На днях я встретился с общим нашим знакомым и старым товарищем, Гуровым. Он оказывается соседом Крошиных и приезжал к ним с отцом своим. Встреча эта много позабавила меня, потому что редко видал я более комическую группу, как господа Гуровы, отец и сын. Оба они престрашные сантименталы, "словечка в простоте не скажут, все с ужимкой"; сын, как видно, обрадовался свиданью со мною и тотчас же рекомендовал отцу, как собрата своего по Аполлону. Такая неожиданная рекомендация, признаюсь, несколько смутила меня, потому что, как вам известно, я довольно давно уже не предаюсь никакому разврату, и в этом духе выразил я Григорию Александровичу свое сожаление, что не могу оправдать рекомендацию его сына.
- Жаль, очень жаль, почтеннейший Андрей Павлыч, поэзия - это, так сказать, ядро, центр нашей жизни, это, изволите видеть, душа; без поэзии мы простые смертные, без нее у души нашей нет крыльев возлететь к своей первобытной отчизне...
На это я отвечал ему, что не всем же летать на небо, что тут одни избранные, а мне, как простому смертному, ничего более не остается, как пресмыкаться по земле.
Наконец мы как-то остались наедине с молодым Гуровым.
- Ну, что поделываете, почтеннейший Николай Григорьич? - спросил я его.
- Право, не знаю, как вам сказать: пользуюсь воздухом, читаю моих любимцев - и вполне счастлив, одного только как будто недостает мне, это - любви.
- Только-то! Так можно, стало быть, вас поздравить: вы счастливы!
- Да, я счастлив, - отвечал он со вздохом, - приезжайте к нам, мы вместе вспомним о прошедшем, позабудемся в сладком чаду давно минувшей юности, вместе будем беседовать с природою...
- Извините меня: я что-то уж поотвык, да и вообще воспринимательная способность во мне как-то тупа.
Он с чувством пожал мне руку.
- Вы страдаете, вы разочарованы? - сказал он таинственным голосом, - и вас сломила эта презренная действительность? О, как я рад, что узнал вас, что встретил наконец человека, который может понять меня! И я тоже страдаю, и я разочарован, и я несчастлив! Брат! дай мне руку!
- С удовольствием, если это вам приятно, - отвечал я и подал ему руку. - Да как же вы мне сейчас только что говорили, что вполне счастливы?
- Да; когда я один, когда я далеко от этих людей-крокодилов, как сказал великий британец, когда я один на один с моею природою, когда надо мною, вечно зеленея,
Темный дуб склоняется и шумит.
- Помилуйте, Николай Григорьич! да у нас и не растут вовсе дубы!
- О! это ничего! внутри меня вселенная... О, я желал бы умереть!
- Да зачем же вам умирать? Подумайте, что по смерти вы не могли бы ни беседовать с природою, ни носить в груди вселенную, что, я думаю, должно быть весьма лестно, хоть и не легко.
- О нет, ты не понимаешь меня, брат мой! Глаза твои подернуты еще пеленою, которою покрыла их действительность - холодная и безотрадная! Умереть, умереть - уснуть, как говорит божественный Гамлет... О, будь моим другом!
- С удовольствием; только, право, не знаю, буду ли я в состоянии удовлетворить вашим требованиям: я человек простой, хочу жить, а умирать не желаю.
- О, зачем говоришь ты мне вы ? Зачем называешь ты меня Николаем Григорьевичем?
Ненавистная оболочка, от которой я хочу освободиться! Называй меня братом своим.
- Отчего же? и это можно, любезный брат мой, - отвечал я.
В это время подошла к нам Таня, еще издали увидев ее, брат мой стал поправлять на себе жилет и галстух и приглаживать свою прическу.
- Здравствуйте, Николай Григорьич, - сказала Таня, - здоровы ли ваши сестрицы?
- О, они здоровы! - отвечал он иронически, - они не могут быть больны, им неизвестны страдания!
- Я очень рада.
- А я признаюсь вам, сударыня, я жалею, что им незнаком этот очистительный огонь души...
- Как вам нравится наш сад? - спросила Таня.
- О, прелестен! Я только что говорил об нем с моим другом: он вполне меня понимает! Этот человек, - продолжал Гуров с возрастающим жаром, - под холодною личиною таит нежное, любящее сердце!
Таня улыбнулась.
- Послушайте, однако ж, Николай Григорьич, - сказал я, - не слишком ли увлекает вас ваше расположение ко мне?
Но он ничего не отвечал: он вперил свои очи к небу и был, казалось, в упоении; когда Таня ушла, он взял меня за руку и сказал:
- Извини меня, брат мой, я не открыл тебе лучшей страницы моей жизни: я люблю, я любим... Не правда ли, какое чистое, небесное существо?
- Об ком это вы говорите?
- Я бы сказал: об ангеле, но я на земле, а люди называют ее Таней... Не правда ли, сколько любви, любви безграничной в ее глазах?.. О, я люблю ее, и отец обещал мне сегодня же поговорить с Игнатьем Кузьмичом.
- Отчего вам и не жениться? это партия недурная: у нее пятьсот душ!
- О нет, ты не понимаешь меня! Что презренное богатство? я не продаю души своей!
В таком духе продолжался наш разговор почти весь день, насилу я мог освободиться от докучливого любовника природы.
Когда она уехали, я рассказал Тане намерения Гурова, подшучивая над нею, что я знаю все, что Гуров проболтался мне, что она его любит. Но она только рассмеялась на мои слова, назвала меня ревнивцем и ушла в свою комнату. За ужином, однако ж, она была что-то скучна, и когда мы встали из-за стола, подошла ко мне и позвала с собою в сад.
- Ты не обманываешь меня, - сказала она, - Гуров хочет просить мою руку?
- Нет; он сам мне сказал это, и я думаю, что отец его уж говорил с Игнатьем Кузьмичом.
- И ты так равнодушно говоришь об этом?
- Да разве плакать надобно? Пожалуй, я...
- Зачем мне обманывать?
Таня заплакала.
- Разумеется, - сказала она дрожащим от слез голосом, - зачем тебе обманывать? Уверяй меня, уверяй больше. Так уж это решено? Ведь меня отдадут ему? Не правда ли?
Не знаю, что было со мною в этот вечер: хотел ли я вознаградить себя за целый день скуки? только я был до чрезвычайности весел.
- Послушай, Таня, - сказал я, - ну, что ж, если ты и выйдешь за него замуж?..
- Разумеется, разумеется, если я и умру, так ничего! кому какое дело! Никто и слезинки не проронит, как будто бы и не было Тани, как будто никого и не любила она!
Она замолчала и отвернулась от меня.
- За что же ты сердишься на меня, Таня?
Молчание.
- Таня! а, Таня! что ж ты молчишь?
- Что мне говорить? Я все уж сказала; ведь вам все равно. Ну, выйду замуж за Гурова, буду счастлива... Чего же более?
- Да ведь ты его любишь, Таня?
Нет ответа.
- Он сам сказал мне это, правда?
- А правда ли, что у вас под холодною личиною таится нежное и любящее сердце?
Я засмеялся, Таня тоже улыбнулась.
- Это почему?
- Да ты на что-нибудь решился бы тогда...
- На что же я мог бы решиться, Таня?
Но Таня улыбнулась и ничего не отвечала.
И мы расстались. Признаюсь вам, эти слова немало меня беспокоят; я сам не знаю наверное, будет ли просить Гуров руки Тани, но это дело весьма возможное, и я ужасаюсь и предугадываю последствия, которые поведут для меня за собою эти переговоры. Прошу вас, если вы меня любите, дать мне какой-нибудь ответ, как поступить мне в этом случае, потому что сам я решительно не могу ничего придумать для своего спасения. Я столько натерпелся в жизни голода, холода и всяких щепетильных преследований, что, признаюсь, рад был хоть несколько отдохнуть, и если не был счастлив, зато и несчастлив не был. А теперь опять заботы, опять хлопоты, опять страдание! доказал я себе, что никакие доводы не убедят меня в противном. Бога ради, пишите мне, научите, что мне делать, потому что, без всяких шуток, положение мое невыносимо: я и себя и ее мучу, и себя и ее обманываю.
Жду письма вашего с нетерпением и надеюсь, что вы не забудете меня. Помните, что я в таком оцепенении, что не могу сам выйти из него, что нужен какой-нибудь внешний толчок, чтоб разбудить меня от этой мертвой апатии и вытолкнуть вновь на ровную дорогу, с которой я сбился.