ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ
ЦАРСТВО СМЕРТИ
Комедия в 4-х действиях
ДЕЙСТВИЕ I
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Иван Прокофьич Размахнин, 75 лет, негоциант, занимающийся подрядами и откупами.
Прокофий Иваныч, сын его, 55 лет.
Гаврило Прокофьич, 25 лет, внук его.
Статский советник Семен Семеныч Фурначев, зять его, 55 лет.
Николай Павлыч Калужанинов, 30 лет, служащий поручик, другой зять его.
Отставной генерал Андрей Николаич Лобастов, 60 л<ет>, друг старого Размахнина, происхождением из сдаточных.
Майор Станислав Фаддеич Понжперховский, 40 лет.
Иван Петрович Доброзраков, отставной штаб-лекарь, 55 лет.
Леонид Сергеич Разбитной, чиновник особых поручений при губернаторе, молодой человек.
Отставной подпоручик Живновский, 50 лет.
Анна Петровна Живоедова, 40 лет, сирота, из благородных, живущая в доме Размахнина в качестве экономки.
Лакеи и служанка.
Действие происходит в губернском городе Крутогорске.
СЦЕНА I
Театр представляет довольно обширную гостиную в доме старого Размахнина. В середине комнаты и направо от зрителя двери; налево два окна. В глубине сцены по обеим сторонам дверей диваны с стоящими передними круглыми столами; между окон большое зеркало; по стенам и по бокам диванов расставлены кресла и стулья; вообще убранство комнат свидетельствует, что хозяин дома человек богатый; на столах и на стене много бронзы.
Утро. При открытии занавеса на стенных часах бьет девять. Анна Петровна Живоедова сидит на кресле у окна, ближайшего к глубине сцены. Одета в распашной капот, довольно грязный, но набелена и нарумянена. Живоедова роста видного и корпусом плотная. Через несколько времени входит из средней двери Баев, старик, поросший мохом и согнутый. Одет в синий кафтан, в руках держит березовый сук, на который и опирается.
Живоедова. Вот и живи с ним таким манером! Жили-жили, грешили-грешили: с пятнадцати поди лет в грехе!.. Еще при покойнице Лукерье Гавриловне околёсицу-то эту завели: уж пряжку выслужила, сказывает Андрей Николаич... Теперича вот, того гляди, помрет, а духовной все нет как нет... Куда тебе! я, говорит, еще годков с пять проживу, да намеднись еще что выдумал: поди, говорит, Аннушка, сюда: я хоть погляжу... Ах! тяготы-то наши только никому неизвестные!.. (Задумывается.) А вот Андрей Николаич еще говорит, что меня бог милостью сыскал! Разумеется, кабы духовная — слова нет: хорошо, кабы духовная... А то, пожалуй, и ни с чем пойдешь — только слава, что дворянского рода! да и то, что своим-то трудом нажила, и то, пожалуй, отнимут... Да и что нажила-то я опять? Конечно, кабы не Станислав Фаддеич... (Задумывается вновь и мурлыкает под нос песенку. Тяжело вздыхая.) Да, была бы я теперь с денежками!
Входит Баев.
Баев (останавливается у дверей; сиплым голосом). Здравствуй, здравствуй, матушка Анна Петровна, каков наш соколик-от? (Ищет глазами чего-то.)
Живоедова. Да чего уж соколик! того гляди, что ноги протянет... Да ты бы сел, что ли, Прохорыч, вон на стул-то.
Баев. Нет, матушка, на стуле нам сидеть не пригоже... Вот кабы скамеечку...
Живоедова (кричит). Мавра! подай из девичьей скамейку. Ну, ты как, старина?
Баев. А мне чего сделается! я еще старик здоровенный... Живу, сударыня, живу. Только уж словно и надоело жить-то!
Появляется горничная девушка с небольшой скамейкой, которую и ставит около боковых дверей. Баев садится.
Так даже, что на свет смотреть тошно; нонче же порядки другие завелись, словно и свет-от другой стал... Я уж в мальчиках был, как Иван-то Прокофьич родился... дда! (Кашляет.)
Живоедова. Водочки, что ли, поднести, Прохорыч?
Баев. Не действует, сударыня, не действует... Такая уж, видно, напасть пришла; ни пойла, ни ества, ничего нутро не принимает... стар уж я больно, сударыня, даже словно мохом порос весь; дай бог всякому ворону столько лет прожить: во как я стар!
Живоедова (задумчиво). Да и Иван-то Прокофьич уж не маленький... Господи! того гляди, уснет человек, а духовную написать боится. Хоть бы ты, что ли, Прохорыч, его с простого-то ума вразумил — ведь и тебя поди наследники выгонят, как умрет.
Баев. Что ж, сударыня, я готов вразумлять... Это точно, что самое последнее дело именьем своим не распорядить... чай, поди сколько в сундуках-то у него напасено! Только Прокофья Иваныча он обидит; это уж я беспременно знаю, что обидит. И чем он ему, сударыня, не угодил, Прокофей-то Иваныч? человек, кажется, боязный, в церковь божию ходит, нищим подает — а не угодил!
Живоедова. Да и Прокофей-то Иваныч тоже ведь с норовом. Первое дело, что в армяке ходит, бороды не бреет: это, говорит, грех! а не грех, что ли, родителей не слушаться?
Баев. Грех-то, точно что грех... А ведь коли по правде сказать, сударыня, так это именно, что волос божий образ обозначает... И в Писании, сударыня, сказано: постризало да не взыдет на браду твою... Это я еще махонький от убогих странников слыхивал...
Живоедова. Да ты, Прохорыч, то возьми, что к нам ведь чистые господа ездят... Иван Прокофьич одну дочь за генерала выдал, другую за военного, а ведь от Прокофьевых от одних сапогов как дегтищем-то разит... Ты одно это себе вобрази, Финагеюшка!
Баев. Справедливо, сударыня, справедливо!
Живоедова. Ну, опять и то: вздумал он жениться... Ведь он уж не маленький, чтоб прихоть свою соблюдать, без малого поди шестьдесят будет! Да что еще выдумал! на другой день с супругой-то в баню собрался: это, говорит, по древнему русскому обычаю... только смех, право! Ну, старику-то оно и обидно.
Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Только человеческую плоть рассудить мудрено. Вот и я стар-стар, а бывает, что только сам дивишься, как защемит... И в Писании тоже сказано: не хорошо, то есть, человеку одному быть, а подобает ему жить с супружницей. Прокофей-то Иваныч, значит, по Писанию действует. Ну, и в баню тоже противузаконного ничего нет...
да спросит его: «А чей, мол, это отец без стыда безо всякого на старости лет в баню ходит?» Ведь в ту пору молодцу-то от одного от страму хоть в тартарары провалиться... Вот ты что, Финагеюшка, рассуди.
Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Однако ведь давно ли и Иван-от Прокофьич себе бороду оголил? Сама, чай, сударыня, знаешь, каков он был, как в ту пору тебя родители-то ему продали? Коли ты помнишь, так я-то как теперь вижу, как его в Черноборске исправник пытал за бороду трясти: не мошенничай, говорит, не мошенничай! Да, грозные были, сударыня, те времена, великие времена!
Живоедова. Оттого, видно, и стал он к просвещенью-то очень способен.
Баев. Такие, сударыня, были времена, что даже заверить трудно. Ивана-то Прокофьича папынька волостным писарем был, так нынче, кажется, и цари-то так не живут, как он жил. Бывало, по неделе и по две звериного образа не покинет, целые сутки пьян под лавкой лежит. Тутотка они и капиталу своему первоначало сделали, потому как и волость-то у них все одно как свои крепостные люди была... А Иван-от Прокофьич подрос, так тоже куда ворист паренек был; ну, папынька-то ихний, видемши их такую анбицию к деньгам, что как они без сумленья готовы и живого и мертвого оборвать, и благословили их по питейной части идти. Ну, и пошли... А теперь они сирым вдовицам благодетельствуют, божьи храмы сооружают... Что ж, это хорошо! Пред владыку небесного с хорошими делами предстать веселее будет! Ахти-хти-хти-хти! Так во какие времена, сударыня, были!
Живоедова. Только уж ты ему не поминай лучше об них, Прохорыч.
Баев. А отчего бы, сударыня, не напомнить? Разве тут что зазорное есть? Кабы он в церковь божию не ходил или по постам скоромное ел — ну, это точно, что было бы зазорно, а то ведь это, сударыня, дело коммерческое, на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Сегодня он меня ушибет, завтра я его — так оно и идет кругом. (Вздыхает.)
Живоедова. Так-то так, Прохорыч, только вот что худо, что об душе-то он об своей на старости лет попечись не хочет; хоть бы нас, своих старых слуг, обеспечил, все бы греховная-то ноша полегче была. А то вот предстанет пред царя небесного, а он, батюшка, и спросит его: «На кого, мол, оставил ты Анну Петровну?» — а какой он ответ тогда даст? Вот что горько-то, Финагеюшка.
Баев. Справедливо, сударыня, справедливо.
Живоедова. А то вот все говорит: «Поживу еще», — да нелегкая понесла, об каком-то чине теперь хлопоты затеял — сколько тут еще денег посадит!.. Словно в гробу-то не все одно лежать, что потомственным гражданином, что надворным... только грех один!
Баев. И, матушка! поменьше-то еще лучше — вот я как скажу! Потому что там маленького-то на первое место посадят!
Живоедова. Ну, и детки тоже тащат: один Гаврюшенька чего стоит! В ту пору пожелал в гусары: насилу отчитали — хочу да хочу! А об Николае Павлыче и говорить нече — этот старика как есть доймя доит!
Слышен стук подъехавшего экипажа
Ну, кажется, наши коршуны слетаться начинают!
Баев. Мне, видно, уйти, сударыня.
Живоедова. Ступай, Финагеюшка, да поговори же ты с ним, голубчик: так, знаешь, будто от себя, с простого ума.
Баев уходит.
СЦЕНА II
Живоедова и Понжперховский.
Понжперховский видный мужчина, в военном сюртуке; усы нафабрены и тщательно завиты, волосы на голове приглажены; очень вертляв и вообще занят собой; говорит с сильным акцентом.
Понжперховский (подходя к ее руке). А сердце разве уж не подсказывает вам... ничего не подсказывает?
Живоедова. Какое уж тут будет сердце, Станислав Фаддеич, когда три ночи сряду не спала. (Кричит.) Мавра! подай-ко закуску!
Понжперховский. Что ж, разве очень уж плох?
Живоедова. Плох-то, плох, да что в этом толку! Ничего, говорит, еще поживу, Аннушка... вот поди ты с ним... Хошь бы уж помер, что ли, прости господи, все бы один конец!
Понжперховский. Нет, это уж боже упаси, Анна Петровна! Не сделавши распоряженья, ему умирать нельзя... (Подумав немного.) А на вашем бы месте я, знаете ли, что бы сделал?
Живоедова. Ну?
Понжперховский. Скажите, пожалуйста, капиталы у него как больше: наличными или в билетах?
Живоедова. Есть и наличными, а больше в билетах.
Понжперховский. Ну, а билеты как-с? именные или на неизвестного?
Живоедова. Неизвестные, кажется, больше... Да чтой-то, мне словно страшно, Станислав Фаддеич...
Понжперховский. Бесподобно-с. Так на вашем бы месте я, знаете ли, что бы сделал? Я бы, как начнет старик-то умирать, все бы эти безымянки к одному месту-с... Вот как надо действовать, моя милейшая Анна Петровна!.. а там, знаете (ласкаясь к ней), уехали бы ко мне в Понжперховку, я бы в отставку вышел, пошли бы у нас деточки... славно бы зажили!
(задумчиво). Хорошо-то, уж как бы хорошо! Только как же ты его тут разберешь, умирает ли он или не умирает — вот он уж третий год словно все умирает... А второе дело, куда ж я билеты-то спрячу? ведь наследники-то поди по смерти обыскивать будут?
Понжперховский. Неужто вы на меня не надеетесь, Анна Петровна?.. матушка!
Живоедова. Да, надейся на вас! Только тебя и видели, покуда деньги в карман положить не успел! Кабы не моя к вам любовь, давно бы мне эти глупости-то оставить надо... (Махнув рукой.) Так, заел ты мой век!
Понжперховский. Так согласны-с?
Живоедова (в раздумье). Рада бы я радостью, да бросишь ты меня в ту пору — вот чего я боюсь! Ни Понжперховки, ни тебя тогда не увидишь!
Входит Мавра с подносом, на котором поставлена водка и закуска.
Лучше вот выпей да закуси!
Понжперховский. А вы подумайте, любезнейшая Анна Петровна!.. лучше же с предметом своим поделиться, нежели как если этому сиволапу Прокофью все достанется! (Наливая рюмку.) За ваше здоровье-с!
Живоедова. Да ты бы грибочков закусил: я сама отваривала — прислать, что ли?
Понжперховский. А это не худо-с... вот вы бы мне, ангел мой, тех рыжичков сообщили, которые за тремя замками заперты... дда-с!
Живоедова (вздыхая). ты!
Понжперховский. Полноте, ангел мой, напрасно только сердце свое тревожите. Насчет верности, доложу вам, я золотой человек... В карты перекинуть — это так; ну, и удобства разные: чтоб вино у меня или сигары — все чтоб было в своем виде... Признаюсь, на этот счет я точно что слабый человек! (Обращаясь к зрителям.) Люблю пожуировать! Деньги — это, я вам доложу, для меня презренный металл, которого чем больше, тем лучше, — вот моя философия!.. Можно, я полагаю, и повторить, ангел мой Анна Петровна?
Живоедова. Кушай, батюшка... Только ты лучше водки больше пей: от этого человек тучен бывает, а от тучности и красоты в человеке прибавляется. Да ты бы хоть ветчинки, что ли, отведал? Сама и солила и коптила — все сама! прислать, что ли, окорочек?
Понжперховский. Пришлите, ангел мой Анна Петровна, пришлите... А я к вам, моя бесценная, с просьбицей... так, с самой маленькой...
Живоедова. Все, чай, за деньгами?
Понжперховский. Угадали, красавица моя, угадали. И кто это вам подсказывает? верно, это самое сердце, в котором пламень любви обитает?.. Нужно, Анна Петровна, нужно-с. Зато как любить буду! просто огонь!
Живоедова. Да давно ли ты у меня одолжался! Что, я разве кую деньги-то? Ведь они мне трудом достаются, пойми ты это!
Понжперховский. Нужно, Анна Петровна, нужно-с... Сегодня вот кучер: сена, говорит, купить надо...
Живоедова. Много ли на сено надо! Нет, ты не на сено, а на любовниц транжиришь — вот что! Кабы не ты, не боялась бы я теперь ничего, была бы при своем капитале: вот ты на какую линию меня поставил!
Слышен стук экипажа.
Ну, уж это, верно, наследники!
Понжперховский. Так как же деньги-то?
Живоедова. Да уж что с тобой станешь делать приходи ужо!
СЦЕНА III
Те же, Лобастов и Доброзраков.
Лобастов — небольшой человек, очень плотный и склонный к параличу; лицо красное, точно с морозу, пьет и закусывает наскоро, но прежде нежели положить кусок в рот, дует на него. Он еще очень бодр и жив в своих движениях, редко стоит на месте и, даже разговаривая, больше ходит. В поношенном фраке. Доброзраков тот самый франт, о котором подробно объясняется в «Губернских очерках», зри «Прошлые времена, рассказ первый».
Он роста большого и несколько при этом сутуловат; смотрит добродушно и даже наивно, но на житейские дела имеет взгляд исключительно практический и при подании медицинской помощи прибегает преимущественно к кровопусканию, вследствие чего пользуется большим доверием со стороны крутогорских граждан.
Лобастов Пану полковнику здравия желаем! Чи добрже маешь, пане?
Понжперховский. А вот-с приехали почтеннейшего Ивана Прокофьича проведать... Как вы, генерал?
Лобастов. Да что — плохо! того и гляди, Кондратий Сидорыч хватит: потудова только и жив, покудова Иван Петрович тарелки две красной жидкости выпустит.
Доброзраков (прямо подходя к водке). А вот, ваше превосходительство, испытаем предварительно целебные свойства этой жидкости. (Подносит ему рюмку.)
Лобастов (пьет). Да, любезный друг, в старину эта жидкость на меня именно целебное действие оказывала. Бывало, как ни сделаешься болен, потерся ею снаружи, сполоснул внутри — и все как рукой сняло. Нет, теперича уж не то: укатали, знаете, сивку...
Понжперховский. А что вы думаете, генерал? может быть, от этого-то частого всполаскиванья оно и не действует... Вот у нас помещик был, тоже этим занимался, так, поверите ли, внутренности-то у него даже выгорели все, точно вот у печки, если часто да без меры ее топить.
Лобастов. Да?.. а у нас бывала-таки изрядная топка, особливо как еще нижним чином был: сменишься, бывало, с караула, так это даже удивительно, какое количество выпивали... Ну, и после тоже...
Понжперховский. Сс...
Живоедова. Ан вот, стало быть, нутро-то и выгорело.
Доброзраков. Вздор все это! (Ударяет себя по животу.) Это печка такого сорта, что как ее ни топи, все к дальнейшей топке достойна и способна. Я это по собственному опыту говорю: вот уж шестой десяток на свете живу и достаточно-таки внутренности свои увлажил, а все-таки хоть сейчас в поход готов... Стало быть, не водка, а кровь — вот кто злейший наш враг! А ну, ваше превосходительство, покуда, до Кондратья-то, выпьем по маленькой.
Лобастов. Однако мы хороши! Уж повторили и закусили, а любезнейшей Анне Петровне даже почтения не отдали.
Живоедова. И, батюшка, бог простит! как ваша Елена
Андревна?
Лобастов. Да что, сударыня, сохнет.
Живоедова. Чтой-то уж и сохнет! да ты бы, Андрей Николаич, ей мужа, что ли, сыскал: ведь она, я думаю, больше этим предметом и сокрушается!
Лобастов. А где его, сударыня, нынче сыщешь! Знаю я, что девическая жизнь, как ее ни хлебай, все ни солоно, ни пресно...
Доброзраков. Да-с; вот от этого — это действительно, что нутро выгореть может.
Понжперховский. Сс...
Живоедова. Чтой-то уж, батюшка, ты ровно пустяки городишь? Вот я, слава тебе господи, сорок лет в девичестве нахожусь, а нутро себе как нутро.
Доброзраков. Да ваше девичество, Анна Петровна, совсем другое-с; а Елена Андревна, можно сказать, закалились в девичестве — вот что нехорошо-то!
Лобастов. Ну, а Иван Прокофьич как? не вставал?
Живоедова. Какое вставал? на заре только уснул: уж пытала я с ним маяться, даже теперь сонная хожу. Думала вот, что наследники приехали, ан вы!
Лобастов. Какие мы, сударыня, наследники! так сбоку припеку! А что, перемен у вас никаких нет?
Живоедова. Какие у нас перемены! лежит как чурбан, прости господи! да привередничает! нет чтобы богоугодное дело сделать!
Доброзраков. Да, заберет все Прокофий — это уж верно, как дважды два.
Лобастов. Да, похоже на это.
Живоедова. Хошь бы ты его, Андрей Николаич, усовестил; ведь ты генерал, а он поди как любит, чтоб за ним большие люди ухаживали. Право, ведь дождемся мы до того страму, что Прокофей Иваныч всем завладает.
Лобастов. Да, похоже на это.
Живоедова. Да что ты, батюшка, словно маятник ходишь, да только и слов у тебя, что «похоже на это». Сами уж видим, что похоже, а ты нам скажи, как пособить-то этому... Ведь ты то рассуди, что дом-от почти на дворянской ноге теперича заведен, а тут вдруг въедет в него свинья со своим с рылом! вот ведь что обидно-то!
сказать, дела входить?
Доброзраков. А ну их, ваше превосходительство! лучше выпьем с горя.
Пьют.
Это третья-с, а сколько еще мне придется этаких выпить! Практика у меня, знаете, купеческая, так куда ни придешь, все «пожалуйте да пожалуйте»! а то вот еще говорят, что нутро выгорает... ах вы! Однако надо бы старика проведать. Анна Петровна! пойдемте вместе, надо его разбудить.
Живоедова. Да нельзя ли, не будимши, посмотреть?
Доброзраков. Нельзя-с, надо язык посмотреть.
Живоедова. Да нельзя ли хоть сегодня без языка?
Понжперховский. Нельзя, Анна Петровна, язык есть продолжение человеческого естества, следственно...
Доброзраков. Эк вывез! Пойдемте, Анна Петровна.
Уходят.
СЦЕНА IV
Те же, кроме Доброзракова и Живоедовой; в среднюю дверь незаметно входит Прокофий Иваныч и становится около самой двери. Прокофий Иваныч старик среднего роста, совершенно седой, одет в синий кафтан, носит бороду и острижен по-русски. При входе он несколько раз кланяется.
Понжперховский (не замечая Прокофия Иваныча). А ведь это, ваше превосходительство, именно удивительно, какое жестокосердие в человеческом сердце поселиться может! Ведь боится же человек смерти... ну, скажите на милость! Нет-с, я так полагаю, что это оттого, что грех, верно, тяжкий на совести лежит, потому что возьмите вы хоть нас с вами... Ну, приди хоть сейчас смерть — что ж? (Впадая в сентиментальность.) Зла я никакого не сделал, ни у кого ничего не украл, не убил, не прелюбы сотворил, государю своему служил верно... ну, чего, ну, чего же бояться мне смерти! Готов, готов хоть сейчас в дальний вояж!
Лобастов. Нет, не говорите этого, Станислав Фаддеич, уж кто другой, а я знаю, что значит умирать: такие, знаете, старики перед глазами являются, каких и отроду не видывал...
Понжперховский. Скажите пожалуйста!
Лобастов. Д-да-с... Я, сударь, два раза обмирал... то есть так обмирал, что даже сам уж думал, что в будущую жизнь переселился... И вот какой, я вам доложу, тут случай со мной был. Звание мое, как вам известно, из простых-с,
Проходили мимо нашей деревни французы, мародеры по-ихнему называются... Вот-с я однажды и изымал одного такого французишку, и как были мы все тогда вне себя, так и я тоже свою лепту-с... Так поверите ли, как обмирал-то я, все этот прожженный французик — так, сударь, языком и дразнит... Так вот она что значит, смерть-то!
Понжперховский. Сс...
Лобастов. Так умирать-то, значит, и не легко-с. А у Ивана Прокофьича, по секрету, тоже... (Оборачивается и видит Прокофья Иваныча.) А! Прокофий Иваныч! здравия желаем! ну, как с молодой супругой поживаете?
Прокофий Иваныч (кланяясь). Слава богу-с... Мы вот насчет тятинькинова здоровья очень беспокоимся.
Лобастов. Это дело доброе... Что ж, старик, кажется, слава богу... это должно тебя радовать.
Прокофий Иваныч. «Слава богу» — лучше всего, ваше превосходительство. (Кланяется и как-то сомнительно улыбается.)
Лобастов. Да вот что, Прокофий Иваныч, я с тобой переговорить хотел... ты бы, брат, эту сермягу-то бросил, да и бороду-то, брат, тово...
Прокофий Иваныч (кланяясь). Помилуйте, ваше превосходительство...
Лобастов. Право, брат, так... Ну что тебе значит старика потешить? разве лучше, что он тебя к себе на глаза не пускает?
Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше превосходительство... Мы завсегда родительский гнев сносить рады.
Лобастов. Так брось же, братец, ты эту дурь!
Понжперховский. Вы посмотрите, Прокофий Иваныч, как образованные люди ходят... разве дикое состояние образованному человеку прилично?
Понжперховский. Так ведь он из мужиков, Прокофий Иваныч, поймите вы это! Только не из русских, а все же из мужиков! Разве образованный фокусы станет показывать! Образованный служит отечеству по военной или по гражданской части! (Улыбается и самодовольно озирается на Лобастова.)
Прокофий Иваныч (к Лобастову). Нет уж, ваше превосходительство, позвольте нам пред царя небесного в своем виде предстать! (Кланяется.)
Лобастов. Ну, как знаешь, любезный; я для тебя, для твоей же пользы говорю.
СЦЕНА V
Те же и Гаврило Прокофьич. Гаврило Прокофьич вбегает стремительно; одет франтом и завит.
Гаврило Прокофьич. Где дедушка? где дедушка? Господи! половина одиннадцатого, а он там еще проклажается! Анна Петровна! Анна Петровна!
Понжперховский. Позвольте, Гаврило Прокофьич, я покричу-с. (Кричит в боковую дверь.) Анна Петровна! Анна Петровна!
Гаврило Прокофьич. Благодарю вас... А все эта глупая привычка сидеть дома безо всего.
Лобастов. Да что такое случилось?
Гаврило Прокофьич. (размахивая руками). Князь... князь... желает узнать об здоровье дедушкином... Ну, поняли вы, что ли?
Лобастов Ах ты, господи! Сам его сиятельство едет!
Гаврило Прокофьич. Кто вам говорит про его сиятельство! Поедет к вам его сиятельство! довольно будет, если и Леонида Сергеича пришлет! Еще кабы жили, как порядочные люди живут! (Оборачивается и видит отца, который кланяется.) А! и вы тут! разве вы не слышите (с расстановкой), разве не слышите, что Леонид Сергеич сейчас сюда будет! Разве здесь ваше место?
Прокофий Иваныч (кланяясь). Я об тятенькином здоровье узнать пришел...
Гаврило Прокофьич. Об этом и на кухне от Баева узнать можно.
Прокофий Иваныч делает движение, чтобы выйти.
Или нет, погодите, мне нужно с вами еще переговорить. (Становится перед ним, сложив на груди руки.) Нет, вы скажите, вы долго нас срамить намерены?
Прокофий Иваныч. Я, кажется, ничего, Гаврюшенька.
Гаврило Прокофьич. Стыдитесь, сударь, стыдитесь... До седых волос вы дожили, а только одни непристойности у вас в голове... (Махает руками у него под носом.) И с чего вы это взяли, в баню ходить? Этого даже и в безобразных ваших цветничках ведь нет!
Прокофий Иваныч. Я, кажется, по преданью, Гаврюшенька.
Прокофий Иваныч (вздыхая). Видно, и впрямь идти к Прохорычу! (Уходит.)
СЦЕНА VI
Те же, кроме Прокофья Иваныча. Из боковых дверей выходит Живоедова.
Живоедова. Что такое случилось, Гаврюшенька?
Гаврило Прокофьич. Во-первых, сколько раз я просил вас оставить эту поганую привычку называть меня Гаврюшенькой? Какой я вам Гаврюшенька?
Живоедова. Христос с тобой, Гаврюшенька! я ведь тебя на ручках маленьким носила!
Гаврило Прокофьич. Это нужды нет, что носили: когда носили, тогда и Гаврюшенькой звали, а теперь я уж Гаврило Прокофьич — слышите! Ну, а во-вторых, сюда сейчас от князя Леонид Сергеич будет об дедушкином здоровье узнать.
Живоедова. Ах ты, господи! А ведь Иван-то Прокофьич еще безо всего там сидит! (Убегает.)
Понжперховский. Верно, и мне уж уйти; не люблю я этого Разбитного.
Лобастов. А что?
Понжперховский. Гордишка-с! (Уходит.)
СЦЕНА VII
Те же, кроме Живоедовой и Понжперховского.
Гаврило Прокофьич. Ну, скажите, пожалуйста, генерал, зачем, например, этот выходец сюда таскается?
Гаврило Прокофьич. Нет, генерал, я не строг, а я желаю, чтобы в этом доме чистый воздух был... понимаете? чтобы вся эта сволочь не ходила сюда, как в кабак, водку пить. С моими чувствами, с моим образованием подобного положения вещей перенести нельзя! Знаете ли, как у меня здесь наболело, генерал? (Указывает на сердце.) Ведь на улицу выйти нельзя; свинья там в грязи валяется, так и та, чего доброго, тебе родственница!
Лобастов. Да; я от этого, пожалуй, и из губернии своей выехал. Неприятно, знаете, — всё родственники: тот гривенника, тот двугривенного на чай просит. Очень уж одолевать стали.
Гаврило Прокофьич. Так каково же мне-то, генерал! Намеднись вот иду я, в хорошей компании, мимо рядов, ну, и княжна тут... вдруг откуда не возьмись бабушкин брат, весь, знаете, в кубовой краске выпачкан: «А это, говорит, кажется, Прокофьев Гаврюшка с барами-то ходит!» Вы только войдите в мое положение, генерал! что я тут должен был вытерпеть!
Лобастов. Да; это очень неприятно.
Гаврило Прокофьич. И добро бы еще были негоцианты как следует — ну, уж бог бы с ними! Я вам скажу даже, что в образованных государствах tiers état1 великую роль играло... Так ведь нет же — всё почти раскольники, да и торговлею-то какою непристойною занимаются: тот краской торгует, тот рыбным товаром, просто даже прикоснуться совестно.
Лобастов (вздыхая). А впрочем, ведь это вам оттого так, Гаврило Прокофьич, кажется, что у вас на платье сукно уж тонко очень — вот и представляется все, что замараетесь. Эх, Гаврило Прокофьич! вот вы давеча и с родителем тоже крупненько поговорили, а ведь знаете, умри завтра дединька-то, бог весть еще кому перед кем кланяться-то придется... Я любя вас это говорю, молодой человек!
Гаврило Прокофьич. Вот еще! да он ничего ему не оставит, кроме той лавки, в которой он нынче торгует, да и в той-то только четвертую часть, а остальные три четверти брату Ивану.
Лобастов. Бог знает, сударь, бог знает... духовной-то вот и о сю пору нет!
Гаврило Прокофьич. Да; признаюсь, это черт знает как меня бесит! и придет же в голову такая нелепая фантазия, что после духовной сейчас ему и смерть. А знаете ли, ведь вы, пожалуй, правы, генерал; пожалуй, и в самом деле, без духовной умрет... (Вздрагивает.) Черт возьми! ведь тогда прескверная штука выйдет! этот дегтярник в состоянии и еще детей иметь, от него это станется!
Лобастов. Поверьте мне, Гаврило Прокофьич, он недаром женился... Он хоть и стар, да у молодых баб, знаете, жировые дети бывают!
Гаврило Прокофьич. Да хоть бы вы, генерал, с дедушкой поговорили: он вас слушается.
Лобастов. Нет, Гаврило Прокофьич, мое тут дело сторона. Да к тому же и обидели меня очень!
--------------
1 третье сословие.
--------------
Лобастов. Так-то так-с, да ведь она у меня одно только и есть детище! рассудите сами, Гаврило Прокофьич, каково отцовскому-то сердцу смотреть, как единственное детище изнывает! Ведь она, можно сказать, ночи не спит! (Начинает ходить по комнате с усиленною поспешностью.) И добро бы еще бесприданница была!
Гаврило Прокофьич. Ну, это еще как-нибудь поправить можно... Только вы уж на старика-то подействуйте!
Лобастов (останавливаясь). Да вы не шутя это говорите, Гаврило Прокофьич?
Гаврило Прокофьич (в сторону). Вот навязалась, скверная девка! (Нерешительно.) Д-да-с, генерал, я к вам заеду поговорить об этом...
Лобастов. Ну, заезжай, заезжай, дорогой зятек, — вот Леночке-то радость будет! (На ухо ему.) У меня ведь тоже сотняжка тысяч за Леночкой-то найдется! Как же! не даром век изжили — батальоном, сударь, двадцать лет командовали, да каким еще: гарнизонным-с!
Гаврило Прокофьич Неужели? Не выпить ли нам, генерал? (Подходит к закуске.) Господи! даже закуски порядочной подать не могут! грибы да рыжики да ветчина! эй, кто тут есть?
Является Мавра.
Да позови ты лакея, варвары вы этакие! этак ты, пожалуй, и при гостях в гостиную вломишься! Возьми поднос да вели приготовить другую закуску — генеральскую, слышишь?
Мавра берет поднос и уходит; в это время двери растворяются настежь, и в них показывается большое и длинное кресло на колесах, подталкиваемое сзади двумя лакеями. На кресле, утопая в подушках, лежит или, правильнее, сидит с ногами Иван Прокофьич, старик сухой и слабый; одет в сюртук; на шее повязан белый галстух; волосы совершенно белые, зачесаны с таким расчетом, чтобы закрыть образовавшуюся посреди головы плешь; вид имеет Иван Прокофьич весьма сановитый и почтенный. Лакеи, подкатив кресло на средину комнаты, удаляются.
СЦЕНА VIII
Те же, Иван Прокофьич, Живоедова и Доброзраков.
Лобастов. Почтеннейшему Ивану Прокофьевичу здравия и благоденствия желаем! Каково, сударь, спал, веселые ли сны во сне видел? (Садится подле кресел.)
Иван Прокофьич. Да чего, брат, только провалялся с боку на бок — какой уж тут сон!
Живоедова. Полно, сударь, на старости-то лет на себя клепать; только разве с ночи привередничал, а то спал как спал, дай бог и молодому так выспаться. Гаврюшенька! хоть бы ты посмотрел, так ли мы дединьку-то одели?
Гаврило Прокофьич. Опять вы с своим «Гаврюшенькой»! Что, у вас язык-то отвалится сказать «Гаврило Прокофьич»? да вы сказывайте, отвалится или нет?
Живоедова (подумавши). Для че языку отвалиться?..
Гаврило Прокофьич. Ну, следственно... (Осматривая Ивана Прокофьича.) Господи! Галстух-то, белый-то галстух-то зачем вы ему навязали! ведь точно и невесть кто к вам едет... этакое невежество!
ему же честь — честь, ему же дань — дань... Стало быть, и в белом платке можем принять посланца от его сиятельства.
Гаврило Прокофьич. Да ведь над вами же потом Леонид Сергенч смеяться будет: эк, скажет, обрадовался!
Иван Прокофьич. Ну, и пущай смеется, а что подобает, то подобает.
Доброзраков. А что, Анна Петровна, видно, водочка-то «ау» сказала?
Живоедова. Кто ж это поднос снять велел?
Гаврило Прокофьич. Кто велел? я велел! вам бы только водку пить да закусывать!
Доброзраков. Эхма! а не худо бы выпить...
Гаврило Прокофьич. Вы бы лучше, Анна Петровна, распорядились, чтоб закуска приличная была, а то наложили рыжиков да ветчины — только один стыд с вами!
Иван Прокофьич (Живоедовой). Там, в подвале, на третьей-то полке, в самом углу, жестянка непочатая стоит...
Живоедова (вынимая из-под подушек связку ключей). Иду, батюшка, иду. (Уходит.)
Доброзраков. И мне, видно, за Анной Петровной по подвальной части.
В средних дверях показывается Живновский, высокий старик с огромными усами и бакенбардами, в форменном, очень потасканном сюртуке.
СЦЕНА IX
Те же и Живновский.
Живновский. Благодетелю Ивану Прокофьичу нижайше кланяюсь. Ваше превосходительство! Гаврило Прокофьич! (Кляняется всем.)
Иван Прокофьич. Откуда бог принес?
Живновский. А вот-с, был сегодня на вчерашнем пожарище-с...
Иван Прокофьич. Потух, что ли?
Живновский. Дымится, благодетель, дымится, — по этому-то случаю я и был. Распорядиться, знаете, некому, полицеймейстеришка дрянь; стоит тут, это, бочка с водой, а полицейские знай ковшиком огонь заливают... Ну, что тут бочка! Ну, я вас спрашиваю, что тут одна бочка! тут сотни бочек надобно! вот и пришлось за них работать! всю ночь провозились, да и утро так между пальцев ушло.
Иван Прокофьич. Ишь тебя нелегкая носит! словно тебе тысячи за это дают!
Живновский. Помилуйте, благодетель! ведь тут человечество погибает! нельзя же-с!
Иван Прокофьич. А я так думаю, что просто натура у тебя такая уж буйная, что пожар-то тебе заместо праздника! Ну, сказывай, стрекоза, где же ты еще шатался?
Живновский. Все на пожарище, дело не маленькое-с, надо было и тем и сем распорядиться... Сама княжна Анна Львовна мое усердие заметили!
Гаврило Прокофьич. Как, и княжна там была?
Живновский. Как же, и с Леонидом Сергеичем. Пожелали и о подробностях узнать: кто пострадал и как... ну, я им все это в живой картине представил... Да Леонид-то Сергеич к вам ведь едет.
Иван Прокофьич. Разве что-нибудь говорили?
Живновский. Говорили, благодетель, говорили. Как я, знаете, порассказал, что так, мол, и так, вдова, пятеро детей, с позволения сказать, лишь необходимое, по ночному времени, ношебное платье при себе сохранили, — так княжна тут же к Леониду Сергеичу обратилась: иль-фо, говорят, Razmakhnine... Вот я и поспешил благодетеля предупредить.
Гаврило Прокофьич (озабоченно).
Иван Прокофьич. А разве надо?
Гаврило Прокофьич. Нельзя, дединька, нельзя... как же можно! княжна делает вам честь...
Живновский. Там честь ли не честь ли, а всё деньги отдать придется — так, по-моему, уж лучше честью.
Иван Прокофьич (Лобастову). Как ты думаешь, Андрей Николаич, сколько?
Лобастов. Да четвертной, кажется бы, достаточно.
Гаврило Прокофьич. Что вы, что вы! да Леонид Сергеич и не возьмет! Нет уж, дединька, как вы хотите, а меньше сторублевой нельзя! Жертвовать так жертвовать! Посудите сами, у них только и надежды на вас!
Иван Прокофьич. То-то вот и есть, что часто уж очень надежду-то на нас полагают! Как и деньги-то припасать, не знаешь! Намеднись вот на приют: от князя полиция приезжала — нельзя, говорит, меньше тысячи, — ну, дал; через час места председатель чиновника присылает — тоже, говорит, на приют, — тоже дал; потом управляющий — ну, этот, спасибо, хоть сам приехал: я, говорит, на твой карман виды имею... тоже шутит!.. Много уж больно благодетелей-то развелось!
Гаврило Прокофьич. Да нет, вы, дединька, все прежнего своего сквалыжничества не забыли! Вы то подумайте, что князь вас в надворные советники представил! Ведь это и нынче почти дворянин, а прежде-то и весь дворянин был!
Иван Прокофьич. Меня, брат, с этим надворным советником уж давно измаяли; может, и ноги-то отнялись от него! Еще княжой предместник эту историю-то поднял: «Пожертвуй да пожертвуй, говорит, на общеполезное устройство!» Ну, и пожертвовал: в саду беседок на мои денежки настроили, чугунную решетку вывели — тысяч с сотню на ассигнации тогда мне это стоило! Ну, и прислали тогда признательность. Я к его превосходительству: «Так, мол, и так, говорю, что ж это за мода!» А он мне: «Ну, говорит, видно, еще жертвовать придется — давай, говорит, плавучий мост через реку строить!» Ну, нечего делать, позатянулся уж в это болото маленько, стал и мост строить — тоже с лишним сотню тысяч тут простроил!.. ну, и прислали медаль! Я опять было к нему, а он же, наругатель, надо мной смеется: «Рожна, говорит, что ли, тебе надобно? а ты, говорит, пир задавай...» Ну, не что станешь делать, и пир задал! Потом и опять пошли жертвы... (Возвышая голос.) Так мне эти жертвы-то вот где сидят! (Показывает на затылок.) Господи! хоть бы умереть-то надворным советником дали!
Лобастов. Нет, уж это не дай бог умереть, Иван Прокофьич.
Живновский. Это вы истинную правду, ваше превосходительство, сказали: перед смертью мы все именно ничтожество...
(Задумывается и крутит усы.) О-о-ох!
Иван Прокофьич (Живновскому с досадой). Уж хоть бы ты не ругался! Обопьет, объест, да он же над тобой и наругается! Считал, что ли, ты мои деньги-то!
Живновский. Помилуйте, Иван Прокофьич, это фигура-с... так для воображения написано!
Иван Прокофьич. То-то фигура! Ты бы вот в моей коже-то посидел...
Гаврило Прокофьич. Да теперь, дединька, непременно дадут... теперь и давать-то больше нечего, все уж у вас есть.
Живновский. А вот я вас научу, благодетель, как это дело сделать. Вы, знаете, приготовьте деньги, да как он, знаете, начнет заикаться-то, а вы, как будто от своей от души: я, мол, уж и сам об сирых подумал, вот, мол, и деньги!
Гаврило Прокофьич. А и в самом деле, дединька; сделайте так... да уж сторублевую!
Живновский. Ведь с казны же потом, благодетель, возьмете, или вот в вино вассервейну1 малую толику пустите, ан сто-то рублев тут и найдутся... Гм... вино! а не мешало бы хозяину и доброго здоровья пожелать. (Ищет глазами поднос с водкой.)
Лобастов. Ау, брат!
Живновский. Ну, это уж не дело!.. Да вот, кажется, и сам Леонид Сергеич катит.
Гаврило Прокофьич. Ах ты, господи, а у вас еще, дединька, и денег нет... да и закуски эта Анна Петровна не несет целый час! Голова кругом идет!
Иван Прокофьич. Шкатулку! шкатулку! Подай, Гаврюша, шкатулку!
Поднимается суматоха; Гаврило Прокофьич убегает в боковую дверь и возвращается с шкатулкой. Иван Прокофьич дрожащими руками вынимает деньги. Лобастов заглядывает, Живновский тоже с участием следит за движениями рук старика. Шкатулка уносится на прежнее место.
(Уходит.)
Проходит несколько секунд томительного ожидания.
СЦЕНА X
Те же и Разбитной.
Разбитной входит важно и даже с некоторой осмотрительностью. Все встают.
Разбитной. Здравствуйте, любезнейший Иван Прокофьич, здравствуйте. Ну, как ваше здоровье?
--------------
1воды (от нем. Wasser).
--------------
Иван Прокофьич (привставая). Очень благодарен, милостивый государь! очень благодарен его сиятельству.
Разбитной. Да, я от князя. Князь сегодня встал в очень веселом расположении духа... ночью, знаете, пожар этот был, и это очень старика развлекло. Князь поручил мне осведомиться об вашем здоровье, любезнейший Иван Прокофьич, — право! сегодня, знаете, кушал он чай, и говорит мне: «А не худо бы, mon cher, тебе проведать, как поживает мой добрый Иван Прокофьич».
Иван Прокофьич. Премного благодарны его сиятельству... Гаврюша!
Гаврило Прокофьич. Сейчас, дединька! (Выходит на короткое время и потом возвращается.)
Разбитной. Он очень часто об вас вспоминает — такой, право, памятливый старикашка! Я вам скажу, что если бы этому человеку руки развязать, он не знаю что бы наделал!
Иван Прокофьич. Да, попечение имеют большое; я сколько начальников знал, а таких заботливых именно не бывало у нас!
Разбитной. Д-да; он ведь у нас в молодости либералом был — как же! И теперь еще любит об этом времени вспоминать: «Я, говорит, mon cher, смолоду-то сорвиголова был!» Преуморительный старикашка!
Входит лакей во фраке с подносом, на котором поставлены разные закуски; сзади другой лакей с подносом, на котором стоят бокалы; в дверях показывается Анна Петровна в шали и в чепце, в течение всей сцены она стоит за дверьми и по временам выглядывает.
Иван Прокофьич. Милости просим, Леонид Сергеич, закусите!
Разбитной. Благодарю покорно, я завтракал с князем.
Иван Прокофьич. Пожалуйте!
Гаврило Прокофьич. Mais prenez donc quelque chose, mon cher! vous offensez le vieillard...1
Разбитной. Э... впрочем, я охотно съем этого страсбургского пирога. (Подходит к столу и ест.)
Гаврило Прокофьич. N’est-ce pas que c’est bon?2
Разбитной. Délicieux...3 да вы гастроном, любезнейший Иван Прокофьич!
Иван Прокофьич. Сколько силы мои позволяют,
--------------
1 Да отведайте же хоть чего-нибудь, мой милый! вы обижаете старика...
2 Не правда ли, хорошо?
3 Восхитительно...
--------------
Леонид Сергеич... вот здоровье мое все плохое, иной раз и готов бы просить его сиятельство сделать мне честь хлеба-соли откушать, да немощи-то меня очень уж одолели: третий год без ног-с...
Разбитной. Это ничего, Иван Прокофьич, князь у нас старик простой; он не будет в претензии, если вы и не выйдете... У вас молодцы внуки за вас угощать будут.
Иван Прокофьич. Я с моим удовольствием, Леонид Сергеич; прошу вас передать князю, что дом мой совершенно в распоряжении его сиятельства.
Разбитной. Князь оценит вашу преданность, Иван Прокофьич; старик любит преданных. Вероятно, он назначит вам день, когда вы можете принять его... Однако пирог этот так хорош, что я решаюсь съесть еще кусочек... Ma foi, tant pis pour le dîner du prince!1 A вы, генерал?
Лобастов. А вот сейчас-с. Мы, признаться, ко всем этим тонкостям не привыкли; по-нашему, этак колбасы кусок, чтобы, знаете, жевать было что.
Разбитной. Вы добрый, генерал!
Лобастов (налив рюмку водки, кланяется). За здоровье его сиятельства князя Льва Михайлыча.
Иван Прокофьич. Что ты, что ты, Андрей Николаич! кто ж пьет здоровье водкой... Гаврюша!
Гаврило Прокофьич. Сейчас, дединька! (Убегает.)
Разбитной (вслед ему). Mais dites, mon cher, qu’on donne des verres et que le champagne soit froid2.
Гаврило Прокофьич. Mais, certainement, certainement3.
Разбитной. Мы вашего племянника таки вышколим, Иван Прокофьич.
Лакей вносит поднос с стаканами и бутылку шампанского; Иван Прокофьич разливает. Разбитной с стаканом в руке.
За здоровье его сиятельства князя Льва Михайлыча! (Выпивает.)
(Выпивает.)
--------------
1 Ей-богу, тем хуже для княжеского обеда!
2 Скажите только, мой милый, чтобы подали бокалы и чтобы шампанское было холодное.
3 Ну, разумеется, разумеется.
--------------
Лобастов. Желаю здравствовать! (Выпивает.)
Иван Прокофьич. Леонид Сергеич! извините, я встать не могу, но... но... вы будьте свидетели... (Отпивает немного.)
Разбитной. Господа! мне очень приятно будет засвидетельствовать перед князем о тех чувствах искренней преданности, которые я нашел в вас. Поверьте, господа, что для сердца начальника дороже всяких почестей, дороже всех богатств сердечное расположение подчиненных. Нет сомнения — и история нам доказывает это с последнею очевидностью, — что все сильные государства до тех только пор держались, покуда в сердцах подчиненных жили чувства любви и преданности. Как скоро эти истинные, основные начала всех благоустроенных обществ исчезали, самые общества переставали быть благоустроенными. Я говорю это, господа, здесь потому, что нигде в другом месте слова мои не могут иметь такого смысла. Здесь я вижу почтенного патриарха, удрученного годами, старого воина, принявшего грудью не один удар во имя любви к отечеству, и, наконец, юношу, полного надежд и веры в будущее... И все эти лица, и маститая старость, и увенчанная розами юность — соединяются в одном общем чувстве преданности к любимому начальнику... Господа! мне приятно от лица князя изъявить вам полную его признательность! Господа! я пью за здоровье любезнейшего нашего хозяина! (Подходит с стаканом к Ивану Прокофьичу и жмет ему руку.) Иван Прокофьич! да даст вам податель всех благ все, чего вы сами для себя желаете! да продлит он вам век для того, чтобы вы могли на долгие времена следовать влечению вашего доброго сердца и отирать слезы сирых, лишенных крова... (Выпивает.)
Гаврило Прокофьич. Ура! (Пьет.)
Лобастов (в сторону). Ловко подпустил! Поцелуемся, брат Иван Прокофьич!
Целуются.
Иван Прокофьич (растроганный). Леонид Сергеич! я... я не могу... не в силах выразить... Гаврюша! (На ухо Гаврилу Прокофьичу.) Шкатулку принести!
Гаврило Прокофьич уходит.
Доложите его сиятельству, что я жизнью готов... (Кричит.) Шампанского подать!
Лобастов. Ай да старичина! Вот как расходился!
Гаврило Прокофьич (с шкатулкой в руках). Сейчас, дединька, вот возьмите сперва шкатулку.
Иван Прокофьич вновь отпирает шкатулку и считает деньги.
Иван Прокофьич (подавая деньги Разбитному). Вот, Леонид Сергеич, малая лепта от трудов моих! Сколько могу, сколько сил моих хватает...
(кладя деньги в карман). Поверьте, Иван Прокофьич, князь сумеет оценить...
СЦЕНА XI
Те же и Фурначев.
Фурначев принадлежит к разряду тех людей, которых называют солидными. Он большого роста, с приличным чину брюшком, ходит прямо, говорит медленно и с достоинством; выражение лица имеет начальственное. При появлении его в лице Ивана Прокофьича разливается самодовольствие.
Фурначев (останавливается в дверях и говорит за кулисы). Скажи, братец, моему кучеру, чтоб он ехал домой и доложил Настасье Ивановне, что я доехал благополучно. Да сей час же чтоб и воротился. (Подходит к Ивану Прокофьичу.) Как вы себя сегодня чувствуете, папенька? (Целует у него руку.) А у меня Настасья Ивановна что-то сегодня расхворалась... А! ваше превосходительство! Леонид Сергеич! Сейчас встретил я по дороге Доброзракова, и он сообщил мне утешительную весть, что ваше здоровье, папенька, весьма удовлетворительно... дай бог! дай бог! я всегда был того мнения, что болезненное состояние самое неприятное... не нужно ни богатств, ни почестей, если человек не пользуется первым благом жизни — здоровьем!
Лобастов. Это уж последнее дело!
Иван Прокофьич. Что ж ты не скажешь, чем Настасья-то Ивановна нездорова?
Фурначев. А ее болезнь, папенька, вам известная-с. Вчера с вечеру, должно быть, покушала... так, знаете, ночью-то даже дыханье остановилось.
Иван Прокофьич. Да ты бы не давал ей есть-то.
Фурначев. Нельзя, папенька, нельзя-с. Пробовал уж я, да только время напрасно потратил, а время, вы знаете, такой капитал, которого не воротишь. Всякий капитал воротить можно, а времени воротить невозможно.
Разбитной. Скажите, пожалуйста, Семен Семеныч, вы не были сегодня у князя?
Фурначев. Не был, Леонид Сергеич, не был, потому что не имел чести быть приглашенным.
Фурначев. Это наш долг, Леонид Сергеич, отирать слезы вдовых и сирых, это, можно сказать, наша священная обязанность... Я не об себе это говорю, Леонид Сергеич, потому что у меня правая рука не знает, что делает левая, а вообще...
Вносят стаканы с шампанским.
Разбитной. Так вы заезжайте к князю: ему будет очень приятно. А между тем мы выпьем здоровье нового жертвователя. (Берет стакан и намеревается пить.)
Иван Прокофьич. Нет, Леонид Сергеич, позвольте! Семен Семеныч свой человек, а вы наш гость. (Берет стакан.) За здоровье Леонида Сергеича!
Разбитной. Господа, я не нахожу слов выразить всю мою признательность! Почтенный патриарх, предложивший этот тост, почтил не меня самого, а в лице моем упорный труд и непоколебимое бескорыстие на высоком поприще общественного служения. Господа! не под влиянием винных паров, но под влиянием благотворных движений моего сердца говорю я: девизом нашим должен быть труд скромный, но упорный, труд никем не замечаемый, не бросающийся в глаза, но честный, труд, сегодня оканчивающийся и завтра снова начинающийся. Господа! настало для нас время обратить наше умственное око внутрь нас самих, ознакомиться с нашими собственными язвами и изыскать средства к уврачеванию их. Не блестящая эта участь, и не розами, но терниями усыпан путь безвестного труженика, которому приходится в поте лица возделывать землю, плодами которой воспользуются потомки! Но благословим его скромный, невидный труд, пошлем ему вослед самые искренние пожелания нашего сердца... Вспомним, что только они могут осветить лучом радости безотрадную пустыню, перед нами расстилающуюся, вспомним это и не пожалеем ни добрых слов, ни теплого участья, ни ободрения... Я сказал, господа! (Пьет.)
Гаврило Прокофьич. Ура! (Пьет.)
Фурначев (жмет Разбитному руку). Вы благородный человек, Леонид Сергеич! (Отпивает немного и ставит стакан.)
Лобастов (в сторону). И где он этак говорить научился!
Иван Прокофьич Да ты пей все.
Фурначев. Не могу, папенька, не могу. Здоровья пожелал Леониду Сергеичу от глубины души, а пить не могу. Утром, знаете, натура не принимает!
Лобастов. Ау меня вот так во всякое время натура принимает.
Гаврило Прокофьич. И у меня тоже; мы с вами, генерал, добрые... (Треплет его по спине.)
Разбитной. Господа, я не могу больше! сердце мое совершенно переполнено... Будьте уверены, мой любезнейший Иван Прокофьич, что я со всею подробностью передам князю те приятные впечатления, которые доставило мне утро, проведенное у вас... Прощайте, господа! (Уходит.)
Гаврило Прокофьич провожает его за двери.
СЦЕНА XII
Те же, кроме Разбитного. Живоедова и Живновский.
Фурначев. Анне Петровне мое почтение! (Живновскому.) Здравствуй и ты!
Живновский кланяется.
Живоедова. Здравствуйте, батюшка Семен Семеныч, как Настасья Ивановна в ихнем здоровье?
Фурначев. Благодарю вас, сударыня, не совсем здорова. Под ложечкой щемит.
Живоедова. Верно, покушала много. Надо ее ужо проведать, голубушку. (Садится в стороне и принимается вязать шерстяной шарф.)
Фурначев. Премного обяжете, сударыня.
(возвращаясь). Нет, каково говорит-то Леонид Сергеич, каково говорит! А еще удивляются, что княжна им интересуется! Да я вам скажу, будь я женщиной да начни он меня убеждать, так я и бог знает чего бы не сделал...
Фурначев (с расстановкой). Мягко стелет, но жестко спать.
Гаврило Прокофьич. Уж вы, верно, Семен Семеныч, оттого так говорите, что он к пожертвованию вас пригласил: жаль расстаться с деньгами-то! И куда только вы их бережете!
Фурначев. Вы, конечно, по молодости, Гаврило Прокофьич, так говорите, вам незнакома еще наука жизни, а ведь куда, я вам доложу, корни учения горьки! Вот папенька это знает!
Иван Прокофьич. Это ты правду сказал, Семен.
Гаврило Прокофьич. Зато плоды сладки. А у вас,
Семен Семеныч, не только, чай, фрукты, а и новые семена здесь завелись! (Бьет его по боковому карману.)
Все смеются.
Фурначев. В чужом кармане денег никто не считал, Гаврило Прокофьич! Про то только владыка небесный может знать, что у кого есть и чего нет! А если бы и доподлинно были деньги, так они, можно сказать, чрез великий жизненный искус приобретены! Дай вам бог и не знать этого искуса, Гаврило Прокофьич!
Иван Прокофьич. Ну, полно, полно, Семен, он это по глупости больше сказал.
Фурначев. Нет, папенька, Гаврило Прокофьич очень меня обидели! Конечно, я зла на них не помню, потому что истинный христианин всякую обиду должен оставить втуне...
Иван Прокофьич. Ну, и брось... А вот ты лучше скажи, что нового в городу делается?
Фурначев. По палате у нас, слава богу, благополучно. Вчерашнего числа совершился заподряд... слава богу, благополучно-с!
Иван Прокофьич. Почем за ведро?
Фурначев. По пятидесяти по пяти копеек-с. Цена настоящая-с.
Лобастов. Да, были-таки времена добрые, Иван Прокофьич!.. Вот я нонче Василья своего за овсом на базар посылал, так даже удивился — тридцать копеек за пуд!
Живоедова. А мы по двадцати по девяти свой покупали!
Живновский. Я так думаю, что все это от образования цены поднимаются... Смешно, сударь, сказать, а нонче даже мужик в сапогах ходить желает!
Фурначев. Нет-с, я, с своей стороны, полагаю, что оттого поднялись цены, что всякий торговец свой интерес соблюдает. Возьмем хотя заводчиков: они знают, что у царя денег много, ну, и берут по сообразности.
Лобастов. От того ли, от другого ли, только я знаю, что десять лет назад пуд овса стоил сорок копеек на ассигнации, а теперь и по рублю не купить!..
Живновский. Не купить, ваше превосходительство, не купить... Намеднись вот Егор Иваныч поручали мне эту комиссию — ходил, сударь, ходил, уж и ругал-то я их всяким манером: христопродавцы вы, говорю, жиды! а не купил-с!
Лобастов. Нет, видно, выпить с горя, да по домам! Гаврило Прокофьич! хватим!
Гаврило Прокофьич. А что вы думаете? Я, Андрей Николаич, славный малый, я всегда готов по-приятельски, не то что иные-прочие, что по утрам от шампанского отказываются... за ваше здоровье, дяденька Семен Семеныч! (Пьет.)
Иван Прокофьич. Полно, полно, заноза!
Фурначев. Оставьте их, папенька! пускай теперь смеются! после сами же оценят...
Лобастов (Живновскому). Ну, а ты, Иов многострадальный! (Подносит ему рюмку.)
Живновский. Я с удовольствием-с. (Пьет.)
Иван Прокофьич (вполголоса Фурначеву).
Фурначев. Да по пяти копеек-с.
Иван Прокофьич. Что больно много?
Фурначев. Да нынче времена совсем другие, папенька. Прежде вот князь не брали, а нынче собственно для себя по две копеечки потребовали; ну-с, непосредственное начальство полторы пожелало, мне копеечку, а полкопейки на прочих... Оно так пять копеечек и выдет...
Иван Прокофьич. Им, стало быть, по пятидесяти копеек останется... что ж, это безобидно!
Иван Прокофьич. Это ты правильно! Анна Петровна, принеси шкатулку!
Фурначев. Покорно вас благодарю, папенька!
Иван Прокофьич. Ничего, братец, ничего, деньги к деньгам — это так следует! Вот этому выжиге Николке — это точно, что грех давать! И черт его знает, куда только он деньги девает! Что ни увидит — все ему подай: такие уж глаза завидущие! Намеднись вот, сказывают, у табатерщика тридцать табатерок купил; или вот картинщик еще приезжал — тоже всю лавку разом скупил! И хоть бы картины-то были священные, а то просто одна непристойность — и жену-то свою испортит! Я ему говорю: осел ты! А он мне: «Ничего, говорит, папенька, пригодятся потом!» Да еще и смеется, анафема! деньги-то не свои небось.
Живоедова Да как он Танечку-то тиранит, Иван Прокофьич! Намеднись — сказывала мне ихняя кухарка — вздумала она что-то ему поперек сказать, так он на нее: «Только ты, говорит, пикни!» — да кулачищем-то так вперед и тычет. Хоть бы вы его, что ли, остепенили, Семен Семеныч!
Фурначев. Нет-с, уж увольте меня, Анна Петровна; я человек скромный-с; по мере сил моих могу приносить пользу отечеству, а больше я ничего не могу-с!
Иван Прокофьич. Да кто с ним, с озорником, сладит! Вот я посажу его на сухоедение... (Вынимает деньги.) (Дает.)
Лобастов. Дородства прибавляют! (Треплет Фурначева по спине.)
Фурначев. Чувствительнейше вам, папенька, благодарен! Там еще за вами безделица осталась...
Иван Прокофьич. По делам, что ли? Ну, это из конторы получишь: я, брат, знаю, что сыновство сыновством, а служба службой.
Живновский. Это самое правильное — счетов не смешивать!
Гаврило Прокофьич. Вы бы уж, дединька, и мне кстати пожаловали.
Гаврило Прокофьич. На непредвидимые расходы, дединька, на непредвидимые...
Иван Прокофьич. Ну, уж бог с тобой! Такой уж, видно, день сегодня пришел, что с деньгами расставаться нужно... На!
Гаврило Прокофьич (рассматривая бумажку).
Иван Прокофьич. Ну, будет, будет с тебя !
Во время раздачи денег Живновский находится в самом мучительном положении.
СЦЕНА XIII
Те же и Калужанинов.
в выговаривает как ф, ж как ш. Он в форменном сюртуке.
Калужанинов (вбегая).
Иван Прокофьич. Ну! верно, опять табакерок накупил!
Все смеются.
Калужанинов. Удивительная вещь! Знаете, какую штуку с нами приятель-то удрал?
Иван Прокофьич (с Что такое? что такое еще случилось?
Калужанинов. Представьте себе, сижу я сейчас у княжны... Вчера, знаете, пожар был, так она посылала чиновников по купцам за пожертвованием... Только вот сижу я, и приходит чиновник от Прокофья... Да нет, вы угадайте, сколько любезнейший-то братец пожертвовал? Нет, угадайте!
Все ожидают с страхом.
Дву-гри-вен-ный!
(падая на спинку кресла). Ах ты, господи!
Живоедова (бросаясь к Ивану Прокофьичу, Калужанинову).
Живновский. Сразил!
Общая суматоха; все группируются около Ивана Прокофьича.
Занавес опускается.