|
ЗУБАТОВ
Генерал Зубатов, бог ему судья, не очень-таки долюбливал меня. «У вас, — говорит, бывало, — слишком голова горяча, милостивый государь, — вы диалектике, милостивый государь, предаетесь!.. служба требует дела, а не соображений, милостивый государь!.. она требует фактов, фактов и фактов!»
И все этак строгим манером.
И держал он меня, по случаю диалектики, в великом загоне; пройти, бывало, по улице совестно; словно и заборы-то улыбаются и шепчут тебе вслед: «Диалектик, диалектик, диалектик!»
А под диалектиком разумел Семен Семеныч отчасти такого человека, который пером побаловать любит, отчасти такого, который на какой-нибудь официальный вопрос осмеливается откликнуться «не могу знать», а отчасти и такого, который не бежит сломя голову на всякий рожон, на который ему указывают.
К балующим пером Семен Семеныч адресовался обыкновенно следующим образом:
— Что вы мне, милостивый государь, там рассказываете? Какие вы там нашли еще препятствия? Разве вам велено вникать в препятствия? Разве вас об этом спрашивают? Я, милостивый государь, тридцать пять лет служу и, благодарение богу, никогда никаких препятствий не видал!
— Помилуйте, ваше превосходительство, ведь это все равно что на камне рожь сеять...
— Ну, что ж-с!.. и посеем-с!..
— Да ведь рожь-то не вырастет!
— Вырастет-с! а не вырастет, так будем камень сечь-с!
— А она и от этого не вырастет!..
— И опять будем сечь-с! нам до этого дела нет, что́ можно и что́ нельзя... а мы будем сечь-с!
К «немогузнайкам» Семен Семеныч обращался так:
— Что вы мне там доносите и два и три? вы должны сказать мне прямо или два, или три... служба не терпит этой неопределенности...
— Осмелюсь доложить вашему превосходительству, что...
— Знаю я это, милостивый государь, очень знаю... но ведь мне нужны не «или» ваши, а настоящая цифра, потому что я эту цифру должен в ведомости показать, и итог... да, и итог, сударь, подвесть!.. в какую же силу я ваше «или» тут сосчитаю?..
Но всего более антипатичен был для него третий сорт диалектиков.
— Я вам приказал, сударь... почему вы не исполнили? — говорил он им, принимая самые суровые тоны.
— Так и так, ваше превосходительство, я был на месте и убедился, что указываемый вами рожон совсем не рожон...
— А разве об этом вас спрашивали? а знаете ли вы, милостивый государь, что за подобные рассуждения в военное время расстреливают?
И так далее, в том же тоне и духе. Одним словом, генерал любил, чтоб чиновник смотрел у него весело, не рассуждал и тем менее противоречил, не сомневался, не провидел и на ногу был легок.
И вдруг, в одно прекрасное утро, он задумался. Долго он думал и сначала, по-видимому, скорбел и вздыхал, но наконец приятная улыбка озарила уста его.
— А что ж, — сказал он, — в самом деле! надо же и им дать вздохнуть... трудненько оно будет... правда... а впрочем, что за вздор — не боги же горшки обжигали!
В этот же день я был приглашен к его превосходительству и удивлен следующею речью:
— Вот, любезный друг, — сказал он мне ласково, — оказывается теперь, что мы с вами до сих пор спали, то есть не то чтоб совсем спали, а так, знаете, скользили по поверхности... составляли там ведомости... наблюдали, чтоб входящие и исходящие не были закапаны... Выходит, что все это было не нужно... д-да!
— Д-да! — повторил я в изумлении.
— Выходит, что от этого у нас и торговля не развивается... и фабрик нет... и богатство народное... тово...
Я видел по его лицу, как все эти непривычные выражения мучительно зарождались в его голове и еще мучительнее сходили с языка.
— Выходит, нам надо теперича заняться настоящим делом! — сказал он решительно.
— Слушаю-с, ваше превосходительство!
— Да; теперь это нужно... теперь вот и Европа на нас посматривает... ну, да и время совсем не то! ведь, в самом деле, как подумаешь, что значит время-то!
Генерал улыбнулся и начал загонять ногою в угол валявшуюся на полу бумажку.
— Вот хоть бы вчера, — продолжал он, — ведь как казалось все гладко, все прекрасно... плыли мы, можно сказать, по океану и воды даже под собой не слышали... а нынче...
— Отчего же, однако, вашему превосходительству кажется, что нынче все изменилось?
— Да нет! неужто ж вы этого не чувствуете? ведь пора же, пора нам наконец сбросить с себя это скифство!.. надо же и нам когда-нибудь стать в уровень с Европой... ведь этак мы того дождемся, что нас поместят в число пастушеских народов!.. И дождались бы!
Глаза Семена Семеныча сверкнули гневом.
— Разве ваше превосходительство получили какие-нибудь известия из Петербурга? — спросил я робко.
— Нет, вы меня не понимаете! Я просто убедился, что не может это так оставаться, и потому на первый раз призывал уж нынче частного пристава
— А что? — спросил я.
— Да помилуйте, — отвечал он, — чуть свет меня поднял... я думал, что какое-нибудь упущение или пожар... скачу, и что же-с? «Я, говорит, затем тебя призвал, чтоб напомнить, чтоб ты не дрался, а действовал кротостью и собственным примером; если ж ты будешь драться, так я тебя, подлеца, самого таким образом откатаю, что ты три дня садиться не будешь»... посудите сами, ваше высокоблагородие!
что тут действительно есть какой-то пунктик, который не далее как в прошедшую ночь зародился в голове его превосходительства, но к утру вырос и распространился вширь с погибельною быстротой.
— Я и прежде всегда утверждал, — ораторствовал между тем его превосходительство, — что не нужно слишком натягивать струны... потому что, вы понимаете, мы, наконец, отупели с этим натягиванием.
Семен Семеныч взглянул на меня, как бы вызывая на размышления; но я стоял сконфуженный и подавленный; мой нос инстинктивно нюхал в воздухе, глаза сами собой устремлялись на барометр, как бы ища опоры для объяснения этой внезапной перемены.
— Так вы, пожалуйста, займитесь, — продолжал генерал, — надо нам... тово... идти рядом с веком...
— Что же прикажете, ваше превосходительство?
— Ну, да вы меня понимаете... я бы хотел, чтоб этак тово... новенькое что-нибудь... Знаете ли что? — прибавил он весело, как бы озаренный внезапной мыслью, — устроимте-ка здесь биржу!
— То есть как же биржу?
— Ну да, биржу... как в Петербурге или вот в Москве... Теперь у нас все это в младенчестве... они все сделки свои в трактире за парой чая делают... Ну, а если мы заведем биржу, торговля-то, знаете ли, как двинется вперед!..
— А если купцы на биржу не станут ходить?
— Надобно, mon cher {голубчик}, на первое время сделать для них обязательным, чтоб ходили... потому что иначе какие же могут быть у нас усовершенствования?
— Это точно, ваше превосходительство!
— Ну, так вы, стало быть, займетесь этим?.. Кстати! Анна Ивановна жалуется мне, что вас давно не видать у нас... так приходите сегодня обедать... запросто!
Само собою разумеется, что я не позабыл о приглашении и ровно в три часа был в гостиной Зубатовых.
Но, к величайшему моему удивлению, я нашел Анну Ивановну в столь же восторженном настроении духа, как и Семена Семеныча. В то время, как я вошел в гостиную, она вела оживленную беседу с товарищем председателя уголовной палаты Семионовичем.
— Согласитесь, однако ж, со мной, что тут еще многое остается сделать, — говорила она, — мосье Щедрин! вы, я надеюсь, поддержите меня...
— Но позвольте, Анна Ивановна, — вступился Семионович, — вы напрасно думаете, что я принадлежу к числу отсталых. Я полагаю, что нам следует только объясниться, и все недоразумения устранятся сами собою...
— C’est inoui ce que nous avons souffert! {Мы пережили неслыханные страдания!} — продолжала Анна Ивановна, обращаясь ко мне. — Изумительно даже, как могли мы дышать!
«Кроткая Annette! что с тобой сделалось! что с тобой сделалось! — подумал я, переходя от изумления к совершенному остолбенению, — ты, которая до сих пор позволяла себе думать только о наслаждениях предстоящей минуты, ты, которая смотрела на жизнь как на ряд милых и грациозных сцен,
— Вот это-то именно и есть единственный пункт, насчет которого я несколько расхожусь с вами, Анна Ивановна, — возразил между тем Семионович, — я нахожу, что страдание — самая лучшая школа жизни... Недаром великий поэт сказал:
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать... стало быть, страдание не совсем-то дурная вещь... стало быть, в страдании возможно даже своего рода наслаждение, которое высоко ценится знатоками!..
— Не знаю; быть может, я не принадлежу к числу знатоков, но, признаюсь вам, я не охотница до страдания... Мне кажется так приятно, так легко, когда меня никто не беспокоит, si l’on me laisse jouir en paix de mon existence... n’est-ce pas {когда мне позволяют спокойно наслаждаться жизнью... не правда ли.}, мсье Щедрин?
— Нет сомнения, что жить спокойно гораздо приятнее, нежели пользоваться тревогами, — отвечал я.
— Но я и не утверждаю, что страдание должно быть нормальным состоянием человека, — возразил Семионович, — я говорю только, что страдание — школа, и надеюсь, что самое это слово доказывает, что здесь идет о нем речь, как о мере временной, преходящей, о той мере, про которую говорит поэт:
— Я надеюсь, что мы с честью выйдем из этой школы, — сказала Анна Ивановна, — хотя, признаюсь вам, на первый раз это будет ужасно трудно... nous sommes encore si peu habitués de jouir des bienfaits de la civilisation...{мы еще не привыкли наслаждаться благами цивилизации...} я сегодня утром говорила с мужем: это ужас, сколько надобно сделать... il faut faire ceci et cela... {надо сделать и это и то...} везде, куда ни обернитесь, везде надобно снова начинать...
— Да, это так, — отвечал Семионович задумчиво, — не знаю... я как-то опасаюсь... мне все кажется... que nous n’avons pas assez de forces... que nous succomberons à la tâche, en un mot! {что у нас недостаточно сил... одним словом, что мы не справимся с задачей!}
— О, это опасение совершенно напрасное! puisque au fond le peuple russe est avant tout un grand peuple... C’est une justice, que l’Europe entière se plaît à lui rendre... {потому что, в сущности, русский народ — прежде всего великий народ... Вся Европа с удовольствием отдает ему в этом справедливость...}
— A! здравствуйте! об чем это вы так горячо тут спорите? — прервал Семен Семеныч, входя в это время в гостиную и подавая поочередно всем нам руку, чего прежде никогда с ним не случалось.
— Продолжение давишнего разговора, ваше превосходительство, — отвечал я.
— А! это любопытно!
— Вот мсье Семионович находит, что мы недостаточно созрели, — отозвалась Анна Ивановна.
— То есть для чего? — спросил генерал.
Анна Ивановна затруднилась; она была вполне уверена, qu’il s’agit d’une très bonne chose {что речь идет об очень хорошей вещи}, но как называется эта chose {вещь}, не знала. А впрочем, что мудреного: может быть, так она и называется... chose! Семионович, однако ж, вывел ее из затруднения.
— Мы не поняли друг друга, Анна Ивановна! — сказал он несколько обиженным тоном, — мое воспитание... мое прошедшее, наконец... все это достаточно говорит в мою пользу... Поверьте, я не принадлежу к числу отсталых!
— Ну да, ну да! — сказал Семен Семеныч, — нынче уж оно и не ко времени!
— Я говорю только, что наше перерождение достанется нам не без труда!
— О, насчет этого я совершенно с вами согласен... я, например, придумал теперь одну штучку. Конечно, это будет очень полезно... однако и за всем тем не могу поручиться, чтоб она принялась так, как было бы желательно!
— Позволено ли будет узнать, ваше превосходительство, в чем заключается ваше намерение? — спросил Семионович.
— Так... я хочу... биржу здесь устроить! — отвечал генерал с тою поспешностью и вместе усилием, которыми всегда сопровождается желание высказаться как-нибудь понебрежнее. При этом он, неизвестно от каких причин, застыдился и покраснел.
— Vous n’avez pas l’idée, comme ils nous trompent, ces marchands! {Вы не имеете понятия, как нас обманывают купцы!} — вступилась Анна Ивановна, — a тогда мы будем все на бирже покупать!
— Ты мне, мамаша, на бирже новую курточку купишь! — пролепетал маленький сынок Анны Ивановны, прислушавшись к разговору.
— Извините меня, Анна Ивановна, — заметил Семионович, пользуясь случаем, чтоб отмстить генеральше за предположение об его отсталости, — но мне кажется, что вы не совсем верно смотрите на значение биржи...
— Ну да, ну да, — сказал генерал, снисходительно улыбаясь, — эти дамы только и думают, что о нарядах... Они даже на переворот готовы смотреть с точки зрения тряпок... ха-ха!
— А впрочем, мысль Анны Ивановны об устроении такого магазина, который представлял бы все ручательства относительно добросовестности и дешевизны, тоже весьма счастливая мысль, — возразил Семионович, спеша на помощь подломившейся на льду либерализма генеральше и таким образом умеряя язвительность великодушием.
— Mais... n’est-ce pas? {Но... не правда ли?} — сказала Анна Ивановна, отдыхая.
доселе путями, что даже суровый Семионович согласился, qu’au fait il у a quelque chose à faire {что и вправду нужно что-то предпринять}. Я и сам чувствовал, что в воздухе была разлита какая-то непривычная теплота, что по временам моего обоняния касались живительные ароматы, что кровь с усиленною быстротой приливала к голове и сердцу...
Но не могу не сознаться, что все это происходило как будто во сне и что самые звуки говоривших кругом меня голосов ложились в мой слух как-то смутно, неопределенно.
— Прежде всего надо позаботиться о торговле, — говорил генерал, — потому что торговля — это нерв...
— Да... и железные дороги, — сказал Семионович, — вот где для нас предмет первой важности! пространство нас одолевает, ваше превосходительство, наша собственная карта нас давит!
— Ну, с этим как-нибудь справимся, с божьей помощью! — рассудил генерал.
— Однако ж... это ужасно... сколько приходится сделать! — задумчиво продолжал Семионович, внезапно всем телом вздрогнув.
— Еще бы! — заметила генеральша.
— Вы забыли еще о грамотности, — отозвался генерал и, обращаясь ко мне, присовокупил: — Кстати, чтоб не забыть! не худо бы нам с вами и насчет этого что-нибудь... знаете, в таком же роде...
— Позвольте, однако ж, ваше превосходительство, — возразил Семионович, — мне кажется, что грамотность... я думаю, что для этого у нас еще почва недостаточно, так сказать, взрыхлена?
— Да, признаюсь вам, я и сам так думал прежде... но теперь... Я скорее склоняюсь в пользу того мнения, что тут совсем никакой почвы не надобно.
— Однако ж, ваше превосходительство,
— Мамаша! я не хочу учиться... я не хочу сделаться негодяйкой! — неожиданно закричал сынок Семена Семеныча.
— Полно, душечка, это о мужичка́х говорят! — утешала его Анна Ивановна.
— Коли хотите, и я в душе с вами согласен, — продолжал между тем Семен Семеныч, — но...
Много и еще было говорено разных умных речей, и всякий раз, когда кому-либо из собеседников приходила счастливая мысль, генерал обращался ко мне и говорил: «Кстати, чтоб не забыть! не мешает и на это обратить серьезное внимание!»
Читателю, быть может, странным и невероподобным покажется, что большая часть моих героев словно во сне или в тумане действуют. В справедливости этого замечания должен сознаться я и сам, но что же мне делать, если таково вообще свойство всех умирающих людей? От умирающего нельзя требовать ни последовательности в суждениях, ни даже совершенно округленных периодов для выражения последних; все их мысли, все их чувства представляются в виде каких-то клочков, в виде ничем не связанных отрывков, в которых мысль и чувство являются в состоянии почти эмбрионическом. К сожалению, я должен сказать здесь, что мир полон такого рода умирающих; между ними очень мало злых и очень много недальновидных. Вообще я убежден, что на свете злые люди встречаются лишь случайно; в существе, они те же добряки, только кожу у них судьба-индейка стянула, рыло перекосила и губы помазала желчью. Да и то, по большей части, от своей собственной глупости люди делаются злыми, потому что умный человек сразу поймет, что злиться не из чего, да и не расчет. Что же касается до недальновидных людей, то это точно, что ходят в народе слухи, будто их немало по белу свету шатается; однако не могу скрыть, что я очень редко встречал таких, которые бы откровенно признавали себя дураками. Напротив того, обыкновенно случается так, что, например, Петр Иваныч, встретивши друга своего, Ивана Петровича, и поговорив с ним немного, уже восклицает мысленно: «Господи! да как же глуп Иван Петрович... неужто он этого не знает!» А Иван Петрович в это самое время, в свою очередь, тоже мысленно восклицает: «Господи! да как же глуп Петр Иваныч... неужто он этого не знает!» И выходит тут в некотором смысле таинственно-духовный маскарад. Но, прося у читателя извинение за такое отступление, спешу продолжать рассказ мой.
На другой день я получил от Семена Семеныча записку. Очевидно, мысль о новом характере, который должна была принять его деятельность, до такой степени жгла его, что он не мог выносить даже малейшую медленность в этом отношении. Казалось, он в одну минуту хотел облагодетельствовать всех и каждого и преисполнить край плодами цивилизации. В записке было изображено:
«Виды и предположения:
2) Грамотность. Смягчение нравов. Уменьшение преступлений. Облегчение обязанностей полиции и т. д. Развить.
3) Пути сообщения, а буде можно, то и железные дороги
4) Фабрики и заводы. Польза от них. Средства к достижению сего: поощрения и награды. (Известно, что русские купцы и т. д.) Развить.
Весьма обяжете, ежели все сие исполните в возможно непродолжительном времени».
Прочитав эту записку, я струсил. С одной стороны, меня, конечно, соблазняла красивая сторона предприятия; с другой, я не мог не испугаться его огромности. Но напрасны были мои опасения. Генерал был так добросовестен, что счел необходимым, предварительно принятия решительных мер относительно развития торговли и промышленности, посоветоваться об этом с почетнейшими лицами торгующего сословия. Эта добросовестность испортила, однако ж, все дело. При первом намеке на возможность учреждения биржи купцы попадали в обморок, несмотря на то что все они были телосложения необыкновенно крепкого и с честью выдерживали самые побои.
— Что-о? — сказал Семен Семеныч грозно, — стало быть, вы сопротивляться задумали?
— Помилуйте, ваша милость, уж очень это будет для нас обидно, — отвечал один из купцов, прежде всех очнувшийся, — нельзя ли заместо биржи-то просто чем ни на есть обложить нас на общеполезное устройство?
— Что-о? ты что за выскочка? и как ты смеешь за всех говорить?.. Николай Иваныч, запишите его фамилию!
Между торговцами воцарилось молчание; передняя шеренга держала руки по швам.
— Так вот, друзья мои, — продолжал Семен Семеныч, — вы слышали мои слова, знаете мои желания... остается, следовательно, изыскать средства к приведению их в исполнение... Конечно, некоторые из вас, как видно, еще не понимают намерений, которые клонятся единственно к вашей же пользе, но само собой разумеется, что это не должно останавливать ни меня в моих предположениях, ни вас в содействии к выполнению их.
Сказав это, Семен Семеныч удалился, и долг справедливости заставляет меня сказать, что он не только не дрался в этом случае, но даже и за бороду никого не вытряс.
— Ну что, как наше дело? — спросил меня генерал, когда я, после продолжительного совещания с обществом, явился к нему с отчетом.
— Не соглашаются, ваше превосходительство!
— Гм...
Глубоко опечаленный генерал стал лицом к окну и долго безмолвствовал. По временам до слуха моего долетали звуки, несомненно доказывавшие, что его превосходительство барабанил в это время пальцами по стеклу.
— Напрасно, ваше превосходительство, совещались с ними, — сказал я, сгорая желанием утешить Семена Семеныча, — эти вещи надо делать секретно от них, так чтоб они не опомнились...
Семен Семеныч повернулся ко мне и с чувством пожал мне руку.
— Вы правы, — сказал он взволнованным голосом.
— Они, ваше превосходительство, своей пользы понимать не могут, — продолжал я, увлекаясь преданностью к особе моего начальника.
— Вы правы, — повторил генерал.
— Такого рода предположения всего удобнее приводить в исполнение посредством полиции, — снова начал я.
— Вы правы... да, к несчастию, вы совершенно правы!
— Если они не понимают своих выгод, то весьма естественно, что нужно делать им добро против их желания...
— Это совершенно справедливо... но... К сожалению, я должен сказать вам, mon cher, что время нынче такое... велено все кротостью да благоразумными мерами распорядительности... Ах, друг мой, ремесло администратора становится слишком тяжело, и если бы я не любил мое отечество (Семен Семеныч махнул рукой)... давно бы пора на покой старые кости сложить!..
— Прикажете продолжать настаивать? — спросил я.
— Нет, уж зачем... оставимте их в покое... пусть делают, как знают!.. Горько, Николай Иваныч!
Разговор на этот раз прекратился, но не прекратилась благонамеренная деятельность Семена Семеныча. Проекты следовали за проектами, и в нашей маленькой канцелярии закипела непривычная и небывалая дотоле жизнь.
— ни проект о распространении грамотности, ни проект о путях сообщения — ничто не удавалось, несмотря на таинственность и тишину, среди которых они вырабатывались. Проекты эти похожи были на те объявления о новоизобретенных средствах против моли и клопов, которые (то есть средства) так удачно действуют на бумаге, в действительности же бессильны убить самого тощего и изможденного клопа.
Семен Семеныч сделался скучен. Уныло ходил он целые дни по кабинету, заложив руки за спину и грустно покачивая головой. С ужасом сознавал он, что месяц тому назад он был совершенно бодр и деятелен, был распорядителен и исполнителен в одно и то же время, одним словом,
Однажды утром я получил от Анны Ивановны приглашение пожаловать к ней как можно скорее. Я застал ее заплаканною и расстроенною.
— Вы не знаете, какое нас постигло несчастие, — сказала она, — Simon! бедный Simon!
— Что такое, Анна Ивановна? — спросил я встревоженный.
— Ah, mais voyez plutôt vous-même, cher {Посмотрите сами, дорогой} Николай Иваныч!
растрепаны, в глазах блуждал дикий огонь.
Я тотчас же понял ужасную истину: нет сомнения... генерал лишился рассудка!
— А! — воскликнул он, увидев меня, — ну, теперь, кажется они не отвертятся от меня... я все обдумал!
— Simon! успокойся, друг мой! — убеждала Анна Ивановна.
Семен Семеныч сделал рукой движение, как будто хотел отогнать докучную муху.
— Я надеюсь, что начальство оценит труды мои, — сказал он с какой-то блаженной улыбкой, —
Он показал на левую сторону груди.
— Это несомненно, ваше превосходительство, но в настоящее время вам больше всего нужен отдых, — заметил я.
— Убедите, убедите его, Николай Иваныч! — умоляла Анна Ивановна, — Simon! тебе следует почивать!
— А не правда ли, что я много на свою долю потрудился? — сказал он, — вы, Николай Иваныч, видели, вы можете засвидетельствовать перед всеми, что я именно был неусыпен!
Анна Ивановна всхлипывала; Семен Семеныч, глядя на нее, тоже не выдержал и залился целым потоком слез. Положение мое было весьма тяжко.
— Друзья мои! — сказал генерал, рыдая, — я умираю! я умираю, потому что много трудился! Если б я меньше заботился, а больше гулял, меньше вникал и больше кушал, я остался бы жив!
Примечания
— в газете «Московский вестник», 1859, № 3, стр. 32—37, под заглавием «Из «Книги об умирающих». I. Генерал Зубатов» (ценз. разр. — 27 февраля). Подпись: Н. Щедрин.
Сохранилась авторизованная рукопись (1857, ноябрь—декабрь), по которой Салтыков вырабатывал окончательную редакцию рассказа.
Как и «Гегемониев», рассказ «Зубатов» посвящен теме ухода из жизни «ветхих людей». Герои этих рассказов находятся на разных ступенях бюрократической лестницы, но социальная сущность их одна и та же. В «Зубатове» Салтыков создал сатирический образ администратора «старой школы», действующего в годы подготовки крестьянской реформы.
Первая редакция «Зубатова» была написана в ноябре— декабре 1857 года (см. письмо Салтыкова к И. С. Аксакову от 17 декабря 1857 года). В этой редакции рассказ завершался сумасшествием и смертью Зубатова, что полностью соответствовало замыслу «Книги об умирающих». Через два года Салтыков вновь вернулся к рассказу и коренным образом изменил его заключительную часть. В редакции 1859 года Зубатов не сходит с ума и не умирает. Чувствуя, что ничего, по существу, не изменилось, он обретает бодрость и душевное равновесие и с новыми силами вершит свои административные дела.
Приводим полностью заключительную часть рассказа по редакции 1859 года, напечатанной в «Московском вестнике». Публикуемый фрагмент в журнальном тексте следует после слов: «... оказывается чуть-чуть не злостным банкротом... ужасно!» (см. стр. 26):
«— Что ж это такое! что ж это такое! — восклицает он тоскливо, прерывая внезапно наши занятия и хватая себя обеими руками за голову, — заколдовано оно, что ли?
— Не могу знать, ваше превосходительство.
— Да помилуйте, Николай Иванович! Ведь я желаю слышать ваше мнение!
Но так как у меня, в жизнь мою, никогда никто мнения не спрашивал, и как, напротив того, всегда мне внушалось, что рассуждать на службе не следует и что за рассуждения в военное время расстреливают, то весьма естественно, что во мне могло выработаться собственное мнение только относительно жилетов, брюк, шато-лафита и тому подобных предметов.
— Не прикажете ли, ваше превосходительство, на первый раз написать проектец о разбитии английского сада на городской площади? — осмелился я заметить стороною.
— Н-да... это полезно... но, к сожалению, предместники мои уж столько поразводили садов, что высшему начальству это может в глаза броситься... Отчего бы, однако, оно нейдет? Отчего старики наши, что, бывало, ни задумают, — все сейчас же принимается?
— Пристукнуть надо, ваше превосходительство!
— Ах, да нет же! нельзя, нельзя, говорю я вам! не велено!
Одним словом, беспокойства генерала приняли такие размеры, что Анна Ивановна имела полное основание опасаться за самую его жизнь. В собиравшемся у нее по вечерам интимном кружке часто раздавался голос, произносивший горькие жалобы.
— Семен Семенович истинный мученик, — говорила она, — вы вообразите только, что с него спрашивают, от него требуют... toutes sortes de choses... {самых разных вещей} нашей канцелярии... c’est affreux! {это ужасно!}
Однако мало-помалу и страшная, разъедающая деятельность Семена Семеныча начала стихать. Постепенно я стал замечать, что он заговаривает о проектах все реже и реже, и даже старается замять разговор, как скоро дело коснется железных дорог, системы взаимного обучения и т. д. В течение самого короткого времени душа его возвратила прежнюю ясность, а щеки снова покрылись густым румянцем, который в сочетании с седыми бакенбардами и соответствующим рангу ростом делал из него в одно и то же время и приятного мужчину, и представительного администратора. Иногда он даже заигрывал со мной по поводу недавних наших проектов.
— Пристукнуть! — говорил он мне с любезнейшей улыбкой на устах. — Пристукнуть? ah, mais savez-vous que l’idée est ingénieuse! {а знаете ли, эта мысль заслуживает внимания!}
— Когда же, ваше превосходительство, прикажете доложить вам проект о вменении всем купцам в обязанность выстроить фабрику или завод? — прерывал я.
— Пристукнуть! — продолжал генерал, как бы не вслушавшись в мои слова и заливаясь при этом здоровым сочным смехом.
Наконец и совсем все стихло. Однажды, когда я осмелился заговорить об одном проекте, который тяжелым камнем лежал у меня на сердце, то, к изумлению моему, услышал от генерала следующую речь:
— А знаете ли что, mon cher! {голубчик!} Я убедился, что все эти projets, contreprojets etc {проекты, контрпроекты и т. д.}, — все это niaiseries {глупости.}, и что благоденствие края преимущественно зависит от текущих... Поэтому я, конечно, не прочь... иногда... отчего же?.. но все-таки сущность дела заключается в текущих, и потому я решился заняться преимущественно ими!
— Mais qu’avez-vous donc, cher Nicolas! {Что с вами, дорогой Николай!} — сказала она мне чуть слышно, когда я усаживал ее на место. Я очень хорошо заметил, что в это время глазки ее искрились и на губах играла томная улыбка.
С этой минуты я сделался ревностным ее поклонником. «Жизнь дана для наслаждения, — рассуждаю я, — а не для того, чтобы кукситься... chantons, buvons et... aimons!» {будем петь, пить и... любить!}
Переработка концовки рассказа явилась прямым откликом на вмешательство крепостнической реакции в дело подготовки крестьянской реформы. В 1859 году Салтыков, хотя и сохранил подзаголовок «Из «Книги об умирающих»», но фактически вывел Зубатова из общего ряда «умирающих». Он возвратил генералу, разобравшемуся в характере преобразовательной политики, прежнюю энергию и готовность к новым административным «подвигам».
В 1863 году, включая «Зубатова» в сборник «Невинные рассказы», Салтыков вновь переработал рассказ. Он ввел в текст фрагменты, отсутствовавшие в журнальной редакции, возможно, по цензурным причинам (о сеянии ржи на камне, о третьем сорте диалектиков, см. стр. 15—16), снял развернутую характеристику Анны Ивановны, в основных чертах совпадавшую с характеристикой Дарьи Михайловны Голубовицкой из рассказа «Приезд ревизора», вычеркнул отрывок о настроениях крутогорского чиновничества, заметившего, что их генерал, выступающий здесь в качестве преемника князя Чебылкина, начал «задумываться и скучать». Наиболее серьезным изменениям в 1863 году подверглась опять-таки концовка рассказа. Салтыков вернулся к рукописной редакции 1857 года, завершавшейся сумасшествием и смертью Зубатова, сняв при этом лишь последнюю фразу («Через неделю он действительно скончался, нисколько не подозревая, какая глубокая истина заключалась в последних словах его»).
«Невинных рассказов» неизвестна, но вполне возможно, что в условиях усилившейся реакции Салтыков сам решил смягчить одно из наиболее острых в политическом отношении мест и тем самым обезопасить свою книгу.
В последующих изданиях «Невинных рассказов» «Зубатов» перепечатывался без существенных изменений.
В конце 50-х — начале 60-х годов образ Зубатова не сходит со страниц произведений Щедрина. Он выступает в «Гегемониеве», в «Скрежете зубовном», в «Литераторах-обывателях», в «Наших глуповских делах», в «Погоне за счастьем». Если слить воедино все то, что говорится о Зуба-тове в этих произведениях, то образ генерала-администратора перерастает в широкий обобщающий сатирический символ, олицетворяющий собой русскую бюрократию, ее опасения, стремления и надежды в тревожные предреформенные годы.
Стр. 17. Рогуля — персонаж из «Губернских очерков» (см. наст. изд., т. 2, рассказ «Общая картина»).
Стр. 19. ...вроде пословиц Альфреда Мюссе... — Имеются в виду «Comédie et proverbes» (1840), одноактные драматические произведения, большей частью — комедии, французского писателя Альфреда де Мюссе, написанные на темы известных пословиц. Произведения эти получили большое распространение в любительских спектаклях светского общества во Франции и в России.
Но не хочу, о други, умирать; ... — строки из стихотворения А. С. Пушкина «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье»).
Ведь в наши дни спасительно страданье... — строка из поэмы И. С. Тургенева «Параша» (1843).
Стр. 22...... — Сатирический выпад в адрес В. И. Даля и его выступления «Заметка о грамотности (Письмо в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей»)». Утверждая, что без соответствующего умственного и нравственного развития народа распространение среди него грамотности приводит к плачевным результатам, Даль в подкрепление своей мысли сообщает об известном будто бы ему примере, когда «из числа 500 человек, обучавшихся в 10 лет в девяти сельских училищах, 200 сделались известными негодяями» («Санкт-Петербургские ведомости», 1857, № 245, 10 ноября, стр. 1269). Поход Даля против распространения грамотности среди народа впервые был высмеян Салтыковым в «Губернских очерках», в рассказе «Озорники» (см. наст. изд., т. 2, стр. 263 и 539).
Стр. 26. ...... — слова из формуляра о службе.
...«благорастворение воздухов и изобилие плодов земных»... — слова из богослужения православной церкви (литургии).
...— Зубатов намекает на возможность получения ордена к празднику пасхи.