|
XVI. ПРОДОЛЖЕНИЕ МАТРИМОНИАЛЬНОЙ ХРОНИКИ. - ЕСПЕР КЛЕЩЕВИНОВ. - НЕДОЛГИЙ СЕСТРИЦЫН РОМАН. - ЖЕНИХИ-МЕЛКОТА.
С Клещевиновым сестра познакомилась уже в конце сезона, на вечере у дяди, и сразу влюбилась в него. Но что всего важнее, она была убеждена, что и он в нее влюблен. Очень возможно, что дело это и сладилось бы, если бы матушка наотрез не отказала в своем согласии.
Это была темная личность, о которой ходили самые разноречивые слухи.
Одни говорили, что Клещевинов появился в Москве неизвестно откуда, точно с неба свалился; другие свидетельствовали, что знали его в Тамбовской губернии, что он спустил три больших состояния и теперь живет карточной игрою.
Но все сходились в одном: что он игрок и мот, а этих качеств матушка ни под каким видом в сестрицыном женихе не допускала. Летом он, ради игры, посещал ярмарки, зимой промышлял игрою в Москве. И в одиночку действовал, и втайне; но не в клубе, - он не хотел подвергать себя риску быть забаллотированному, - а в частных домах. Иногда в его руках сосредоточивалась большая масса денег и вдруг как-то внезапно исчезала, и он сам на время стушевывался. Играл он нечисто, а многие даже прямо называли его шулером. Но это не мешало ему иметь доступ в лучшие московские дома, потому что он был щеголь, прекрасно одевался, держал отличный экипаж, сыпал деньгами, и на пальцах его рук, тонких и безукоризненно белых, всегда блестело несколько перстней с ценными бриллиантами. Находились скептики, которые утверждали, что камни эти фальшивые, но он охотно снимал перстни с пальцев и кому угодно давал любоваться ими. Оказывалось, что камни настоящие, только чересчур уже часто менялись. Как бы то ни было, щегольство и щедрость настолько подкупали в его пользу, что злые языки поневоле умолкали. Но, кроме того, злоязычников воздерживало и то, что он мог постоять за себя и без церемоний объявлял, что в двадцати шагах попадает из пистолета в туза.
В заключение, несмотря на свои сорок лет, он обладал замечательно красивой наружностью (глаза у него были совсем "волшебные"). Матери семейств избегали и боялись его, но девицы при его появлении расцветали.
- Заползет в дом эта язва - ничем ты ее не вытравишь! - говаривала про него матушка, бледнея при мысли, что язва эта, чего доброго, начнет точить жизнь ее любимицы.
Я не умею объяснить, что именно обратило его внимание на сестрицу.
Наружность ее была непривлекательна, да и богатою партией она назваться не могла. Триста душ - этого только-только достаточно было, чтоб не прослыть бесприданницей даже в том среднем кругу, в котором мы вращались; ему же, при его расточительных инстинктах, достало бы этого куша только на один глоток. Очень возможно, впрочем, что им руководили в этом случае более сложные соображения. Во-первых, хотя он был везде принят, но репутация его все-таки была настолько сомнительна, что при появлении его в обществе солидные люди начинали перешептываться. Легчайший способ заставить принять себя на равной ноге представляла женитьба, и именно женитьба на девушке из обстоятельного семейства, к числу которых принадлежало и наше. Подобный брак прикрыл бы его прошлое, а может быть, обеспечил бы от злоязычия и будущие подвиги, от которых он отнюдь не намеревался отказаться. Во-вторых, он знал, что матушка страстно любит старшую дочь, и рассчитывал, что дело не ограничится первоначально заявленным приданым и что он успеет постепенно выманить вдвое и втрое. В-третьих, наконец, быть может, он просто разыгрывал из себя одну из "загадочных натур", которых в то время, под влиянием не остывшего еще байронизма, расплодилось очень много. А эпитет этот, в переложении на русские нравы, обнимал и оправдывал целый цикл всякого рода зазорностей: и шулерство, и фальшивые заемные письма и нетрудные победы над женскими сердцами, чересчур неразборчиво воспламенявшимися при слове "любовь".
Рассказывали даже, что он уж не одну девушку соблазнил, а они, несмотря на предупреждения, продолжали таять под лучами его волшебных глаз.
Как бы то ни было, но на вечере у дяди матушка, с свойственною ей проницательностью, сразу заметила, что ее Надёха "начинает шалеть". Две кадрили подряд танцовала с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка хотела уехать пораньше, но сестрица так решительно этому воспротивилась, что оставалось только ретироваться.
Возвращаясь в возке домой, сестрица потихоньку напевала:
- Ес-пер! Ес-пер!
- Ошалела?! - грубо прервала ее матушка.
- Ах, maman, какие у вас слова противные! - кротко огрызнулась сестра.
Да, это была кротость; своеобразная, но все-таки кротость. В восклицании ее скорее чувствовалась гадливость, нежели обычное грубиянство.
Как будто ее внезапно коснулось что-то новое, и выражение матушки вспугнуло это "новое" и грубо возвратило ее к неприятной действительности. За минуту перед тем отворилась перед ней дверь в залитой светом чертог, она уже устремилась вперед, чтобы проникнуть туда, и вдруг дверь захлопнулась, и она опять очутилась в потемках.
Но матушка не поняла чувства, охватившего ее детище, и с прежнею резкостью продолжала:
- Очень мне нужно!
Между матерью и дочерью сразу пробежала черная кошка. Приехавши домой, сестрица прямо скрылась в свою комнату, наскоро разделась и, не простившись с матушкой, легла в постель, положив под подушку перчатку с правой руки, к которой "он" прикасался.
- Лоб-то на ночь перекрестила ли? - крикнула ей матушка через дверь.
Матушка тоже лежит в постели, но ей не спится. Два противоположных чувства борются в ней: с одной стороны, укоренившаяся любовь к дочери, с другой - утомление, исподволь подготовлявшееся, благодаря вечным заботам об дочери и той строптивости, с которою последняя принимала эти заботы. "Ни одного-то дня не проходит без историй! - мысленно восклицает матушка, - и всё из-за женихов, из-за проклятых. До того обнаглела Надёха, что рада всякому встречному на шею повеситься! Оно, слова нет, пора ей замуж, пора, - да чем же мать виновата, что бог красоты ей не дал! У другой нет красоты, так дарованье какое-нибудь есть, а у ней... Что ж, что она у Фильда уроки берет, - только деньгам перевод. Трень да брень. А сколько она в одну зиму деньжищ на ее наряды ухлопала - содержанье всего дома столько не стоит!"
Матушка смыкает глаза, но сквозь прозрачную дремоту ей чудится, что "язва" уж заползла в дом и начинает точить не только дочь, но и ее самое.
- Он и меня, как свят бог, оплетет! - полубессознательно мелькает в ее голове, - "маменька" да "маменька!" да "пожалуйте ручку!" - ну, и растаешь, ради любимого детища! Триста душ... эка невидаль! Да ему языком слизнуть, только их и видели! Сначала триста душ спустит, потом еще столько же вызудит, потом еще и еще... И Облепиха, и Лисьи-Ямы, и Новоселье - все в эту прорву уйдет! Пустит и жену, и всю семью по миру, а сам будет с ярмарки на ярмарку переезжать... Да еще не от живой ли жены он жениться-то затеял!
Слышала она, будто у него в Харькове жена есть, и он ей деньгами рот замазывает, чтобы молчала... Ай да дочка! вот так обрадовала! Хорош будет сюрприз. Мы их тут вокруг налоя обвертим, а настоящая жена возьмет да в суд подаст.
При этом предположении матушка приподнимается на постели и начинает прислушиваться. Но она проснулась только наполовину, и обступившая ее вереница сонных призраков не оставляет своей работы. Матушке чудится, что "Надёха" сбежала.
"Скатертью дорога!" - мелькает у нее в голове, но тут же рядом закрадывается и другая мысль: "А брильянты? чай, и брильянты с собой унесла!"
В невыразимом волнении она встает с постели, направляется к двери соседней комнаты, где спит ее дочь, и прикладывает ухо к замку. Но за дверью никакого движенья не слышно. Наконец матушка приходит в себя и начинает креститься.
- Тьфу, тьфу, лукавый! - шепчет она, вновь закутываясь в одеяло и усиленно сжимая веки глаз, чтоб заставить себя заснуть.
Но сон не приходит. Воображение матушки до того взволновано представлением об опасности, которая грозит ее любимке, что "язва" так и мечется перед ее глазами, зияющая, разъедающая. Что делать? какое принять решение? - беспрестанно спрашивает она себя и мучительно сознает, что бывают случаи, когда решения даются не так-то легко, как до сих пор представлялось ей, бесконтрольной властительнице судеб всей семьи. Что если одного ее слова достаточно, чтоб "распорядиться" с такими безответными личностями, как Степка-балбес, или Сонька-калмычка, то в той же семье могут совсем неожиданно проявиться другие личности, которые, пожалуй, дадут и отпор.
И что всего обиднее, она сама создала этот отпор, сама дала ему силу своим непростительным баловством и потворством!
"Это за ласки за мои!" - мелькает в ее голове.
Однако предпринять что-нибудь все-таки надо. Матушка рассчитывает, сколько еще осталось до конца зимнего сезона. Оказывается, что, со включением масленицы, предстоит прожить в Москве с небольшим три недели.
Она меня с ума в эти три недели сведет! Будет кутить да мутить.
Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким дням бываем, да и к нам в дом, пожалуй, пригласила... Теперь куда мы, туда и он... какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня не въезжий дом, чтобы любовные свидания назначать!
Или ее, за добра-ума, теперь же в Малиновец увезти? - вдруг возникает вопрос, но на первый раз он не задерживается в мозгу и уступает место другим предположениям.
Не возобновить ли переговоры с Стриженым, благо решительное слово еще не было произнесено. Спосылать к нему Стрелкова - он явится. Старенек он - да ведь ей, "дылде", такого и нужно... Вот разве что он пьянчужка...
- Держи карман! пойдет она теперь за Стриженого! - шепчет она, - ишь ведь, сразу так и врезалась! И что эти девки в таких шематонах находят!
к венцу ехать - и поедет! А своей волей не поедет, так силком окручу! Я - мать: что хочу, то и сделаю. И никто меня за это не охает. Напротив, все скажут: "Хорошо сделали, что вовремя спохватились!" Я и в монастырь упрячу, ни у кого позволенья не спрошу!
Матушка дальше и дальше развивает проект относительно брака с Стриженым; однако ж, по размышлении, это решение оказывается не вполне состоятельным.
А что, ежели она сбежит! Заберет брильянты, да и была такова! И зачем я их ей отдала! Хранила бы у себя, а для выездов и выдавала бы... Сбежит она, да на другой день и приедет с муженьком прощенья просить! Да еще хорошо, коли он кругом налоя обведет, а то и так...
При этом предположении она цепенеет от страха. Что, ежели в самом деле... Ай да дочка! утешит! Придет с обтрепанным подолом, как последняя...
В зале бьют часы. Матушка прислушивается и насчитывает пять. В то же время за стеной слышится осторожный шорох. Это Василий Порфирыч проснулся и собирается к заутрене.
- Святоша! - сердито шепчет матушка, - шляется по заутреням - и горюшка ему мало!
С этими словами мысли ее начинают путаться, и она впадает в тяжелое забытье.
Поздним утром обе - и матушка и сестрица - являются к чаю бледные, с измятыми лицами. Матушка сердита; сестрица притворяется веселою. Вообще, у нее недоброе сердце, и она любит делать назло.
- Ес-пер! Ес-пер! - напевает она потихоньку.
- Не пой, Христа ради! дай чаю напиться.
- Я, маменька, кажется, ничего...
- А коли ничего, так и помолчи на четверть часа. Можно хоть раз матери уступить.
Матушка сдерживается. Ей хотелось бы прикрикнуть, но она понимает, что впереди еще много разговору будет и что для этого ей необходимо сохранить присутствие духа. На время воюющие стороны умолкают.
- Ах, да! давно хочу я тебя спросить, где у тебя брильянты? - начинает матушка, как будто ей только сейчас этот вопрос взбрел на ум.
- Где? в шифоньерке спрятаны! - резко отрезывает сестрица.
- То-то в шифоньерке. Целы ли? долго ли до греха! Приезжаешь ты по ночам, бросаешь зря... Отдала бы, за добра ума, их мне на сохранение, а я тебе, когда понадобится, выдавать буду.
- Ах, да возьмите! Тоже... брильянты! разве такие брильянты бывают?
- Чего ж тебе! рожна, что ли? каких еще надо брильянтов! Фермуарчик, брошка, три браслета, трое серег, две фероньерки, пряжка, крестик... - перечисляет матушка.
- Фермуарчик! крестик! - дразнится сестрица, - еще что не забыли ли? Колье обещали - где оно?
- И колье сделаем, когда замуж выходить будешь. Вот Мутовкина обещала...
- Не пойду я за ваших женихов! гнилые да старые... Берите ваши брильянты! любуйтесь ими!
- Вот вам! все тут! не беспокойтесь! ни одного не украла!
Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету и любуется игрою бриллиантов. "Не тебе бы, дылде, носить их!" - произносит она мысленно и, собравши баулы, уносит их в свою комнату, где и запирает в шкап. Но на сердце у нее так наболело, что, добившись бриллиантов, она уже не считает нужным сдерживать себя.
- Ты долго думаешь матерью командовать? - спрашивает она сестрицу, входя в ее комнату.
Сестрица не отвечает и продолжает одеваться. Матушка слышит, как она напевает:
- Ес-пер! Ес-пер!
- Замолчи... наглая!
- Если вы ругаться сюда пришли, так гораздо бы лучше у себя в комнате сидели!
- Цыц, змея! Сказывай: пригласила, что ли, ты к нам своего шематона?
- Он не шематон.
- Говори: пригласила ты его?
- Поедет он к нам! еще к кому!
- Ах, ты...
Матушка поднимает руку. Сестрица несколько секунд смотрит на нее вызывающими глазами и вдруг начинает пошатываться. Сейчас с ней сделается истерика.
Сестрица умеет и в обморок падать, и истерику представлять. Матушка знает, что она не взаправду падает, а только "умеет", и все-таки до страху боится истерических упражнений. Поэтому рука ее застывает на воздухе.
- Ладно, после с тобой справлюсь. Посмотрю, что от тебя дальше будет, - говорит она и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: - Сашка! смотри у меня! ежели ты записочки будешь переносить или другое что, я тебя... Не посмотрю, что ты кузнечиха (то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), - в вологодскую деревню за самого что ни на есть бедного мужика замуж отдам!
Как на грех, в это утро у нас в доме ожидают визитов. Не то, чтобы это был назначенный приемный день, а так уже завелось, что по пятницам приезжают знакомые, за которыми числится "должок" по визитам.
В два часа и матушка и сестрица сидят в гостиной; последняя протянула ноги на стул; в руках у нее французская книжка, на коленях - ломоть черного хлеба. Изредка она взглядывает на матушку и старается угадать по ее лицу, не сделала ли она "распоряжения". Но на этот раз матушка промахнулась или, лучше сказать, просто не догадалась.
- Что черный хлеб ешь? голодна, что ли?
- Завтракать не даете - что же есть? Во всех порядочных домах завтрак подают, только у нас...
- Заведения такого нет, оттого и не подают.
Сестрица встает и начинает в волненье ходить взад и вперед по комнате.
- Тошнота! - восклицает она, - уж когда-нибудь я...
- Будет!
- Нет, не будет, не будет, не будет. Вы думаете, что ежели я ваша дочь, так и можно меня в хлеву держать?!
Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди гости нагрянут - и она боится, что дочка, назло ей, уйдет в свою комнату. Хотя она и сама не чужда "светских разговоров", но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие - хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь.
- Еспер Алексеич Клещевинов! - докладывает Конон.
- Скажи, что дома нет! - восклицает в волнении матушка, - или нет, постой! просто скажи: не велено принимать!
Но сестрица, как вкопанная, остановилась перед нею. Лицо у нее злое, угрожающее; зеленоватые глаза так и искрятся.
- Если вы это сделаете, - с трудом произносит она, задыхаясь и протягивая руки, - вот клянусь вам... или убегу от вас, или вот этими самыми руками себя задушу! Проси! - обращается она к Конону.
Матушка ничего не понимает. Губы у нее дрожат, она хочет встать и уйти, и не может. Клещевинов между тем уже стоит в дверях.
Он в щегольском коричневом фраке с светлыми пуговицами; на руках безукоризненно чистые перчатки beurre frais [цвета свежего масла]. Подает сестре руку - в то время это считалось недозволенною фамильярностью - и расшаркивается перед матушкой. Последняя тупо смотрит в пространство, точно перед нею проходит сонное видение.
Как это он прополз... змей подлый! - мерещится ей. Да она и сама хороша! с утра не догадалась распорядиться, чтобы не принимали... Господи!
Да что такое случилось? Бывало и в старину, что девушки влюблялись, но все-таки... А тут в одни сутки точно варом дылду сварило! Всё было тихо, благородно, и вдруг...
- Maman! мсьё, Клещевинов! - напоминает сестрица. - Извините, мсьё, maman вчера так устала, что сегодня совсем больна...
- Нет, я не больна... Милости просим, господин Клещевинов! Как это вам вздумалось к нам? Ехали мимо да и заехали?
Клещевинову неловко. По ледяному тону, с которым матушка произносит свой бесцеремонный вопрос, он догадывается, что она принадлежит к числу тех личностей, которые упорно стоят на однажды принятом решении. А решение это он сразу прочитал на ее лице.
- Я думал... Григорий Павлыч обнадежил меня... - оправдывается он.
- Братцу, конечно, лучше известно... Ну-с, господин Клещевинов, как в карточки поигрываете?
Это уж не в бровь, а прямо в глаз. Клещевинова начинает подергивать, но он усиливается быть хладнокровным.
- Вы, кажется, за игрока меня принимаете? - спрашивает он развязно.
- Надежда Васильевна! Вступитесь хоть вы за меня!
- Maman! вы нездоровы! сами не знаете, что говорите!
У сестрицы побелели губы и лицо исказилось. Еще минута, и с нею, чего доброго, на этот раз случится настоящая истерика. Матушка замечает это и решается смириться.
- И точно как будто мне нездоровится, - говорит она, - не следовало бы и выходить... Прошу извинить, если что ненароком сказалось.
- Ах, что вы! Могу ли я надеяться быть представленным вашему супругу? - переменяет разговор Клещевинов.
- Он у меня затворник. Заперся у себя в кабинете, и не вызовешь его оттуда.
- А какой вчера прелестный балок дал Григорий Павлыч!
- Да, у него помещение хорошее. Вот мы так и рады бы, да негде. Совсем в Москве хороших квартир нет.
- Вы часто изволите, сударыня, выезжать?
- Да как вам сказать... почти все вечера разобраны. Мне-то бы, признаться, уж не к лицу, да вот для нее...
Разговор принимает довольно мирный характер. Затрогиваются по очереди все светские темы: вечера, театры, предстоящие катанья под Новинским, потом катанья, театры, вечера... Но матушка чувствует, что долго сдерживаться ей будет трудно, и потому частенько вмешивает в общую беседу жалобы на нездоровье. Клещевинов убеждается, что время откланяться.
- Не удержались-таки! нагрубили! - бросается сестрица к матушке, едва гость успел скрыться за дверью.
Появление новых гостей не дает разыграться домашней буре. Чередуются Соловкины, Хлопотуновы, Голубовицкие, Покатиловы. Настоящий раут. Девицы, по обыкновению, ходят обнявшись по зале; дамы засели в гостиной и говорят друг другу любезности. Но в массе лицемерных приветствий, которыми наполняется гостиная, матушка отлично различает язвительную нотку.
- А мы сейчас мсьё Клещевинова встретили... он от вас, кажется, ехал? - любопытствует госпожа Соловкина.
"Ну, пошла толчея толочь!" - мысленно восклицает матушка и неохотно отвечает: - Да, приезжал...
- Entre nous soit dit [Говоря между нами], ваша Надина, кажется, очень ему понравилась. Вчера все заметили.
- Помилуйте! вчера она в первый раз его видела!
- Ах, не говорите! девушки ведь очень хитры. Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что у нас под носом делается, не видим. Оттого иногда...
- Не думаю! - холодно обрывает мать.
- Ну, как знаете! Конечно, не мне вам советы давать, а только... Cкажите, заметили ли вы, какое вчера на Прасковье Ивановне платье было.
- Нет, я не об том... а как она декольтировалась! даже...
Соловкина нагибается к уху матушки и шепчет.
- Представьте себе!
Да и не одна Соловкина язвит, и Покатилова тоже. У самой дочка с драгуном сбежала, а она туда же злоязычничает! Не успела усесться, как уже начала:
- А у вас сегодня мсьё Клещевинов был! У нас он, конечно, не бывает, но по собранию мы знакомы. Едем мы сейчас в санях, разговариваем, как он вчера ловко с вашей Надин мазурку танцевал - и вдруг он, легок на помине.
"Откуда?" - "От Затрапезных!.." Ну, так и есть!
- Да, он приезжал.
- Ваша Надин решительно вчера царицей бала была. Одета - прелесть! танцует - сама Гюленсор [Знаменитая в то время танцовщица. (Прим. М.Е. Салтыкова-Щедрина.)] позавидовала бы! Личико оживилось, так счастьем и пышит! Всегда она авантажна, но вчера... Все мужчины кругом столпились, глядят...
- Ну, есть на что!
- Нет, не говорите! это большое, большое счастье иметь такую прелестную дочь! Вот на мою Фенечку не заглядятся - я могу быть спокойна в этом отношении!
Матушка кисло улыбается: ей не по себе. А Покатилова продолжает язвить.
- Только сердитесь на меня или не сердитесь, а я не могу не предупредить вас, - тараторит она, - нехороший господин этот Клещевинов... отчаянный!
- Помилуйте! да мне что за дело! Пускай его качества при нем и остаются!
- Нет, я не про то... Теперь он вам визит сделал, а потом - и не увидите, как вотрется... Эти "отчаянные" - самый этот народ... И слова у них какие-то особенные... К нам он, конечно не приедет, но если бы... Ну, ни за что!
- Ой, примете!
- Ни за что. Заранее приказанье отдам. Конечно, мне вам советовать не приходится, а только... А заметили вы, как вчера Прасковья Ивановна одета была?
- Что ж, одета как одета... - нетерпеливо отвечает матушка, которая, в виду обступившего ее судаченья, начинает убеждаться, что к ближним не мешает от времени до времени быть снисходительною.
- Ну, до свиданья, добрейшая Анна Павловна! А-ревуар [Исковерканное французское: до свидания]. Извините, ежели что-нибудь чересчур откровенно сказалось... И сама знаю, что нехорошо, да что прикажете! никак с собой совладать не могу! Впрочем, вы, как мать, конечно, поймете...
Около трех часов, проводив последних гостей, матушка, по обыкновению, велит отказывать и подавать обедать. Но она так взволнована, что должна сейчас же высказаться.
- Ну, накормили грязью, милые друзья! По горло сытехонька. Сказывай, бесстыжая, где ты с ним познакомилась? - обращается она к сестрице.
- С ним, с шематоном с своим?
- Никакого у меня "своего шематона" нет. Говорила уж я вам раз и больше повторять не намерена.
- Посмотрю! посмотрю, что от тебя дальше будет!
- И посмотрите, и увидите!
Обед проходит молчаливо. Даже отец начинает догадываться, что в доме происходит что-то неладное.
- Что такое сделалось? Что вы все утро грызетесь? - любопытствует он, - то целуются да милуются - и лен не делен! - то как собаки грызутся.
- А ты сиди, ворона!.. ходи по заутреням!
Более с отцом не считают нужным объясняться. Впрочем, он, по-видимому, только для проформы спросил, а в сущности его лишь в слабой степени интересует происходящее. Он раз навсегда сказал себе, что в доме царствует невежество и что этого порядка вещей никакие силы небесные изменить не могут, и потому заботится лишь о том, чтобы домашняя сутолока как можно менее затрогивала его лично.
Вечером, у Сунцовых, матушка, как вошла в зал, уже ищет глазами. Так и есть, "Шематон" стоит у самого входа и, сделавши матушке глубокий поклон, напоминает сестрице, что первая кадриль обещана ему.
- Условились! - мысленно восклицает матушка. Она решается не видеть и удаляется в гостиную.
Из залы доносятся звуки кадрили на мотив "Шли наши ребята"; около матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери.
Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
- Представьте себе... Клещевинов! Совсем мы об нем и не думали - вдруг сегодня Обрящин привез его к нам... извините, бога ради!
- Что ж передо мной извиняться! извиняйтесь сами перед собой! - холодно отвечает матушка.
И в голову ее западает давным-давно покинутая мысль:
"Вот если б у меня настоящий муж был, никто бы меня обидеть не смел! А ему и горя мало... замухрышке!"
Ей кажется, что вечер тянется несносно долго. Несколько раз она не выдерживает, подходит к дочери и шепчет: "Не пора ли?" Но сестрица так весела и притом так мило при всех отвечает: "Ах, маменька!" - что нечего и думать о скором отъезде.
"Хоть бы ужинать-то дали! - думает матушка, - а то отпотчуют, по-намеднишнему, бутербродами с колбасой да с мещерским сыром!"
Наконец!!
Сряду три дня матушка ездит с сестрицей по вечерам, и всякий раз "он" тут как тут. Самоуверенный, наглый. Бурные сцены сделались как бы обязательными и разыгрываются, начинаясь в возке и кончаясь дома. Но ни угрозы, ни убеждения - ничто не действует на "взбеленившуюся Надёху". Она точно с цепи сорвалась.
Никого не предупредивши, она шлет в Малиновец письмо с приказанием немедленно отапливать дом и с извещением, что вслед за сим приедет сама.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает "блажить", но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
- Вот тебе целый мешок медных денег на церковь, - говорит она в заключение: - а за квартиру рассчитает Силка. Он и провизию для деревни закупит.
После обеда сестрица, по обыкновению, удаляется в свою комнату, чтоб приготовить вечерний туалет. Сегодня балок у Хорошавиных, и "он" непременно там будет. Но матушка в самом начале прерывает ее приготовления, объявляя резко:
- Не надо! Не поедем.
- Это что за новости! - горячится сестрица, но, взглянув на лицо матушки, убеждается, что блажить больше не придется.
- Маменька! голубушка! ведь масленица... что ж это такое!
- Будет с меня. Довольно.
Буря не заставила себя ждать и на этот раз сопровождалась несколькими, быть может, и настоящими обмороками. Но матушка уж не боится и совершенно хладнокровно говорит:
- Расшнуруйте барышню. Отдышится.
Недолгий сестрицын роман кончился.
*
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает. Преимущественно сватались вдовцы и старики. Для них устроивались "смотрины", подобные тем, образчик которых я представил в предыдущей главе; но после непродолжительных переговоров матушка убеждалась, что в сравнении с этими "вдовцами" даже вдовец Стриженый мог почесться верхом приличия, воздержания и светскости.
Приезжал смотреть на сестрицу и возвещенный Мутовкиною ростовский помещик, но тут случилось другого рода препятствие: не жених не понравился невесте, а невеста не понравилась жениху.
Прорывались в общей массе и молодые люди, но это была уже такая мелкота, что матушка выражалась о них не иначе как: "саврас", "щелкопер", "гол как сокол" и т. д. В числе прочих и Обрящин не затруднился сделать предложение сестрице, что матушку даже обидело.
В это время в Р. прислали нового городничего; затеялось сватовство, и дело, при содействии тетеньки, мигом устроилось.
Семен Гаврилович Головастиков был тоже вдовец и вдобавок не имел одной руки, но сестрица уже не обращала вниманья на то, целый ли у нее будет муж или с изъяном. К тому же, у нее был налицо пример тетеньки; у последней был муж колченогий.
- Городничие-то и все такие бывают, - говорила тетенька, - сначала оно точно как будто неловко кажется, а поживешь - слюбится!
- Слушайся тетку! - прибавляла матушка. - Город этот хороший, доходный; как раз будущий муженек коко с соком наживет. А ты первой дамой будешь!
денег.
Не нахожу нужным скрывать, что она благодарила бога за то, что он спас ее от Клещевинова.