IX
Яшенька, однако ж, решился воспротивиться намерению Натальи Павловны относительно девицы Нежниковой. Кроме того, что его смущал еще образ Мери, он чувствовал вообще какую-то тупую боязнь к браку. Как все натуры сонливые, он тщательно избегал всего, что заключало в себе намек на какую-либо перемену, даже и в таком случае, если эта перемена касалась самого мелочного, самого ничтожного обстоятельства. Устроив для себя однажды навсегда известную обстановку в жизни, он не только сжился, но как бы сросся с нею до такой степени, что малейшее изменение болезненно отзывалось во всем его организме. У него было любимое насиженное им кресло, любимый стакан, из которого он пил воду за обедом, даже любимая половица, по которой он считал непременным долгом пройтись несколько раз после обеда. Скажу более: с каждым явлением его обыденной жизни в уме его была соединена какая-нибудь примета, какое-нибудь предзнаменование, делавшее его печальным или веселым до тех пор, покуда новая примета не перевертывала вверх дном все его соображения. Одним словом, он создал себе свой собственный мир, мир мнимый и крайне бедный, но тем не менее удовлетворявший вполне его незамысловатым потребностям. Однажды только он почувствовал какой-то неясный порыв выйти из обычной колеи, но и тут сколько горестей, сколько беспокойств повела за собой его дерзкая выходка! Уже одно то, что он первую ночь, проведенную в доме Табуркиных, совершенно не спал, другую тоже почти сплошь проворочался с боку на бок, по непривычке к новому месту, что он должен был целый день ходить одетым «точно как в гостях», приводило его в неописанное уныние. Что же будет, если его еще жениться заставят? Ведь тогда он ни одной минуты не будет принадлежать самому себе, тогда вся жизнь его пойдет, так сказать, наизворот, не будет ни любимого кресла, ни любимого стакана, потому что бог знает, какая еще попадется жена- навяжется, помилуй бог, озорница какая-нибудь: так, пожалуй, еще языком дразниться будет!.. Нет, бог с ней, и с женитьбой!
Приняв такое решение, Яшенька вознамерился сообщить его маменьке.
— Я надеюсь, милая маменька, — сказал он, — что вам угодно будет благосклонно меня выслушать.
— Что ж тебе, друг мой, нужно?
— Вы были так милостивы, добрая маменька, что изволили принять на себя заботу о моем устройстве... и я был так невежлив, что даже забыл поблагодарить вас за ваши материнские обо мне попечения...
Яшенька подошел к маменьке и поцеловал у нее ручку. Хотя Наталья Павловна и привыкла к подобным выходкам со стороны Яшеньки, но, услышав эту новую речь, в которой, как нарочно, были подобраны самые скучные слова из всех лексиконов в мире, даже не могла сдержать чувства досады, которое накипело в ее сердце.
— Господи! — сказала она, — да перестанешь ли ты когда-нибудь говорить глупости... ведь только маленькие дети так говорят!
— Если я, милая маменька, чем-нибудь провинился перед вами, — отвечал Яшенька, — то чистосердечно прошу вас простить меня и постараюсь на будущее время не огорчать вас!
Наталья Павловна с какою-то отчаянною решимостью махнула рукой.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.
— Я вижу, милая маменька, что я имел несчастье огорчить вас, и потому в настоящее время желал бы только испросить ваше милостивое прощение и уверить вас, что как ни велика моя вина, но она неумышленна...
— Вон! — закричала Наталья Павловна, приходя в беспредельное неистовство.
Яшенька удалился, но Наталья Павловна так была взволнована, что долгое время губы у нее дрожали. В самом деле, ее положение было ужасно. Целую жизнь быть осужденною на ежеминутное выслушивание детских прописей, на целование руки после чаю, завтрака, обеда и ужина, целую жизнь никаких других слов не слышать, кроме «милая и добрая маменька», «если вы будете так милостивы» и проч., — нет, воля ваша, это невыносимо!
— Нет, прости господи, лучше жить на каторге, чем в этаком аду! — сказала она, в волнении прохаживаясь по комнате, — лучше черт знает где быть, нежели слушать эти пошлости!
Однако спустя некоторое время она таки опамятовалась и, почувствовав в сердце сильное сострадание к Яшеньке, послала узнать, что он делает.
— Плачут! — доложила Василиса, исполнив поручение. «Вот, прости господи, дитятко-то навязался!» — подумала
Наталья Павловна, однако скрепя сердце пошла утешать Яшеньку.
Но Яшенька был безутешен.
— Ну, что ж ты хотел мне сказать? — продолжала она более ласковым голосом, садясь подле него, — ну, говори же... ты ведь знаешь, друг мой, что я не люблю, когда на меня губы дуют!
— Я, милая маменька, хотел поговорить с вами насчет предполагаемой вами моей женитьбы...
— Ну, так бы и объяснил, а то ведь ты знаешь, друг мой, что у меня есть занятия... стало быть, тебе нужно иногда пощадить меня... не очень развлекать своими разговорами... Так что же ты хотел мне сказать?
— Позвольте мне, во-первых, милая маменька, принести вам чувствительную мою благодарность...
— Ах нет, душенька... ты это оставь... Я знаю, что для тебя тяжело, но ты принудь себя... попробуй сказать прямо, чего ты желаешь... ну, попробуй!
— Я, милая маменька, так счастлив, живя с вами...
— Ах, да нет, это все не то! говори, говори прямо!
— Я не хочу жениться на Нежниковой! — бухнул Яшенька.
Наталья Павловна несколько оторопела; во-первых, ее поразила решительная форма ответа, а во-вторых, в ее уме сейчас возникло воспоминание об этой наглянке Машке, от которой, по ее мнению, происходили «все эти штуки».
— Это ты, верно, у Табуркиных научился так говорить с матерью? — спросила она, переходя от благосклонности к суровому тону.
— Помилуйте, милая маменька, вы сами изволили желать, чтоб я высказался прямо...
— «Я не хочу»! Наперед еще надо спроситься у матери, как она скажет... «я не хочу»!
— Я, милая маменька, хотел только объяснить вам, что желал бы представить на ваше благоусмотрение...
— Пожалуйста, не забрасывай меня словами... я и без того от твоего крика оглохла... С тех пор как ты побывал у этих проклятых Табуркиных, ты сделался совсем другой: из скромного и молчаливого стал самонадеянным и болтуном!.. Отчего ж ты, однако, не хочешь жениться на Нежниковой?
— Я, милая маменька, не чувствую в себе призвания к семейной жизни...
— Терпеть не могу я лицемеров! По мне, будь лучше грубияном, наговори мне дерзостей, только не лицемерь! Я понимаю, что ты хочешь сказать: тебе вскружила голову твоя наглянка Машка!
— Позвольте мне, милая маменька, доложить вам, что я не имею намерения ни на ком жениться...
— Ну, что ж, поди, беги, целуйся с ней, с своей любезной! Только если ты думаешь, что я пущу тебя к себе на глаза, то очень ошибаешься... живи где хочешь!
должен угаснуть с смертью Яшеньки. Самый выбор ее пал на девицу Нежникову потому собственно, что она была девица хилая, хворая и постоянно страдавшая золотухой.
«А впрочем, кто ее знает, какая она? — думала Наталья Павловна, — в душу-то к ней никто не ходил!.. Нет, да какова же будет штука, если она да сбросит вдруг с себя личину и скажет: извольте, мол, милая маменька, жить где вам угодно, а я в одном с вами доме оставаться не могу... ведь фофан-то небось не защитит в ту пору!»
И к величайшему моему сожалению, я не могу скрыть, что под «фофаном» разумелся здесь не кто иной, как сам Яшенька.
И вот снова началось для них прежнее их бесшумное существование. Яшенька сделался еще молчаливее и безответнее; казалось, что последняя искра жизни покинула его; он не ходил даже в погреб, не только на конный двор, несмотря на данное ему разрешение. Целые дни или валялся он на постели, или раскладывал засаленными картами пасьянс. Порой пролетал перед ним в каком-то радужном сиянии знакомый образ Мери, вызывая на щеки его румянец не то робкого желания, не то стыдливости, но и этот образ начал мало-помалу тускнеть, покуда совершенно не расплылся на сером горизонте его однообразной жизни. Господи! как скучно и даже тяжело было ему жить! Даже воображение, которое до побега к Табуркиным так благосклонно создавало для него разные приятные образы и целые замысловатые истории, теперь притупило свою творческую силу и мало-помалу окончательно отказалось от всякой деятельности... Господи! если бы они еще существовали, эти мнимые, но тем не менее дорогие его сердцу интересы, с которыми ему так легко было жить! Если б они могли являться вновь, эти милые образы, которые так легко даются человеку, изолированному от живого мира! Но их источник иссяк, и вместо них перед Яшенькой раскинулась какая-то безобразно голая степь, которую он обречен был называть своею жизнью. И он мало-помалу впал в какое-то безнадежное, почти бессмысленное уныние, свидетельствовавшее о совершенном отсутствии жизни. Голова его была горяча, взор сделался сонлив, и какая-то тупая боль гнездилась в спинной кости. Вздумал было он раза два украдкой напиться, но и это не помогло, а только увеличило тоску, которая овладела им...
И вот в одно прекрасное утро Василиса доложила барыне, что Яков Федорыч не совсем здоровы. Встревоженная Наталья Павловна бросилась в «детскую» (так по привычке величали в доме комнату Яшеньки) и увидела зрелище.
Яшенька бледный и худой лежал на кровати и едва дышал. Руки его были скрещены на груди, и взор выражал все ту же безграничную покорность, которой он был столь верным представителем в течение всей своей жизни.
— Головка, что ли, у тебя болит? — заботливо спросила Наталья Павловна.
— Нет, маменька, — отвечал он едва слышно, — что-то в груди... это ничего, маменька!
— Не послать ли, душечка, в город за лекарем?
— Нет... не нужно!.. Маменька! поцелуйте меня... голубушка!
Наталья Павловна поцеловала его в лоб и заметила, что он покрыт холодной испариной.
— Бальзамцем не потереть ли? — спросила она робким голосом, — у меня, душечка, есть отличный бальзам... от всяких болезней вылечивает!
— Да... бальзамчиком хорошо бы! — отвечал Яшенька и улыбнулся.
Наталья Павловна увидела эту улыбку и заплакала.
— Вы не плачьте, голубушка моя, это ничего... это пройдет... Посмотрите, каким еще молодцом буду!.. Это, маменька, от того со мной сделалось, что я осмелился вас ослушаться!
Потерли Яшеньку бальзамчиком, но лучше не было. Напротив того, к вечеру Наталья Павловна вынуждена была послать за священником.
— Вы меня, милая маменька, простите! — говорил Яшенька все более и более слабеющим голосом, — иногда я вас огорчал... иногда я забывал, что первый долг сына утешать родителей своим хорошим поведением...
Наталья Павловна неутешно рыдала.
— Мне, милая маменька, теперь очень спокойно и весело. Жаль только, что вам не с кем будет время разделить... Я, маменька, хоть и не одарен большими способностями, однако все-таки в доме живой человек был...
— Нет, маменька... я, конечно, был бы готов исполнить ваше милостивое приказание... Ах, маменька, маменька!..
Яшенька вздрогнул и перекрестился. Через секунду в объятиях Натальи Павловны был уже труп его.