться.
Вот тут-то именно и пришел к ним на помощь Ноздрев. Он первый указал, что прежде всего необходимо возбудить в обывателях охоту к содействиям; первый объяснил, что только под покровом «содействий» Амалат-беки могут безнаказанно возвратиться к мраку времен, и первый же додумался до той формы содействия вразброд, которая должна обеспечить мрак времен от вторжения превратных толкований. Это было целое откровение. До сих пор мы не только гнали от себя всякую мысль о содействиях, но даже упоминовение об них преследовали
--------------
1что мы танцуем на вулкане.
2
--------------
наравне с превратными толкованиями. И вдруг, Ноздрев словно пелену снял с наших глаз. Это с его стороны — заслуга, и история не забудет ее, потому что, как там себе хотите, а раз пильня пошла в ход... Впрочем, довольно об этом.
В одном ошибся Ноздрев: формулируя свой проект, он не рассчитал, что обыватели неопытны, а Амалат-беки безрассудны и нетерпеливы. И точно: не успели объявить конкурс, как обыватели нанесли целые вороха бумаги, но увы! эти вороха были сплошь исписаны выражениями старинного русского лексикона, смысл которых исчерпывается словом: «жарь!» Сначала это Амалат-бекам понравилось; но когда вслед за тем они начали простирать руки, то убедились, что эти руки бессильны по-прежнему и что после «содействий» их положение осталось тем же, чем было и до содействий. «Mais nous continuons de danser sur le volcan!»1 — удивился князь Букиазба̀, который надеялся, что как только разберут вороха содействий, так тотчас же у него в кармане и очутится мрак времен... И вот с тех пор на Ноздрева посыпались упреки; так что в эту минуту он держится только тем, что утром подслушивает по трактирам, а вечером в комиссии рассказывает сцены из народного быта.
Но мысль Ноздрева не умерла, а только потребовала практической организации. Надо было вывести обывателей из области голословных пожеланий и внушить им, что ежели их реформаторская изобретательность нейдет далее слова «жарь!», то пускай же они сами, на свой риск, и приводят эту реформу в исполнение. Задачу эту принял на себя — я. Первым делом потребовал для себя двенадцать тысяч рублей в год содержания; вторым — проектировал комиссию; затем... Признаюсь, одну минуту в голове моей мелькнула честолюбивая мысль о средостении, но потом вижу, что народ все картавый собрался, и сло̀ва-то этого, пожалуй, порядком не вымолвит, — бросил. Давайте, говорю, братцы, газету издавать! Обрадовались. Вот этот самый князь Сампантрѐ пятьдесят тысяч из кармана и выложил.
— Однако денег-то у него довольно! — воскликнул я.
— Про̀пасть. И преусердный. Так ко всем с деньгами и лезет. Ну-с, газету так газету. Только, говорю, нам такого редактора надо отыскать, чтобы во всех статьях был мерзавец. Чтоб совести не знал, правды от роду не говаривал и за тычком не гнался. И вот судите, как хотите: не успел я это выговорить — смотрим, ан в дверях Иуда Искариот стоит. Тебя-то нам и нужно. Сейчас ему пятьдесят тысяч в руки: издавай газету
--------------
1 «Но мы продолжаем танцевать на вулкане!»
--------------
«Фрегат Надежда»! А он, не будь глуп, взял деньги, да и удавился. И даже куда сумку девал — неизвестно.
— Какой, однако ж, прискорбный случай!
— И представьте себе, с этого Сампантрѐ точно с гуся вода. Сейчас вынул еще пятьдесят тысяч — издавай другую газету! Только тут уж я вступился. Нет, говорю, газету нам издавать — не судьба! И другие деньги зря пропадут, а если и не пропадут, так все равно Искариота никто читать не будет. А лучше мы на другой манер Россию опутаем. Заведем по всем городам агентов оздоровления, да и объявим под рукою на премию: кто связанного либерала представит — тому приличное вознаграждение, а кто с либералом потихоньку на свой риск обойдется — тому против первого вдвое.
— Ах, Расплюев! да ведь это — междоусобие!
— И они согласились?
— Многие даже нимало не медля по палестинам разъехались, другие — на родственников указали...
— Ах, боже! а я было только-что собрался в деревню на лето ехать!
— Боитесь?
̀, если какой-нибудь Амалат-бек со мной на свой риск обойдется? Или Разуваев руки к лопаткам на премию вывернет?
Расплюев задумался.
— Погодите ездить, — сказал он наконец. — На первых порах, чего доброго, и действительно в этом роде случаи могут быть. Ну, а потом, глядишь, и обойдется. Главное, денег у Амалат-беков скоро не хватит. Мужичок-то польстится, хоть целую тьму либералов сразу наловит, ан заплатить-то ему нечем! Так наши дела и сгибнут измором...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дальнейшее наше собеседование не интересно. Но представьте себе, тетенька, мою радость! Возвращаюсь домой, беру в руки газету и что̀ же нахожу!
— чистыми деньгами сто рублей! Разумеется, однако ж, если будут деньги, потому что ежели денег не будет, то где же их взять?.. Но каков подъем общественного духа!
Не знаю, как вы отнесетесь к этому известию, но у меня, с тех пор, как я об нем прочитал, просто поджилки дрожат.
Знаю, что похвалы достойно, но в то же время как-то невольно задумываюсь: нет, уж лучше я в Симбирскую губернию не поеду!
Выворотит мужичок руки, приведет, продаст — а потом?.. Потом опять руки развяжут: ступай, невинный, на все четыре стороны! Отдадут ли продавцу сто рублей за то, что в нем любезно-верные чувства играли — этого я не знаю; но на ком же я, искалеченный и проданный, буду обиду свою искать? А ни на ком, голубушка. На Амалат-беках искать нельзя, потому что они тайные; на продавце — тоже нельзя, потому что каким же образом искать на человеке, который одержим игрою любезно-верных чувств!
Закладывай, стало быть, беговые дрожки и кати назад в свое место, благо удовлетворение получил. А через неделю другой мужичок тебя облюбует и в другой раз продаст...
толкователей ловить. Потому что ведь сто рублей — деньги, а превратный-то толкователь — вот он он!
Ах, эта Симбирская губерния! в старину ее страною отставных корнетов называли. И были эти корнеты невежественны и жестоковыйны, и держали свое знамя высоко, за что и бывали нередко сечены крепостными людьми. А теперь народились у них потомки, и тоже хотят высоко знамя держать...
Только сдается мне, что Расплюев, пожалуй, окажется прав. Ведь это играючи можно хвалиться: сто рублей! А как примется мужичок подваливать, так ежели за каждого превратного толкователя по радужной бумажке давать — сколько это денег будет?
По дело не в том, обанкротится ли симбирское тайное общество симбирских Амалат-беков или будет процветать. Главное, почин практическому содействию дан — вот что дорого.
И не я один, а все благонамеренные люди этому радуются. На днях встречаю известного вам Феденьку Кротикова, который из «своего места» приехал понюхать, чем пахнет.
̀, как дела?
— Я, mon cher, нынче все с содействием общества прописываю! Чуть что̀ — сейчас воззвание к обществу... жарь!
Согласитесь сами, что если и дальше пойдет так же хорошо, то наша цель — организация благонамеренного междоусобия — будет осуществлена вполне.
ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ
Письма к тетеньке. III
<Первоначальная редакция, запрещенная властями>
(Стр. 471)
1. Текст под заглавием «Письма к тетеньке. III» был набран и отпечатан для ОЗ, 1881, № 9, но по требованию властей изъят из книжки журнала.
Сохранились две черновых рукописи (№№ 193 и 194) и остаток наборной рукописи (№ 195). Существенные Варианты содержит лишь первая рукопись.
Варианты рукописного текста
Стр. 471, строка 23 — стр. 472, строка 9. Вместо: «Чиновничество-то, ведь оказывается...» и кончая словами «...пусть растабарывает за себя» — в рукописи:
Пора рассчитаться с чиновничеством! вопиют московские мудрецы купно с берлинскими и лейпцигскими брошюристами. Оно — корень всему злу! Оно своим гнилым либеральничанием (Сквозник-то Дмухановский либерал — раскусите-ка эту штуку!) положило основание смуте, грозящей обществу разрушением! Оно! оно! оно!.. А если оно, так посодействуйте вы, господа! Только, как я уже выше сказал не скопом, а каждый сам за себя!
Стр. 472, строка 27. После: «...вместо него учредить «средостение» — в
--------------
1 Письма к Н. К. Михайловскому 1881 г.: из Висбадена, от 14/26 августа и из Парижа от 29 августа/10 сентября.
--------------
не в форме, однако ж, собрания выборных (которое он иронически называет «палатою зачинщиков»), а в форме «единения», споспешествуемое «оздоровлением корней». Маркиз Шассе-Круазе — громко сетует на упадок нашей общей матери, православной церкви, присовокупляя при сем, что живя... <незакончено>.
Стр. 478, строка 6. После: «...сейчас же выплюнуть» — в рукописи зачеркнуто:
[Повторяю, я был чересчур тороплив, он — недостаточно пьян, — вот в чем состояла моя погрешность. Шатаясь столько десятков лет по свету и на каждом шагу сталкиваясь с Ноздревыми, я должен был понимать, что никакая навязанная солидность, никакие клятвы, ни подачки, ни даже угрозы не в силах дисциплинировать их; но для того, чтобы извлечь из этой распущенности всю пользу, которую она может дать, все-таки нужно, чтоб Ноздрев был не натощак, а, как говорится, «в своем виде». Приведенный в «свой вид» и затем слегка раззадоренный, Ноздрев теряет самообладание, выбрасывает все, что попало ему в нутро, и вообще становится полезным членом общества. Вот почему, я обязывался прежде всего его накатать, а потом приступить к исследованию...]
Стр. 481, строка 2. После: «...не расслышав его слов» — в
— Статский советник Дубина, — повторил он, — я подслушал ваш разговор с Ноздревым и должен сказать вам, что если вы не получили от него интересующих вас сведений, то, во первых, потому, что он и сам посвящен далеко не во все тайны нашего предприятия, а во-вторых, потому, что он, по видимому, заметил меня и поспешил скрыться. Я тоже член «Общества частной инициативы спасения», но уже во второй степени и в качестве председателя «Комиссии практического оздоровления корней»1, имею тайный надзор за некоторыми из моих товарищей...
— Однако ж! — воскликнул я, невольно проникаясь почтением к человеку, подъявшему на своих раменах бремя оздоровления.
— Да-с, — отвечал он, ловко (на манер парижских гарсонов) перебрасывая салфетку с одной руки на другую, и затем, подмигнув одним глазом, прибавил: — На чай от вашей милости будет?
— Основная мысль нашего «общества», — начал он, — заключалась в возбуждении в среде обывателей охоты к «содействиям». Каким образом созрела мысль об этих «содействиях» — это я не умею вам объяснить, но думаю, что, во всяком случае, эта мысль удачная и не безвыгодная. Да и время для ее осуществления наступило самое благоприятное. Умники-то повывелись или попрятались; остались одни сердечные люди, которые смотрят на содействие довольно серьезно: не лезут с умствованиями, а изъявляют содействие. В чем именно должно состоять «содействие» — на этот счет существуют разные мнения. Идеалисты полагают, что оно должно, по преимуществу, иметь в виду изобилие плодов земных; простаки думают, что временно можно обойтись и без плодов земных, главной же задачей минуты должно быть оздоровление корней. Последнее мнение восторжествовало, как наиболее соответствующее мраку времен, но в то же время я должен отдать справедливость и Ноздреву: он много поревновал в пользу этого мнения. И таким образом у нас образовалось, в форме
--------------
1 Первоначально в рукописи было — «Комиссии для восстановления потрясенных основ», затем исправлено на «Комиссии средостений с целью оздоровления корней» и снова зачеркнуто.
--------------
для освидетельствования содействий», то первичное ядро, о котором вы слышали от Ноздрева. Но по мере того, как со всех сторон России стекались предложения «содействий», члены «Общества частной инициативы» убеждались все более и более, что в них выразилось последнее слово мрака времен, — и только. Не приказательный характер слова «жарь» и не опасение перехода в разнузданность страстей остановили наше внимание, а то, что мы, и по получении отзывов о содействиях, увидели себя совершенно в том же положении, в каком были и до возбуждения содействий. Коли хотите, в слове «жарь», наиболее излюбленном нашими содействователями, слышится известная система, но ведь системы-то эти мы и без того знаем, а напоминать нам об них, значит, только указывать на их недостаточность...
— Позвольте! но ведь, кроме этих напоминаний, в получаемых вами «содействиях» заключается также и извещение с драгоценными указаниями на лиц сомнительных, не имеющих надлежащей полноты чувств, и, наконец, прямо опасных...
— Есть и это, и даже во множестве. Но, во-первых, Общество наше, как частное, не имеет надлежащих полномочий для расследований. А во-вторых, какая же власть согласится подвергнуть целую половину России расследованию по извещению другой? Вы только представьте себе это зрелище, этот стон, и наконец... этот смех! Потому что ведь, наверное, девяносто девять сотых из этих «обнесенных» окажутся вне всяких улик и, стало быть, останутся ненаказанными!
— Однако ж, мне кажется, что если человек и не уличен, но в сердцах благонамеренных людей сложилось убеждение...
и притом говоришь «жарь», то жарь воистину, жарь на свой страх, за свой счет. Не хвались, не жалуйся, не докучай, а действуй, действуй, действуй!
— Однако послушайте! ведь и это в своем роде «превратное толкование»? — изумился я.
__________
Из всех «Писем к тетеньке» «письмо» III первоначальной редакции, вырезанное из сентябрьской книжки «Отеч. зап.» за 1881 г., но тем не менее сразу же распространившееся другими путями, — пользовалось у современников наибольшей и громкой известностью.
и пришлю для августовской книжки... В дальнейших письмах дело пойдет о содействии общества, то есть о приглашении к содействию и проч....» Таков был первоначальный план. Тема «письма» III определялась в нем как тема «о вероломстве», а разработка темы «о содействии общества» относилась к последующим «письмам».
Однако план этот оказался нарушенным. В августовской книжке появилось лишь «письмо» II, посвященное, как и проектировал Салтыков, «лгунам и лганью». Что касается последующих писем, то о них писатель, по-прежнему находившийся в Висбадене, сообщал Н. К. Михайловскому 14/26 августа: «Я пишу третье письмо о «содействии общества». Предметом 4-го письма послужит книга Фадеева, которую я, впрочем, называть не буду. А буду трактовать о ее содержании — анонимно». Таким образом произошла неожиданная замена «предметов» как III так и IV «писем». Нарушение первоначальных планов было вызвано обстоятельствами чрезвычайного характера.
В июле и августе 1881 г. Салтыков часто встречался в Висбадене с отдыхавшим там гр. М. Т. Лорис-Меликовым, лишь незадолго до того уволенным в отставку с поста министра внутренних дел. Более месяца они даже жили под одной крышей на вилле Sonnenbergstrasse, 16; Лорис-Меликов занимал бельэтаж, а Салтыков с семьей — нижний. Несмотря на свое положение ex-министра и ex 29 июля/12 августа, писателю была раскрыта тайна созданной в марте 1881 г., с ведома Александра III, так называемой «Священной дружины» — конспиративного добровольного общества, преимущественно из среды военной аристократической молодежи, ставившего своей целью неофициальную охрану царя и подпольную вооруженную борьбу с революционерами.
Получив эти сведения, — они изложены в письмах Салтыкова от 29 июля/10 августа, 2/14 и 12/24 августа 1881 г. к находившемуся за границей же Н. А. Белоголовому, — писатель принял решение разоблачить санкционированную царем организацию как в печати, так и путем прямого осведомления о ней революционеров. Он меняет тему «письма» III и посвящает его вместо «вероломства» — «Священной дружине». Такая замена была отчасти облегчена тем, что новый конкретный объект сатиры включался в общую тему «о содействии общества», уже ранее сформулированную и творчески продуманную.
Принявшись за работу, Салтыков предполагал прислать для сентябрьской книжки два письма — на новом материале — III и IV, тесно связанных между собой. Однако работа шла туго, отчасти по нездоровью писателя, а более всего, нужно думать, из-за трудности самой задачи: провести в легальной печати разоблачение тайного общества, действовавшего под эгидой императорского двора.
Надежда закончить одновременно оба «письма» скоро отпадает. «К сентябрьской книжке я пришлю только одно «письмо» — больше не могу», — извещает Салтыков Н. К. Михайловского из Висбадена 15/27 августа. Работа над «письмом» завершается уже в Париже, куда Салтыков приехал 20 августа/1 сентября. Отсюда оно и было послано в Петербург 29 августа/10 сентября в сопровождении таких слов, обращенных к Н. К. Михайловскому: «Вместе с сим посылаю 3-е письмо к тетеньке... Не знаю, как и кончил статью. Думаю, что она и неудовлетворительна и не весьма цензурна». В последнем предположении Салтыков не ошибся. «Письмо» III произвело в цензуре подлинный переполох. При этом, однако, по вопросу о запрещении его или только об изменении отдельных мест возникли разногласия между цензорами разных рангов, включая и самого министра внутренних дел гр. Н. П. Игнатьева, которому докладывалось «дело». Непримиримее других оказался постоянно наблюдавший за «Отеч. зап.» цензор Н. Лебедев. Он настаивал на том, что статья «подлежит уничтожению в целости и что исключение нескольких более или менее резких мест, отличающихся нахальностью, — этим предлагало первоначально ограничиться Главное управление по делам печати, — едва ли может устранить тот возбуждающий характер статьи, которым она отличается». В подтверждение своей мысли, Лебедев указывал на «направление статьи, имеющее целью представить общественное положение России в самом мрачном виде и предать позору и <...> оплеванию все меры честных людей, стоящих на стороне правительства и готовых к борьбе с враждующими элементами». По основному пункту обвинения, по вопросу о «Священной дружине» (наименование это, впрочем, не употреблялось, цензоры всюду пользуются салтыковским псевдонимом), Петербургский цензурный комитет (повторяя слова из донесения Н. Лебедева) считал необходимым предупредить Главное управление, «во-первых, что учреждение общества частной инициативы спасения, известное не из официальных источников, а только по слухам, принадлежит к числу внутренних и не подлежащих оглашению событий августейшего дома; во-вторых, что личный состав этого общества, включающего в себя, быть может, и членов августейшего семейства, не может быть ни оглашен, а тем менее подвергаем позору и осмеянию, и что вследствие сего статья Щедрина не может быть опубликована без установленного законом предварительного одобрения министра императорского двора». Но министром императорского двора был в это время гр. И. И. Воронцов-Дашков, стоявший во главе «Священной дружины» и выведенный в «письме» III под именем Амалат-бека; он-то и должен был участвовать в решении судьбы салтыковской сатиры. «Письмо» было вырезано по требованию министра внутренних дел гр. Игнатьева, предварительно ознакомившего с его содержанием Александра III1. Среди читателей «письма», по-видимому, специально для этого размноженного, был также ряд министров и сановников, в частности, член Государственного совета А. В. Головнин и Д. А. Милютин. В дневнике последнего записано под 29 ноября 1881 г.: «...писал сегодня А. В. Головнину, возвращая ему присланный им для прочтения оттиск не пропущенной цензурою статьи Салтыкова (Щедрина), одного из «Писем к тетеньке». Это одна из самых злых сатир его на современное настроение в Петербурге. Смешно, и в то же время крайне грустно»2.
1 Указание, что «письмо» было вырезано по просьбе министра внутренних дел и что предварительно оно было читано Александром III, исходит от самого Салтыкова. См. его письмо к Г. З. Елисееву от 18 октября 1881 г.
2 «Дневник Д. А. Милютина. 1881—1882 гг.», т. 4, Ред. П. А. Зайончковского, М. 1950, стр. 120. В дневнике имеется еще одна запись, относящаяся к салтыковскочу разоблачению «Священной дружины», более ранняя, от 20 октября, когда цензурная судьба «Писем к тетеньке» еще не была решена: «Остроумный Щедрин (Салтыков) уже осмеял это чудовищное явление в своем третьем «Письме к тетеньке», которое будет напечатано в «Отечественных записках» с большими выпусками» (цит. изд., стр. 113).
--------------
Попытки Салтыкова по возвращении из Парижа (вернулся 22 сентября/4 октября) «личными переговорами», в том числе с министром Игнатьевым, уладить дело и добиться помещения «письма», «с некоторыми изменениями», в следующей, октябрьской книжке ни к чему не привели1.
изданием (Женева, M. Elpidine, 1882), три раза затем повторенным2. Но, кроме того, немедленно после запрещения, статья быстро распространилась подпольным путем в разного рода списках и гекто-литографированных изданиях и ходила «по рукам со всевозможными комментариями»3. Среди подпольных изданий «третьего письма» существовало и литографированное издание, сделанное специально по заказу «Добровольной охраны» и «Священной дружины», то есть, нужно думать, по заказу Воронцова-Дашкова4. В легальной русской печати «письмо» III впервые (крайне неисправно) было напечатано в 1892 г. в XI томе «Собрания соч.» Щедрина издания «наследников автора»5.
В настоящем издании «письмо» печатается по тексту страниц, вырезанных из ОЗ, 6.
Стр. 471. Обратимтесь-ка мы к содействию общества. — Обращение к обществу с призывом о содействии в деле борьбы с «крамолой» было предпринято
--------------
1
2 2-е изд. Женева. M. Elpidine [1885—1886 гг.], 3-е изд. Carouge [Женева]. M. Elpidine, 1895 г., и последнее переиздание в серии «Собрание лучших русских произведений», часть 79, Берлин, 1904, изд. Гуго Штейница.
3 См. об этом в письме Салтыкова к Г. З. Елисееву от 18 октября и 23 ноября 1881 г. Библиографию некоторых из гектографированных изданий, а также «списков», отобранных в разное время Департаментом полиции при обысках у революционеров, см. 1) в описи «Щедринские архивные фонды в СССР» напеч. в № 13—14 «Литературного наследства» (рубрика: Гос. архив революции и внешней политики), и 2) в статье Ю. П. Пищулина «M. E Салтыков-Щедрин и «Священная дружина». — «Русск. литература», 1968, № 1,стр. 126—183.
4 Об этом свидетельствует надпись М. К. Лемке на полях того текста «третьего письма», над которым он работал (находится у автора этих строк). В Московском Историческом музее в архиве кн. Н. С. Щербатова, одного из активных членов «Священной дружины», сохранился литографированный экземпляр «третьего письма» (44 стр. + обложка) со следующей позднейшей надписью владельца: «Запрещенное произведение Щедрина (Салтыкова). Насмешки над добровольной охраной его величества и над св. дружиной. 1882» (Арх. № 321, связка 14).
5 А не в «нивском» издании 1905—1906 гг., как ошибочно указывается в ряде библиографических справочников.
6
--------------
самодержавием вскоре после убийства Степняком-Кравчинским шефа жандармов Мезенцева. 20 августа 1878 г. в «Правительственном вестнике» был опубликован текст этого обращения, в котором между прочим говорилось: «Правительство должно себе найти опору в самом обществе и потому считает необходимым призвать к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилии вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений».
«Общество» вначале реагировало на этот призыв, ставший основным лозунгом внутренней политики самодержавия периода его кризиса на рубеже 70—80-х годов, весьма слабо и к «содействиям» отнеслось пассивно. Однако по мере усиления революционного террора «Народной воли» положение с «содействиями» стало меняться. Консервативно-реакционные слои населения стали довольно активно участвовать в «политике содействия». Правительство же стремилось всячески поощрять эту политику, отчасти демагогическую, отчасти же свидетельствовавшую об усилиях самодержавия расширить и упрочить свою социальную базу. Так, например, циркуляр гр. Игнатьева при вступлении его в должность министра внутренних дел главным образом был посвящен указаниям на необходимость и важность «постоянного и живого содействия общественных сил страны» «поставленной правительством задаче искоренения крамолы». Циркуляр приглашал всех «честных людей страны» «собственным начинанием» и «энергичным действием» помочь полиции в деле борьбы с «мятежным духом» и т. д. и т. п. («Правительственный вестник», 1881, 6 мая, № 98.) Таким образом, обращаясь к теме «содействия», Салтыков обращался к специальной разработке одной из наиболее острых общественно-политических тем тех дней, которая эпизодически затрагивается почти и во всех других «письмах».
Чиновничество-то, ведь, оказывается, не благоустроило нас, а погубило... Так вопиют все современные русские мудрецы, и те, которые заражают своим дыханием воздух Москвы, и те, которые собственным иждивением издают брошюры в Берлине и Лейпциге. — еще силы для устоев» (подразум. — самодержавия)1. Общим для всех этих программ было то, что в них резко критиковалась царская бюрократия, ее слабость, неумелость, ее «либерализм» в борьбе с «крамолой» и, наконец, ее оторванность от «подлинно охранительных сил народа» (там же). Говоря о «Москве», Салтыков имеет в виду все тех же Каткова и Аксакова с их газетами «Моск. вед.» и «Русь»; под «мудрецами», издающими брошюры в Берлине и Лейпциге, следует разуметь в первом случае известного либерального славянофила и земца А. Кошелева, издавшего летом 1881 г. в Берлине (изд. Б. Бера) брошюру под названием «Где мы? Куда и как идти?», и во
--------------
1 Цитаты из брошюры Р. Фадеева и И. Воронцова-Дашкова (о ней см. ниже).
--------------
«Письма о современном состоянии России»1.
Стр. 472. И вот на наш клич изо всех щелей выползают «содействователи». — Характеристика выводимых «содействователей» и их проектов «приведения» обывателя «к одному знаменателю» остро памфлетна по отношению к тем проектам реформ, «конфиденциальных записок», «верноподданнических адресов» и т. п., с которыми в изобилии выступали после 1 марта 1881 г. и деятели реакционного лагеря, и либеральные бюрократы, и земцы. Сначала выводятся апологеты сильной власти — Ивановы, Федотовы, Пафнутьевы. Из них последний, Пафнутьев, метит в выше упомянутого генерала Фадеева, а второй — Федотов — в некоего, ныне совершенно забытого националистического публициста, Д. Губарева и в его вышедшую в 1881 г. в Штутгарте (под инициалами Г. Д.) книгу «Что народу нужно?» — цитаты из которой приводятся в салтыковском тексте. Затем следуют «разных шерстей ублюдки» с феодально-аристократическими титулами («князь», «маркиз», «барон») и с иностранными, а также «инородческими» фамилиями, этимология которых содержит в себе скрытый семантический материал для эмоционально-сатирической характеристики персонажа. Так, например, слово «ферфлюхтер» (verflüchfer) значит по-немецки — проклятый, слово «шассе-круазе» (chasser-croiser) взято из французской танцевальной терминологии и, в данном случае, обозначая человека-перебежчика, предателя, может быть переведено по-русски выражением «и нашим и вашим».
Стр. 319. Ноздрев, как тип «содействователя», характерен не столько для основного контингента членов «Священной дружины», вербовавшихся преимущественно из среды аристократической, военной, так называемой золотой молодежи, сколько для тех реакционно-крепостнических элементов земства, для тех дворянских «корнетов», которые, «прогорая» в своих помещичьих палестинах, толпами устремлялись в Петербург для всяческих авантюрных «содействий», добывая себе бюрократическую карьеру и становясь здесь «деятелями». Такое понимание образа «Ноздрева» вытекает как из его предыдущей литературной биографии, данной Гоголем, так и из ее продолжения, дописанного Салтыковым: Ноздрев — «прогоревший консерватор», сделавший удачный донос и ставший деятелем-охранителем.
Стр. 475. «Общество частной инициативы спасения» — как уже указывалось, сатирическое обозначение «Священной дружины» или, как ее называли сами дружинники, «Святой дружины» (см. о ней выше, на стр. 666).
1 Авторство этих «Писем...» нередко приписывается одному Р. А. Фадееву. Однако в письме к Н. А. Белоголовому от 25 июля/6 августа 1881 г. из Висбадена Салтыков сообщает, по-видимому, со слов М. Т. Лорис-Меликова: «Что касается до авторов «Писем о современном состоянии России», то это Фадеев и Воронцов-Дашков».
--------------
В упомянутой зарубежной брошюре Р. Фадеева и И. И. Воронцова-Дашкова «Письма о современном состоянии России» имеется рассуждение о пассивности общества, о практических трудностях привлечения его к делу борьбы с «крамолой». Указывая, что «обществу в массе известно о заговоре едва ли менее, чем правительству», что общество «заговору не сочувствует, однако ж молчит о нем», авторы видят причину этой пассивности в том, что бюрократия и полиция задушили «общество» и не дают ему никакого «простора действия», при наличии которого члены общества встали бы всеми силами и сообща противодействовать пагубному направлению»... «и не колеблясь соединили бы свои усилия с усилиями правительства». Как «наглядный образчик» к сказанному авторы приводят такой известный им эпизод. «К одному из первых наших писателей <Достоевскому. — С. М> <роман «Бесы». — С. М.> и сверив их с собственным опытом, пришел к убеждению, что наш нигилизм есть дело напускное, иноземное, направленное внешними и внутренними врагами исключительно к ослаблению России; что, узнав это раз, он не может оставаться безучастным к подобному явлению: убедившись же, как бывший заговорщик, в недостаточности правительственных средств для искоренения зла, предлагает учредить общество, которое разоблачило и убило бы нравственно шайку нигилистов... Что отвечал писатель? Он выразил, конечно, полное сочувствие видам обращенного нигилиста, но от образования всякого общества отказался по уверенности, что членов охранительного общества, соединившихся по собственному почину, потребуют к ответу за недозволенные общества... а в случае утверждения плана их властями, они станут во всех глазах чем-то вроде полицейских агентов и утратят всякое значение» (стр. 13 назв. брошюры). Достоевский отказался принять участие в практическом осуществлении предложения одного из ренегатов революции, но предложение это запомнили и «всеподданнейше» донесли о нем авторы «Писем», один из которых — Воронцов-Дашков («Амалат-бек» у Салтыкова) и возглавил скоро уже усовершенствованную и не боящуюся полицейских репрессий организацию «охранительного общества... членов, соединившихся по собственному почину». Boзможно, что это наименование из брошюры, которую как раз в дни работы над «Письмами к тетеньке» читал Салтыков, ближайшим образом послужило ему объектом сатирической парафразы («Общество частной инициативы спасения») для обозначения «Священной дружины».
Стр. 480. ...организация, которая... «жарила» бы не словом, но прямо оставляя знаки на теле. —Указание на террористические замыслы «Священной дружины» против революционеров (в частности, Гартмана, Рошфора и Кропоткина), о которых Салтыков был осведомлен Лорис-Меликовым.
Расплюев. — Фигурой «Расплюева» — шулера и морально растленного героя из драматической трилогии Сухово-Кобылина — Салтыков пользуется для сатирической персонификации тех элементов подпольного аппарата «Священной дружины», на которых, в отличие от высокопоставленных политических вдохновителей и покровителей этого «учреждения», держалась вся фактическая работа по непосредственной организации всякого рода шпионских и провокаторских авантюр (ср. в характеристике «Расплюева» такие указания и определения: «организатор», «устроитель», он готов «в пользу «господина» изнурять себя» и т. п.).
Стр. 481. Нынче в трактиры нужно ходить с осмотрительностью мне брата Дружины о том, что Дружина должна помогать полиции, что надо завести агентов в среде прислуги гостиниц, шамбр-гарнье, кухмистерских и проч. публичных заведениях мелкого пошиба. («Из дневника В. Н. Смельского». — «Голос минувшего», 1916, кн. 1—2)
князь Сампантре. — Как давно уже расшифровано (между прочим, впервые в цензорском донесении), под этой сатирической фамилией1 фигурирует у Салтыкова в данном контексте князь П. П. Демидов-Сан-Донато, один из виднейших членов «Священной дружины», щедро субсидировавший из своих миллионных доходов ее начинания.
Амалат-бек министра двора и начальника царской охраны гр. И. И. Воронцова-Дашкова, сделавшего свою карьеру в кавказских войнах. Прозрачность псевдонима была усугублена дополнительными (несколько ниже) указаниями на то, что Амалат-беки «знакомы лишь с наукой о подмывании лошадям хвостов». Это указание сопоставлялось читателем тех дней с только что состоявшимся летом 1881 г. назначением Воронцова-Дашкова на должность главноуправляющего Государственным коннозаводством.
Сампантре глуп, так это в нем западное. — Язвительный намек на весьма шумевшие в газетах и сатирических журналах начала 70-х годов хлопоты П. П. Демидова о присвоении ему титула его умершего дяди А. Н. Демидова — князя Сан-Донато. Титул этот был куплен миллионером А. Н. Демидовым в Италии вместе с княжеством Сан-Донато и долго не признавался царским правительством.
Стр. 485. ...народ все картавый собрался. —
Стр. 486. «Фрегат «Надежда» — название одного из морских рассказов
--------------
1
--------------
А. Марлинского. Д. Заславский усматривал здесь намек, на газету «Московский телеграф», негласно субсидировавшуюся известным железнодорожным дельцом Поляковым, также входившим в «Священную дружину». «Расплюева» же, предложившего издавать газету, Д. Заславский раскрывает как Корнилия Бороздина — агента «Священной дружины» среди журналистов (Д. Заславский, «Взволнованные лоботрясы», изд. Политкаторжан, М. 1931, стр. 22 и 113). Следует, однако, указать, что «литературная деятельность» «Священной дружины» была вначале так тщательно законспирирована, что вряд ли в июле месяце 1881 г. и находясь за границей Салтыков мог что-либо знать о ней. Правильнее видеть в комментируемых строках предварительный набросок темы о реакционной и «рептильной» печати тех дней вообще, специально разработанной в «одиннадцатом письме». Тема эта тесно примыкала к теме «содействий» «третьего письма». В Симбирске уже образовалось «Тайное общество», именно в расплюевском роде. — Исторический факт «мутного» 1881 г., почерпнутый Салтыковым из газеты «Порядок». В номере этой газеты от 19/31 июля 1881 г. (в разделе «Дневник») было перепечатано «заявление» за подписью «Многие», появившееся в № 249 «Симбирской земской газеты». Вот его текст: «Желая исполнить долг верноподданных и охранить темный народ от смуты, мы, заявители, согласились между собой сделать складчину — и объявляем, что каждый крестьянин, который задержит злоумышленника, рассказывающего в народе о переделах и о других незаконных предметах и представит этого злоумышленника начальству — этот крестьянин имеет тотчас же по представлении смутителя получить сто рублей, которые мы представляем при сем в редакцию «Земской газеты». — Многие».
|