2. АДВОКАТ
Когда Перебоев выступил в 1866 году на адвокатское поприще, он говорил: "Значение нашего сословия в будущем не подлежит никакому сомнению. Ежели в настоящее время оно еще не для всех ясно, то стоит обратить взоры на Запад, чтобы убедиться", и т.д. Теперь, спустя двадцать лет, он говорит: "Задача, предстоящая нашему сословию, скромна, но в высшей степени плодотворна. Западные образцы непригодны для нас. Не мечтания и утопии должны руководить нашими действиями, а то специально скромное дело, к которому мы призваны. Его вполне достаточно, чтобы ощутить под ногами твердую почву, без которой никакая человеческая деятельность немыслима. Всякая мысль о критике и разномыслии должна быть изгнана из нашей среды, ибо ведет к недовольству и развлекает внимание. Итак, будем бодры, милостивые государи", и т.д.
И когда ему указывают, что он сам себе явно противоречит, то он отвечает, что ежели в его словах и существует противоречие, то оно доказывает только, что он в течение двадцати лет развивался.
- Хорош бы я был, - говорит он, - если бы остановился на одной точке, не принимая в расчет ни изменившихся обстоятельств, ни нарождающихся потребностей времени.
Такова руководящая аксиома, до которой он додумался в течение своей двадцатилетней практики и которая дала характеристическую окраску всей его жизнедеятельности.
Когда судебная реформа была объявлена, он был еще молод, но уже воинствовал в рядах дореформенной магистратуры. Ему предложили место товарища прокурора, с перспективой на скорое возвышение. Он прикинулся обиженным, но, в сущности, рассчитал по пальцам, какое положение для него выгоднее. Преимущество оказалось за адвокатурой. Тут тысяча... там тысяча... тысяча, тысяча, тысяча... А кроме того, "обратим взоры на Запад"... Кто может угадать, что случится... га!
Но на первых порах тысячи приходили туго, так как в идею о добыче впадала идея об адвокатской репутации. Время было искрометное, возбуждающее. И судебный персонал, и присяжные, и адвокаты - все находились под влиянием той общечеловеческой Правды, которая предполагалась в основе "убеждения". Прокуроры, краснея, усиливались выдвинуть вопрос о правде реальной, но успеха не имели и выражали свое негодование тем, что, выходя из суда, сквозь зубы произносили: "Это черт знает что!" - а вечером, за картами, рассказывали анекдоты из судебной практики. Получить оправдание было легко, добиться "смягчающих обстоятельств" почти ничего не стоило. Несомненно одержимые ретроградным бешенством газеты - и те, ввиду общего настроения, безмолвствовали, приберегая свой яд до более благоприятного времени, когда можно будет бить лежачего. Даже в гражданском процессе первенствовал вопрос не о том, соблюден ли срок или не соблюден, а о том: честно или нечестно? Вопросы же о давности, о сроках, о правах единоутробных и единокровных всецело отданы были на драку немногим дореформенным ябедникам, которые хотя проникли в адвокатскую корпорацию, но терпели горькую участь. Они упорно держались на реальной почве, но это доказывало их недальновидность и алчность (были, впрочем, и замечательные, в смысле успеха, исключения), так как если б они не польстились на гроши, то вскоре бы убедились, что вопрос о том, честно или нечестно, вовсе не так привязчив, чтобы нельзя было от него отделаться, в особенности ежели "репутация" уже составлена.
Выигравши несколько блестящих процессов, доказав, с одной стороны, что преступление есть продукт удручающих жизненных условий и, с другой стороны, что пропуск срока не составляет существенной принадлежности Правды, Перебоев мало-помалу начал, однако же, пристальнее вглядываться в свое положение. И вдруг в голове у него блеснуло: "Хотя общечеловеческая Правда бесспорно хороша, тем не менее для чего-нибудь существует же кодекс? Чему-нибудь учит же нас юридическая наука? Когда я являюсь на уголовный процесс, то, стоя на почве общечеловеческой Правды, почти не чувствую надобности ни в какой подготовке. Пришел, стал на место - слова так и полились. Ежели у меня есть в запасе цитата из Шекспира, цитата из Беккарии - с меня довольно. Я знаю наперед, что приговор будет вынесен в пользу моего клиента. Казалось бы, чего лучше? Но отчего же, за всем тем, когда я слушаю прокурора, мне становится не совсем ловко? И точно такую же неловкость я чувствую, слушая в гражданском процессе моего противника, старого сутягу. Не оттого ли это происходит, что и прокурор и сутяга чувствуют под собой реальную почву; я же хотя и побеждаю их, но труд мой можно уподобить тем карточным домикам, на которые стоит только дунуть, чтобы они разлетелись во все стороны? Вдруг некто подойдет и дунет - куда я тогда поспел со всею моею репутацией?"
Волнуемый этими предчувствиями, Перебоев обращал взоры на Запад и убеждался, что и там адвокат представляет собой два существа: одно, которое парит в эмпиреях, и другое, которое упорно придерживается земли. Судятся, например, два заведомых вора: А. - доказывает, что Б. его обокрал; Б. утверждает, что не только не он обокрал А., но, напротив, А., при помощи целого ряда мошенничеств, довел его до разорения. А. защищает адвокат Вантрдебишь, Б. - адвокат Вантрсенгри. Оба они - люди передовые, провидящие в недалеком будущем золотой век; оба законодательствуют, громят консерваторов и их козни. Но ни тот, ни другой не отказываются от добычи, составляющей результат процесса А. и Б.; ни тот, ни другой не ставят себе вопроса: честно или нечестно? "Думаю я, - говорят они своим клиентам, - что вот по статье такой-то можно вас обелить". И в этой надежде выходят на суд, заручившись предварительно задатком собственно за "выход".
Практика, установившаяся на Западе и не отказывающаяся ни от эмпиреев, ни от низменностей, положила конец колебаниям Перебоева. Он сказал себе: "Ежели так поступают на Западе, где адвокатура имеет за собой исторический опыт, ежели там общее не мешает частному, то тем более подобный образ действий может быть применен к нам. У западных адвокатов золотой век недалеко впереди виднеется, а они и его не боятся; а у нас и этой узды, слава богу, нет. С богом! - только и всего".
Тут же, кстати, и в самом содержании судебных процессов произошла ощутительная перемена. В уголовной сфере, вместо прежних театральных воров, начали появляться воры заправские, к которым уж никак нельзя было применить кличку жертв общественного темперамента. Обворовывали земство, банки, растрачивали общественные капиталы, и расхитителями оказывались люди вполне обеспеченные, руководившиеся только инстинктами безотносительной алчности и полного нравственного растления. Общечеловеческой Правде не было до них никакого дела, следовательно, и цитаты из Шекспира приводить не приходилось; а между тем выйти на суд, в качестве защитника блестящего вора, представлялось и интересным, и небезвыгодным. В свою очередь, блестящие воры и адвокатов желали блестящих же, таких, которые "составили себе репутацию", а не сутяг, которые гнались за грошами, не помышляя о репутации. Но ежели нельзя было выступить на защиту, имея в запасе одну общечеловеческую Правду, то, очевидно, предстояло в ином месте отыскивать такую мякоть, которая в данном случае была бы как раз в меру. Словом сказать, понадобился кодекс или, по крайней мере, такое смешение его с цитатами из Шекспира, Беккарии и проч., которое нельзя было бы прямо назвать оторванностью от реальной почвы, а можно было бы только причислить к особенностям адвокатского ремесла. И хотя оправдательные вердикты, при такой системе, произносились реже, нежели во время торжества общечеловеческой Правды, но смягчающие обстоятельства все-таки давались довольно охотно. И - что всего важнее - они давались не под влиянием цитат из Шекспира, но под влиянием статьи кодекса, которая гласит: "но буде", и т.д. Это "буде" легло в основание второй адвокатской манеры и сослужило адвокатам такую же службу, как и общечеловеческая Правда.
В это же самое время неведомо куда исчезли и политические процессы. В судах сделалось темно, глухо, тоскливо. Судебные пристава вяло произносили перед пустой залой: "Суд идет!" - и уверенно дремали, зная наперед, что их вмешательство не потребуется. Стало быть, и здесь шансы на составление адвокатской репутации уменьшились.
Оставался гражданский процесс; но и тут совершился полный переворот! Крупные дела, которые на первых порах появились, как наследие дореформенного суда, все реже и реже выступали на очередь.
Тяжущиеся стороны проявляли наклонность к экономии и предпочитали мириться на более дешевых основаниях, то есть не прибегая к суду или же предлагая за защиту своих интересов такое вознаграждение, о котором адвокат первоначальной формации и слышать бы не хотел.
Притом же и адвокатов развелось множество, и всякому хотелось что-нибудь заполучить. Носились даже слухи, что скоро нечего будет "жрать". Вопрос: честно или нечестно? - звучал как-то дико, приходилось брать всякие дела, ссылаясь на Шедестанжа и Жюля Фавра, которые-де тоже всякие дела берут. Характер адвокатуры настолько изменился, что в основание судоговорения всецело лег кодекс, вооруженный давностями, апелляционными и кассационными сроками и прочею волокитою.
Речь шла уже не о том, чтобы громить противника, и даже не о том, чтобы бороться с ним, а только о том, чтобы его подсидеть. Отъевшиеся адвокаты, успевшие с самого начала снять пенку, почти бросили свое ремесло и брались только за те немногие дела, которые выходили из ряда обыкновенных. Но и тут руководителями являлись не морального свойства поводы, а сумма иска. Ежели на сцену судоговорения являлся миллион, то дело было стоящее; ежели являлась какая-нибудь тысяча, то ищущему заявлялось прямо: "Я адвокатурой не занимаюсь".
Перебоев не принадлежал к числу "отъевшихся". Он был достаточно талантлив, чтобы покорять наивные сердца присяжных, но не настолько, чтобы действовать подавляющим образом на судебный персонал. Поэтому он не много имел гражданских процессов и недостаточно обеспечил себя, чтобы сказать: "Я не нуждаюсь в практике! уеду в Ниццу и буду плевать в Средиземное море!.." Когда-то он сказал самонадеянно, положив в сердце своем: "Скоплю четыреста тысяч - и шабаш!.." Но это ему не удалось... Теперь, быть может, он удовольствовался бы и меньшим, чтобы только покончить с этою канителью, да черт дернул жениться: пошли дети... Так на двухстах тысячах он и застыл... пхе! Приходилось продолжать профессию и остепениться, - да-с, на одном благородстве души нынче не выедешь. Другие времена, другие веяния, другие песни.
Процесс остепенения совершился в нем постепенно, и начало его крылось не столько в недрах адвокатской профессии, сколько в тех веяниях, которые приходили извне, обуздывали ретивость и незаметно произвели в нем коренной внутренний переворот. Сначала вырвалось восклицание: "Однако!" - потом: "Чудеса!" - потом: "Это уж ни на что не похоже!" - и наконец: "Неужто же этой комедии не будет положен предел?" И с каждым восклицанием почва общечеловеческой Правды, вместе с теорией жертв общественного темперамента, все больше и больше погружалась в волны забвения. Даже цитаты из Шекспира и Беккарии позабылись. Износила ли башмаки Гертруда или не износила, - разве это не безразлично? Призраки растаяли; на их месте явился кодекс и всецело овладел нравственными и умственными силами Перебоева.
Утром, часов около десяти, Перебоев уже одет, кончил свой первый завтрак и садится к письменному столу. Он смотрит на вывешенную на стене табличку и бормочет: "В 2 часа в коммерческом суде дело по спору о подлинности векселя в две тысячи рублей... гм!.. В 31/2 часа дело в окружном суде о краже со взломом рубля семидесяти копеек... Защита - по назначению от суда... Немного! Придется ли, нет ли, за первое дело получить двести рублей..." Затем он отворил ящик и пересчитал выручку предыдущих дней - нашлось около полутораста рублей, только и всего... О, черт возьми! Этак и с голоду, пожалуй, подохнешь! Если б Перебоев не запасся местом консультанта в двух-трех акционерных обществах, с определенным жалованьем, пришлось бы зубы на полку класть. Клиент нынче мелкий, безобразный. Начнет излагать дело, так душу выворотит. А потом заключишь с ним условие, выиграешь дело, а он денег не платит. В два года двести-то рубликов из него не вытеребишь. Нет, надо построже... по крайней мере, чтобы половину на стол, остальное - заруки. Вот, по-настоящему, как надо. К счастию, вечером у него консультация, за которую он получит наличными двести рублей... Пакетик и в нем две радужных - святое дело.
"Общества распространения благонамеренности"; цена 10 руб., а более - что пожалуете.
- О, черт возьми! - восклицает он, - и без того везде провоняло благонамеренностью... А делать нечего, отдать десять рублей все-таки придется. Эй! Прохор! давно этот билет принесли?
- С час назад. Пришел лакей, оставил, а сейчас опять воротился. Вот и книга; извольте расписаться.
Перебоев берет книгу и расписывается: билет получил и деньги уплатил.
- Возьми, - говорит он Прохору, - но ежели вперёд с такими билетами будут приходить, говори, что барин в Москву уехал.
- Десять рублей да десять рублей, - ворчит он, - каждый день раскошеливайся! Деньги так и жрут, а благонамеренность все-таки за хвост поймать не могут. Именно только вонь от нее.
Входит жена.
- Ты сегодня возьмешь экипаж?
- Бери, матушка, пользуйся!
- Ты совсем о нас забываешь. Наташе платьице нужно: мне тоже давно обещал. Право, срам! у всех жены прилично одеты, я одна отрепанная хожу.
- Мало у тебя платьев!
- Есть платья, да не такие. Не могу же я в прошлогодних платьях в обществе показаться! Зачем же ты женился, если не в состоянии жену одевать?
Перебоев раздражительно выдвигает ящик из письменного стола и показывает его жене.
- На, смотри! много денег?
К счастью, в передней раздается звонок, потом другой, третий.
- Что же? - настаивает жена, - дашь денег?
- Ну, на! ну, на! ешь! глотай! - выбрасывает он одну за другой некрупные ассигнации, рассыпавшиеся по дну ящика.
- Так я поеду, - хладнокровно отвечает жена, собирая деньги.
- И поезжай! и бросай деньги! и бросай!
Звонки возвещают клиентов. Бьет одиннадцать.
Это - час приема; Перебоев заглядывает в клиентскую, где ожидает дама, в сопровождении шестилетнего сына, и двое мужчин.
Дама входит в кабинет, держа за руку сына, и начинает жеманиться.
- Мой муж больной, никуда не выезжает, - начинает она чуть слышно.
- Прошу вас, сударыня, объясняться громче.
- Мой муж больной, - повторяет дама, - а меня ни за что не хотел к вам пускать. Вот я ему и говорю: "Сам ты не можешь ехать, меня не пускаешь - кто же, душенька, по нашему делу будет хлопотать?"
- Ну-с, в чем же дело?
- Позвольте мне досказать... Наконец он решился: "Возьми, говорит, с собою Сережу и поезжай к господину адвокату". И вот...
Дама растерянно оглядывает стены кабинета и произносит:
- Ах, сколько у вас книг! Неужто это всё законы?
- Позвольте узнать, в чем заключается ваше дело? - настаивает Перебоев.
- Ах, нас ужасно обидели, господин адвокат! Муж мой, надо вам сказать, купец, в Зеркальном ряду торгует... Впрочем, ведь это прежде считалось, что купцом быть стыдно, а нынче совсем никакого стыда нет... Не правда ли, господин адвокат?
- Конечно, конечно... Но к делу, сударыня, к делу!
- И вот у меня есть сестра, которая тоже за купцом выдана, он бакалейным товаром торгует... И вот моему мужу необходимо было одолжиться... К кому же обратиться, как не к сродственникам?.. И вот Аггей Семеныч - это муж моей сестры - отсчитал две тысячи и сказал: "Для милого дружка и сережка из ушка"...
- Сударыня! - стонет Перебоев.
- Нет, уж позвольте мне, господин адвокат, по порядку, потому что я собьюсь. И вот муж мой выдал Аггею Семенычу вексель, потому что хоть мы люди свои, а деньги все-таки счет любят. И вот, накануне самого Покрова, приходит срок. Является Аггей Семеныч и говорит: "Деньги!" А у мужа на ту пору не случилось. И вот он говорит: "Покажите, братец, вексель"... Ну, Аггей Семеныч, по-родственному: "Извольте, братец!" И уж как это у них случилось, только муж мой этот самый вексель проглотил...
- Однако! - изумляется Перебоев.
- Только об этом не надо на суде говорить, господин адвокат... вы ради бога!.. И вот вчера муж получил от господина судебного следователя повестку... Ах, господин адвокат, помогите!
Совершенно неожиданно дама становится на колени. Перебоев бросается к ней и строго говорит:
- Встаньте! я - не бог!
- Но позвольте вам, однако, сказать, - продолжает дама, вставая, - где же доказательства? Аггей Семеныч говорит, что муж занял у него две тысячи, а муж говорит: "Никогда я, братец, ваших денег и не нюхал". Аггей Семеныч говорит: "Был вексель!", а муж отвечает: "Где он? покажи!"
- Однако ж вы сами сейчас сказали...
Дама вынимает платок и начинает сморкаться. На глазах у нее показываются крошечные-крошечные слезинки.
- Вероятно, у вас есть с собою записка? - нетерпеливо спрашивает Перебоев.
- Никакой записки у меня нет. Муж даже сказывать о деле не велел - это уж я сама.
- Ну, так вот что: когда окончится следствие, тогда и приходите. Может быть, по следствию окажется, что ваш муж прав; тогда и дело само собою кончится. А теперь я ничего не могу.
- Нет, господин адвокат, уж вы помогите!
Дама делает движение, как будто опять хочет встать на колени.
- Говорю вам, сударыня, что до конца следствия мои услуги бесполезны, - раздражительно говорит Перебоев, бросаясь, чтобы остановить ее.
- Так вы скажите, по крайней мере, как нам быть. Муж от всего отпереться хочет: знать не знаю, ведать не ведаю... Только как бы за это нам хуже не было? Аггей Семеныч следователя-то, поди, уж задарил.
- Какие вы глупости говорите! Повторяю вам: теперь я ничего не могу, а вот когда вашего мужа к суду позовут, тогда пусть он придет ко мне.
Дама вновь начинает жеманиться и никак не хочет уйти. Перебоев в отчаянии отворяет дверь в клиентскую и кричит:
- Господа, кто прежде пришел, пожалуйте!
- Помогите, господин адвокат! - стонет дама.
- Всенепременно-с. Но теперь прошу вас оставить меня, потому что мне время дорого.
Перебоев не отходит от открытой настежь двери, в которую уже вошел новый клиент, и наконец делает вид, что позовет дворника, ежели дама не уйдет. Дама, ухватив за руку сына, с негодованием удаляется.
Продолжается дефилирование клиентов. Их набралось в клиентской уже пять человек. Первый начинает с того, что говорит:
- Знаю я, что моя просьба не дельная, однако...
- Позвольте вас попросить оставить меня, - решительно произносит Перебоев, не давая даже докончить клиенту.
Клиент удивленно смотрит на него; но видя, что господин адвокат не шутит, поспешно обращается вспять, нагнув голову и как бы уклоняясь от удара.
Следующий клиент принес купчую на дом в Чекушах и просит совершить ввод во владение. В перспективе - полтораста рублей.
- Я этими делами... - начинает Перебоев, но сейчас же спохватывается и говорит: - Извольте, с удовольствием, только условие на такую ничтожную сумму, как полтораста рублей, писать, я полагаю, бесполезно...
- Только знаете, чтобы верно. А после ввода - милости просим закусить. Давненько мы с женой подумывали...
Перебоев не слушает его, берет документ и деньги и пишет расписку.
Зато третий клиент сразу приводит Перебоева в восхищение.
- В городе Бостоне, - говорит он, - Федор Сергеич Ковригин умер и оставил после себя полтора миллиона долларов. Теперь по газетам разыскивают наследников.
- Ну-с?
- Мы - тоже Ковригины...
Воображение Перебоева, быстро нарисовавшее ему картину путешествия в Америку, совещания с местными адвокатами, наконец, целую кучу блестящих долларов, из которых, наверное, добрая треть перейдет к нему (ведь в подобных случаях и половины не жалеют), начинает столь же быстро потухать.
- Однофамильцы Ковригина или родственники? - терпеливо спрашивает он.
- То-то, что... Мы уж и в посольстве побывали, и поколенную роспись видели... и у него Анна Ивановна, и у нас Анна Ивановна...
- Я не понимаю. Объяснитесь, пожалуйста.
- И ему Анна Ивановна внучатной сестрой приходится, и нам Анна Ивановна тоже приходится внучатной сестрой.
- Жива эта Анна Ивановна?
- То-то, что... Не потрудитесь ли посмотреть?
- Да вы слыхали когда-нибудь об умершем Ковригине?
- То-то что...
- Жива эта Анна Ивановна?
- Наша-то давно померла, а евоная - Христос ее знает.
- Вы у кого-нибудь из адвокатов были, кроме меня?
- Как же, у пятерых уж были.
- Что же они вам сказали?
- Так зачем же вы ко мне пришли? - уже раздраженно кричит Перебоев, - вы думаете, что у меня праздного времени много?
- То-то, что мы думали: и у него Анна Ивановна, и у нас Анна Ивановна... Может быть, господин адвокат разберет... Денег-то уж очень много, господин адвокат!
- Позвольте вас попросить оставить меня!
- С удовольствием. Мы, признаться сказать, и то думали: незачем, мол, ходить, да так, между делом... Делов ноне мало, публика больше в долг норовит взять... Вот и думаем: не наш ли, мол, это Ковригин?
- Да говорите же толком: какой еще ваш Ковригин? - опять начинает волновать Перебоева надежда.
- Да Иван Афанасьич. Он доподлинно нам сродственником приходится, и тоже лет сорок назад без вести пропал.
- Ну-с?
- Только этот, умерший-то, Федором Сергеичем прозывается...
- Позвольте мне просить вас оставить меня.
Клиент удаляется. Перебоев опять высовывается в дверь и провозглашает:
- Господа! кто на очереди? пожалуйте!
Но клиентская пуста. Сейчас в ней ожидало еще два человека, и вдруг - нет никого.
- Прохор! - в исступлении кричит Перебоев, - где клиенты?
- Ушли-с. Сказали: долго уж очень ждать приходится - и ушли.
- И ты не мог удержать? - хорош гусь! не мог сказать, что я сейчас...
- Да что же, коли они ушли.
- Ушли! Свинья ты - вот что! Вели завтракать подавать.
Перебоев задумывается. Целых два часа он употребил на пустяки, а между тем два клиента словно сквозь землю провалились. Может быть, в них-то и есть вся суть; может быть, на них-то и удалось бы заработать... Всегда с ним так... Третьего дня тоже какая-то дурища задержала, а серьезный клиент ждал, ждал и ушел. Полтораста рубликов - хорош заработок! Вчера - ничего, третьего дня - ничего, сегодня - полторы сотни.
- Прохор! - кричит он, - на будущее время, ежели барыни шляться будут, говори, что дома нет. Ах, юродивые!
Он наскоро завтракает и отправляется в суд. Спор о подлинности векселя он мгновенно проигрывает, зато процесс о краже со взломом выигрывает блестящим образом.
- Скажите по совести: украли? - спрашивает он.
- Украл-с, - шепотом отвечает оправданный.
- Ну, идите и воруйте. Только мне на зубок не попадайтесь. Я... вас...
В половине седьмого Перебоев возвращается домой - изнуренный. Жена встречает его словами:
- А мы платье купили Наташе - модель из Парижа; мне Изомбар через неделю сшить обещала. Только будет стоить около трехсот рублей.
- На какие же ты деньги рассчитываешь?
- Обыкновенно... Принесут счет, ты и заплатишь!
- Дожидайся!
Он выскакивает из-за стола и, не докончив обеда, убегает в кабинет. Там он выкуривает папироску за папироской и высчитывает в уме, сколько остается работать, чтобы составился капитал в четыреста тысяч.
Оказывается, что не хватает около ста девяносто четырех тысяч. Правда, что у него имеется в виду процесс, который сразу может дать ему сто тысяч, но это еще вопрос, достанется ли он ему. Около этого процесса целая стая адвокатов похаживает: "Позвольте хоть документики просмотреть..." К счастью, он уж успел заручиться, видел документы и убедился, что действительно четыре миллиона у казны украдены. Но он так ловко успел выяснить ответчику суть дела, что сам вор убедился, что он ничего не украл и даже, пожалуй, кой-что своего приложил.
- Итак, вы сами видите, как легко оклеветать человека! - сказал он, с чувством пожимая Перебоеву руки.
- Еще бы! тут и возразить нечего! - ответил Перебоев горячо, - на основании такой-то статьи такого-то тома...
- Совершенно с вами согласен; но только вот что: как бы защитник противной стороны...
- И он ничего возразить не может. Дело ясное, правое... святое!
- Именно... святое!
На вопрос о гонораре Перебоев объявил прямо цифру - сто тысяч рублей, на что клиент-вор несколько сомнительно ответил:
- Помогите, голубчик!
С тех пор прошло два месяца. В течение этого времени вор аккуратно уведомлял Перебоева, что дело все еще находится в том ведомстве, в котором возник начет, что на днях оно из одной канцелярии перешло в другую, что оно округляется, и т.д.
Перебоев, в свою очередь, убеждал вора, что напрасно он сам беспокоится следить за делом, что он, как адвокат, может и в административных учреждениях иметь хождение; но вор, вместо ясного ответа, закатывал глаза и повторял:
- Помогите, голубчик!
и вовсе сложен.
"Странно, однако ж! - размышлял Перебоев, - ведь все это и я мог бы для него устроить!"
Вот и теперь, по поводу заказанного женою платья, он вспомнил об этом процессе и решился завтра же ехать к вору и окончательно выяснить вопрос, поручает ли он ему свое дело или не поручает. Ежели поручает, то не угодно ли пожаловать к нотариусу для заключения условия; если не поручает, то...
Он даже вздрогнул при этой мысли. И тут же, кстати, вспомнил об утреннем посещении Ковригина. Зачем, с какой стати он его прогнал? Может быть, это тот самый Ковригин и есть? Иван Афанасьич, Федор Сергеич - разве это не все равно? Здесь был Иван Афанасьич, приехал в Америку - Федором Сергеичем назвался... разве этого не бывает? И Анна Ивановна к тому же... и тут Анна Ивановна, и там Анна Ивановна... А он погорячился, прогнал и даже адреса не спросил, - ищи теперь, лови его!
- Эй, Прохор! давеча здесь господин Ковригин был - спросил ты, где он живет?
- Не спрашивал-с.
- Ну, так и есть! Фофан ты, братец! - укоряет Перебоев Прохора и, оставшись один, продолжает мечтать.
"Со мной всегда так. Погорячусь, прогоню, а потом раскаиваюсь. Полтора миллиона долларов! Сколько на этом процессе деньжищ заработать бы можно - страсть! На этом да еще на том... на четырехмиллионном... Сразу бы в норму вошел - и шабаш! Нет, господа, довольно с меня! Лучше скромненько где-нибудь в Баден-Бадене жить, нежели по Петербургу рыскать да петербургскую сырость глотать! Разумеется, от времени до времени, - отчего ж?.. Например, ежели процесс вроде ковригинского... можно семейство в Баден-Бадене оставить, а самому на время в Петербург приехать..."
мышку и уезжает.
Консультация задлилась довольно поздно. Предстояло судиться двум ворам: первый вор украл сто тысяч, а второй переукрал их у него. К несчастию, первый вор погорячился и пожаловался на второго. Тогда первого вора спросили: "А сам ты где сто тысяч взял?" Он смешался и просил позволения подумать. Возник вопрос: которому из двух взять грех на себя?- - вот об этом и должна была рассудить консультация. Очевидность говорила против первого вора.
- Вы сами себя выдали, - убеждал его второй вор, - вместо того чтобы жаловаться, вам следовало бы просто сказать мне: поделимся, друг! - мы бы и поделились.
Но первый вор упорствовал.
- А вы зачем у меня украли? - возражал он, - воровали бы в другом месте, я и слова бы не сказал... Нет, батюшка, это не порядки! Любишь кататься, люби и саночки возить!
десять тысяч рублей на обзаведение в не столь отдаленных местах.
- Вы пойдете к следователю, - формулировали свое мнение консультанты, обращаясь к первому вору, - и откажетесь от первого показания; скажите: он не украл у меня, я сам ему деньги на сохранение отдал, а он и не знал, откуда они ко мне пришли...
- Разумеется! почем же я мог знать! - прервал второй вор.
- Да-с, а потом ваш коллега вам десять тысяч отсчитает...
- С удовольствием! - вскричал второй вор. - Хоть украденные деньги у меня уж отняли, но я готов и из своих...
- Ничего. Сошлют, а потом начнут постепенно приближать. И не увидите, как время пройдет.
Консультация происходила на квартире у второго вора. Когда она кончилась, консультантам роздали пакетики с вознаграждением - святое дело! - и пригласили отужинать.
бормоча:
- Если бы каждый день по триста рублей, это составило бы в месяц... в год... Господа! обратимте наши взоры на Запад!..
|