СОГЛАШЕНИЕ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Иван Павлыч Сергеев, молодой человек, уездный предводитель дворянства.
Андрей Карлыч Кирхман, уездный судья, чистенький и благообразный старичок.
Разумник Федотыч Примогенов, помещик, средних лет; ходит прямо; виски прилизаны; посредине лба кок.
Иван Иваныч Петров, помещик; маленький, кругленький и до того сластолюбивый, что когда при нем говорят о женщинах, то в ногах его образуется движение вроде того, какое замечается у очень влюбленного петуха. Домашний друг г-жи Антоновой.
Иван Фомич Сидоров, старик помещик, скряга.
Отставной капитан Савва Саввич Постукин, помещик.
Целестин Мечиславич Мощиньский, молодой помещик; между своими слывет под именем «выходца».
Степанида Петровна Антонова, дама средних лет; очень полна.
Софья Фавстовна Лизунова, вдова лет шестидесяти; лицо коричневое, платье коричневое; сидит прямо и ни на кого в особенности не смотрит; беспрестанно вынимает из засаленной бумажки мятные лепешки и сосет.
Действие происходит в деревне Сергеева; театр представляет просторную и довольно хорошо меблированную комнату; Антонова и Лизунова сидят в глубине сцены на диване; Кирхман — на стуле около Антоновой; рядом с ним в креслах расположился Примогенов, величественно протянувши ноги; Сидоров дремлет в углу; Мощиньский, заложивши руки в карманы, юлит и суетится во все стороны; Постукин, с чубучищем в руках, ходит по комнате, по временам останавливается и хочет нечто сказать, но, пожевавши губами, стискивает в руке чубук и опять отправляется в путь; Петров придерживается преимущественно той стороны сцены, где находится Антонова.
СЦЕНА I
Все, кроме Сергеева.
Мощиньский.
Антонова. А ведь об этом надо подумать, Софья Фавстовна!
Лизунова (). Я уж подумала, Степанида Петровна, я подумала.
Антонова (вздыхая). Хорошо, как кто думать может! А вот я: и сама думать не могу, и Семен Семеныч у меня не приучен... хоть ты что хочешь!
Примогенов. Слишком строго вы его держите, Степанида Петровна!
Антонова. Да как и не держать-то, Разумник Федотыч! Ведь он у меня ни на час без проказ! Намеднись надо было мне к Марье Ивановне съездить; вот я ему и говорю: «Ты, Сенечка-душечка, посиди около детей, пока я съезжу!» — «Слушаю, душечка», — говорит. Только что ж бы вы думали? не успела я за ворота выехать, как он в ту же минуту подобрал свою шайку: Ваньку-столяра да Ионку-подлеца, да и укатили в Доробино пьянствовать! Насилу-насилу уж на другое утро пьяного-распьяного подле дороги нашли!
Петров. Это точно-с; еще надобно удивляться, как Степанида Петровна покойны могут быть!
Антонова. Нет, уж я теперь научилась; я его на ключ в спальной заперла!
Мощиньский (на ходу). Мне девки выгоднее! мне девки больше дохода приносят!
Антонова. Да, бишь... девки! А я вот, с большого-то ума, еще третьёводни-с за семьдесят бумажкой на вывод девку продала!
Петров. Да еще какую канареечку-с!
Антонова. Поди-ка, другие какие барыши получают! Полтораста серебрецом на круг! Тут, чай, ведь всякие, Андрей Карлыч? и худая, и хорошая?
Кирхман. Всякие-с.
Антонова. А я вот за семьдесят бумажкой! Люди за полтораста серебрецом, а я за семьдесят бумажкой! Люди всякую: и худую, и хорошую, а я самую что ни на есть лучшую! Ай да я! Ай да Степанида Петровна!
Все смеются.
Смейтесь, батюшки, смейтесь!
Кирхман. Изволили просчитаться, сударыня.
Лизуновой.) Вы, Софья Фавстовна, продали?
Лизунова. Продала... много... много продала.
Антонова (добродушно). Ну, вот счастье какое! Андрей Карлыч! научите меня, родной, как бы третьёводнишнюю-то девку воротить? Чай, еще замуж-то не успела выйти?
Кирхман. Надо подумать-с.
Антонова. Сейчас уж и думать! Для других небось не думавши делаете! И никто-таки слова не вымолвил! Что бы, кажется, по-христиански предупредить: вот, дескать, Степа-нида Петровна, какая выгода по хозяйству предвидится! Нет-таки. Ах, совсем нынче настоящего христианства не видно!
Лизунова сочувственно кивает головой.
Кирхман. Это потому, сударыня, что нынче всякий прежде всего об себе думает.
Лизунова кивает головой два раза.
Примогенов. Да; при соврѐменном вопросе, оно и не лишнее об себе подумать...
При словах «совре́менный вопрос» Постукин внезапно останавливается перед Примогеновым.
Вы, капитан, сказать что-нибудь хотите?
Постукин мнет губами, но, не сказавши ни слова, махает рукою и уходит.
Петров. Да; этот совре́менный вопрос... штучка!
Антонова (задумчиво). Да как же это, однако! Ведь Прохладин-то купец, а купцам владеть крепостными не велено?
Антонова. Да нет, ведь это выходит, что я на одной Аришке рублей четыреста прозевала! Воля ваша, а я этого оставить не могу.
Примогенов. Ну, и не оставляйте.
Мощиньский (на ходу). Мне девки выгоднее! мне девки больше дохода приносят!
Антонова. Ах, да хоть не мутите вы меня, дайте сообразить, Целестин Мечиславич! (Кирхману.) Как же ты-то, немчик, позволяешь купцам девок скупать?
Кирхман. Они не проданы-с; это так только, на разговорном языке-с... Все дело сделано на законном основании-с...
Примогенов. А вы, чай, все-таки, на всякий случай, в суде не присутствовали?
Кирхман. По болезни-с.
Петров. У нас Андрей Карлыч всегда в таких случаях прихварывает.
Примогенов. Пускай, мол, другие, купаются! Что ж, это резон!
Лизунова многократно кивает головой.
Кирхман. Всегда по болезни-с.
Петров. Намедни Анна Николаевна из-за двести верст чуть не целую деревню на фабрику пригнала,
Кирхман. Не я, а суд-с.
Примогенов. Ай да Анна Николаевна!
Примогенов. Подите-ка: женщина, а какую афёру соорудила!
Петров. Как же не афёру-с! Посудите сами: их на фабрику-с, стало быть, одними, можно сказать, ихними телами всю ценность окупила: земля-то, стало быть, даром-с, да еще имущества ихнего сколько!
Антонова (внезапно поняв, вскакивает). Ах, черт возьми!
Общий смех.
Петров. И представьте себе, даже управляющего-то этого сами для себя отыскали. Остановились оне в Москве, в нумерах-с: ну, натурально, как женщина молодая, к коридорному-с: где бы, говорит, такого управляющего найтить...
Примогенов. Чтоб из себя был не мал и не тощ...
Антонова (наивно). Вот ведь мне эдакого случая не выдастся!
Все смеются.
Мощиньский (останавливаясь). А я, господа, вот что придумал. Так как Прохладин всем нам благодеяние сделал, то, во-первых, дать ему обед, а во-вторых, просить, чтоб и на будущее время действий своих по приобретению не прекращал.
Петров. Уж Целестин Мечиславич всегда что-нибудь к ущербу придумают!
Антонова. На обед не согласна, а просить согласна.
Лизунова кивает.
рассудительно). Я того мнения, что если господин Прохладин принимает в этой операции участие, стало быть, он усматривает в том для себя интерес.
Примогенов. Основательно.
Петров. Знаете ли что, Целестин Мечиславич? Не лучше ли вместо обеда-то Ивану Данилычу транспарант поднести? Так, дескать, и так: благодетельному купцу благодарные такие-то...
Антонова (перебивая). Просят продолжать... вот на это я согласна!
Петров. Обед-то ведь, Целестин Мечиславич, съестся-с...
Мощиньский. А транспарант останется... а что вы думаете, ведь это недурно!
Примогенов. Verba volant, scripta manent {Сказанное исчезает, написанное остается}.
Сидоров (кричит во сне). А? что? куда яблоко дела?
Петров. Ивану Фомичу и во сне-то видится, что у него яблоки воруют! А еще говорят, что одного чистоганчику у него тысяч на двести в ланбарде лежит!
Антонова. Так что ж, что лежит! Стало быть, по-вашему, коли у кого двести тысяч есть, так и смотреть сквозь пальцы, как все кругом растаскивают да разворовывают?
Примогенов. Не бредить же, однако, сударыня!
Антонова. Нет, уж вы меня извините! После этого я должна заключить, что вы не хозяин! Я и сама не нищая, а яблоки воровать не позволю!
Сидоров вздрагивает во сне, вскакивает, крестится, потом опять садится и засыпает.
— это достоверно! Вот Андрей Карлыч знает, откуда Ивану Фомичу тысячи-то достались!
Кирхман снисходительно улыбается.
Антонова. Ах, я слышала, это целый роман!
Примогенов. Пожалуй, даже целых два. Вот Андрей Карлыч знает.
Петров. Андрей Карлыч обо всех помаленечку знают.
Кирхман. И не помаленечку-с. (Учтиво.) Многим могу неприятности сделать.
Входит лакей. Его окружают все мужчины, кроме Сидорова. Постукии бросается к лакею почти с остервенением.
Примогенов. Ну что, Сеня, как благодетель? проснулся?
Лакей. Умываются.
Примогенов. Ну, а насчет того... говорил что-нибудь?
Петров (тончайшим фальцетом). Разумник Федотыч! мэ комман де се шоз... доместик иси! {но зачем об этом... слуга здесь!}
Лакей. Не слыхать-с. (Хочет уйти.)
Примогенов (удерживая его
Лакей. Иван Павлыч приказали до обеда никому водки не давать.
Общее впечатление. После ухода лакея следует несколько минут молчания.
Примогенов. Однако... это вещь!
Петров. Да-с, это задача-с! Бывало, шесть ли часов, девять ли, двенадцать ли, а уж как собрались дворяне, значит, ту ж минуту и водку на стол волокут. (Смотрит на часы.) А теперь бы и время-то самое настоящее!
Кирхман. Иван Павлыч смолоду переимчивы были. Может быть, насмотрелись нынче в Петербурге, что в хороших домах не подают водку безвременно, — ну и между нами обычай этот ввести желают!
Примогенов (значительно). Дай бог! Дай бог!.. А по-моему, так просто Иван Павлыч нами гнушается!
Петров (тихо Примогенову, указывая на Мощинъского). Разумник Федотыч! финиссе́! полоне́ иси! {перестаньте! поляк здесь!}
Мощиньский (останавливаясь посреди авансцены, к зрителям). Мне девки выгоднее! мне девки больше дохода приносят!
Антонова (). Ах, ты, господи! совсем было даже забываться стала, а Целестин Мечнславич тут как тут... точно вот ядом! точно вот ядом!
Кирхман. Memento mori, сударыня! Это значит: всякий помышляй о смертном часе!
Примогенов. Так, так! вот и нам, может, придется помышлять об нем... об смертном-то часе!
Постукин прислушивается.
Вы, капитан, что-нибудь сказать желаете?
Постукин горько улыбается, крутит усы и крепко стискивает в руке чубук.
Антонова (тихо Лизуновой). Чтой-то, однако, Софья Фавстовна, Савва Саввич-то? Помнет-помнет губами, да и прочь пойдет! Помните, какой он развеселый да разговорчивый был?
Лизунова (тихо). Взволнован очень... от совре́менного вопроса взволнован... не спит, не ест... только трубку... трубку только курит!
Петров. А любопытно бы знать, очень бы любопытно, какие-то Иван Павлыч вести из Питера вывез?
Антонова. Однако позвольте вас, Разумник Федотыч, спросить, об каком это вы смертном часе изволите говорить?
Примогенов. Точно вы, сударыня, маленькие!
Антонова. Нет, я не маленькая, а только если вы насчет этой эмансации говорите, так я вам вот что скажу (с торжествующим видом): ничему я этому не верю!
Постукин вновь горько улыбается.
Мощиньский. Молодец, Степанида Петровна! Charmant! délicieux! {Очаровательно! прелестно!}
Примогенов. Позвольте, однако...
Антонова. Я этим глупостям совсем, совсем не верю! Я еще давеча всем своим девкам сказала: девки-подлянки! если вы этой эмансации дожидаетесь, так у нас, говорю, становой не далеко! Так это, стороной, дала им понятие!
Примогенов. Поверите, Степанида Петровна, коли на бумаге покажут.
Антонова. Не поверю, Разумник Федотыч!
Примогенов. И бумаге не поверите?
Антонова. И бумаге не поверю... потому, не натурально.
Кирхман. Это весьма любопытно. (Смеется.)
Антонова. Смейтесь, смейтесь, Андрей Карлыч! Я ведь давно знаю, что у вас змея на языке!
Кирхман смеется сильнее.
А я вот не верю, да и не верю!
Примогенов. Зачем же вы приехали, коли не верите? Зачем Семена-то Семеныча без призору оставили!
Антонова. Скажите пожалуйста, какую вы власть надо мной взять хотите! Что ж, по-вашему, я и выехать без вашего позволения не смей!
Примогенов. Успокойтесь, сударыня! Я это больше на тот предмет сказал, что, может быть, вы спички в спальной оставили, так Семен Семеныч...
Антонова (всплеснув руками). Ах, оставила! ах, оставила!
Примогенов. А это бывает. Прошлого года у Андрея Петровича на деревне крестьянский мальчишка... взял, знаете, наложил под лавку щепочек да лучнночек: сем-ко я, дескать, яичницу сотворю.
Антонова. Ах, не убивайте!
Двери с шумом отворяются; входит Сергеев.
СЦЕНА II
Те же и Сергеев (белокурый молодой человек весьма приличной наружности; корчит дипломата и потому бреет усы и бакенбарды и расчесывает сзади пробор à l’anglaise; {по-английски} ходит лениво, несколько переваливаясь: говорит отрывисто и вообще желает принять начальственный тон). При появлении его все встают.
Примогенов (кланяется, касаясь рукой до земли). Отцу и благодетелю от сирот...
Мощиньский. А мы, mon cher {дорогой мой}, глаза проглядели, вас ждавши!
Сергеев. Здравствуйте, господа! mesdames! {дамы!} (Жмет всем руки.) А Иван Фомич по обыкновению?
Петров. А вы ему, Иван Павлыч, гусара-с... прикажете?
Сергеев (сухо). Теперь не такое время, чтоб шутками заниматься.
Петров конфузится.
Очень рад, господа, видеть вас у себя.
Примогенов (в сторону). Вон оно куда пошло! И гусары в немилость попали! (.) Благополучно ли в Питер съездить изволили, благодетель?
Сергеев. Благодарю вас, я своей поездкой очень доволен.
Мощиньский. Еще бы! нынче там нашего брата провинциала обеими руками хватают!
Сергеев. Это правда. Ждут от нас... да! я имел честь об этом со многими сановниками совещаться, и все в один голос говорят: attendez, messieurs {подождите, господа}, вы будете призваны, чтоб высказаться! Поздравляю вас, господа!
Примогенов. Вот оно что-с!
Мощиньский. Au fait {В самом деле}, оно и естественно, потому что мы ведь сердце России.
Примогенов. Об чем же мы высказываться будем, благодетель?
Сергеев. В этом отношении, господа, вы можете быть покойны. Конечно, об нас озаботятся и дадут что-нибудь... ну, руководство какое-нибудь...
Кирхман. Диалоги-с.
Сергеев снисходительно улыбается.
Мощиньский. А ведь это отлично, mon cher, будет! Встанешь с места... разумеется, побледнеешь... (Становится в позу.) «Господа! пользуясь дарованною нам милостью, я прошу у вас позволения поговорить о различных недугах, снедающих наше любезное отечество»...
Антонова. Гм... мы, кажется, подобру-поздорову... Мудрено это! Чудно́, право чудно́ чтой-то вы говорите, господа! Слушаю я вас, да только молчу! Слушаю, да молчу!
Мощиньский (заигрывая). А что ж, почтеннейшая Степанида Петровна, разве худо?
Антонова. Уж какие мы, сударь, с тобой говорители! Сидели целый век около печи да молчали! Разве по хозяйству что-нибудь распорядишься, так и тут больше рукой покажешь... а то говорить! Ну, позовут хоть меня, ну, посадят, разумеется: «высказывайтесь, мол, Степанида Петровна, какая у вас там статистика... сколько коровушек, индюшечек, поросяточек?» А другой еще озорник подъедет: «сколько, мол, у вас денег в шкатулке, Степанида Петровна?» Так, по-вашему, я и должна на все эти глупости отвечать? Как же? Держи карман!
Сергеев, а за ним и прочие смеются; Лизунова сочувственно кивает головой.
Антонова (сентиментально). Про то только бог может знать, что у кого есть, Андрей Карлыч!
Кирхман. Так-с.
Антонова (язвительно). А тот, который весь век притворяется неимущим, вдруг может оказаться мильонщиком!
Кирхман смеется.
Мощиньский. Нет, что касается до меня, то я непременно воспользуюсь! (Прохаживается по сцене и жестикулирует. К Сергееву.) А что, mon cher, нынешний петербургский сезон очень весел был?
Сергеев. Н-да... может быть... но я, признаюсь, не тем был занят...
Примогенов (в сторону). В носу ковырял! (Громко.) Уж пойдут ли на ум веселости, благодетель! чай, одних вопросов, проектов да соображениев и невесть что!
Сергеев. Да, я таки поработал! (.)
Мощиньский. Ну нет, я бы не вытерпел, я бы ничего не пропустил! Представьте себе, господа, что нынче в Петербурге устрицы целую зиму не переводились! Кронштадтский рейд так-таки и не замерзал совсем! Уж я бы поистребил их — ручаюсь!
Петров. Охотники-с?
Мощиньский. А главное, то в Петербурге хорошо, что все так деликатно! Возьмите самую простую вещь: какую-нибудь котлетку у Дюссо — ведь весело посмотреть, как все это подается! Не то, что где-нибудь в Новотроицком, где одной салфеткой три поколения утираются! (К Сергееву.) Не правда ли, cher?
Сергеев. Н-да... может быть... впрочем, каюсь: я как-то не тем был занят.
Петров. Ну нет, Целестин Мечиславич, и Новотроицкий обходить для чего-с? Там тоже лампопо такое есть, что пальчики оближешь!
Мощиньский. Нашли с чем равнять! Нет, господа, только там, среди этого вихря приличий, можно постигнуть, до чего может дойти comme il faut! {порядочность, хороший тон!} Даже в самом себе вдруг чувствуешь перемену: точно вот на высоту взошел, и все это перед тобой открывается! Чувства совсем не те делаются; манера, поступь... все совершенно другое!
Примогенов. Генералов много перед глазами, Целестин Мечиславич! Смотришь это на них, ну, и сам чем-нибудь заразишься!
Сергеев лениво улыбается. Несколько минут молчания.
Антонова. Ахти-хти-хти! Слушаешь вас, да только диву даешься! И устрицы, и генералы, и бог знает чего вы еще не приплетете! А об деле-то, об кровном-то, хоть бы слово!
Мощиньский. Да ведь вы не верите, Степанида Петровна?
Антонова. Все же, сударь, любопытно! Иногда и мельница мелет, и ту послушать любопытно! Болты-болты — и нет ничего!.. ну, и отойдешь!
Кирхман. У начальства, конечно, побывать изволили, Иван Павлыч?
Сергеев. Разумеется. Ну, конечно, приняли меня как нельзя лучше. Вообще, господа, должно сознаться, что Петербург стал неузнаваем. Я имел честь понравиться многим значительным лицам... беседовал с ними... представлял мои резоны... Даже противоречил, и никто ни разу не сказал мне ничего неприятного!
Мощиньский. Согласитесь, что это прогресс!
Петров (Примогенову
Примогенов. А у нас, Иван Павлыч, слухи какие-то безобразные пали...
Постукин приближается.
Сергеев (глубокомысленно). Н-да?
Примогенов. Такие слухи, что будто бы тово... совсем будто бы ничего не будет!
Петров. Намеднись у меня Степанида-скотиица продать кой-что по хозяйству в город ходила, так на базаре такого, говорит, страмословия наслушалась, что даже волос дыбом встал!
Антонова. У скотницы-то? Перекрестись, батюшка!
Петров. А что ж, Степанида Петровна, разве это не может быть? Она преданная-с...
Антонова. Да хоть распреданная, а волосы-то у ней все же, чай, в косу заплетены!
Петров конфузится.
А по-моему. Иван Павлыч, так ровно никаких слухов нет. Известно, разносчики французскую революцию распускают. Так это и прежде бывало, и нынче есть. Покойник папенька, как служил исправником, сколько их за это секал!
Примогенов. Надо бы, благодетель, насчет этого дела ладком да мирком посудить!
Кирхман. И мне, Иван Павлыч, из Петербурга пишут, что есть что-то.
Сергеев. Ну да, ну да. Потолкуемте, господа. Я очень рад вас у себя видеть. Действительно, нынче в Петербурге все как-то об меньшей братии рассуждают.
Примогенов. Гм... те-э-к-с.
Сергеев. Что ж, это наш долг... это, можно сказать, наша первая обязанность...
Постукин выдается вперед.
Вам угодно высказать ваше мнение, капитан?
шевелит губами и наконец издает какой-то звук).
Сергеев. Я полагаю, господа, что и с христианской точки зрения меньшая братия заслуживает...
Примогенов. Те-э-к-с.
Сергеев. Как члены просвещенного сословия, мы с своей стороны обязаны... это наш первый долг, господа! Я был во многих аристократических салонах в Петербурге, и везде, решительно везде только и разговору что об меньшей братии! Даже дамы — и те... vraiment! {право!}
Антонова. А я бы им, Иван Павлыч, язык-то к пятке пришила, так они бы узнали, что значит рот-то непокрытый держать!
Сергеев (снисходительно). Вы, Степанпда Петровна, все по-прежнему?
Антонова. Что, батюшка, по-прежнему? Ты-то с чего свихнулся у нас, отец? Бумагу, что ли, из Питера вывез?
Примогенов. Да, благодетель, если уж у вас бумажка есть, так вы бы уж потрудились...
Мощиньский. А по мне, так хоть завтра: я свои меры принял! (В сторону.) Завтра же, чем свет, всех к Прохладину!
Сергеев. Действительно, господа, у меня есть бумаги. Эй, Семен!
Входит лакей.
Там, в кармане дорожного пальто, есть бумага: подай ее сюда!
Лакей уходит.
Антонова. Любопытно это; очень это любопытно.
Сергеев. Впрочем, господа, я должен вам наперед сказать, что с своей стороны я уж достаточно убежден, что без «этого» нельзя обойтись. В Петербурге все лучшие умы так думают. (.) Для меня ясно, как день, что без вольного труда мы скоро должны будем сойти на степень второстепенной державы, следовательно, какое бы вы ни предприняли решение, я все-таки буду действовать согласно с моими убеждениями!
Лакей входит с бумагой, которую Постукин вырывает из рук его. Все, кроме женщин и Сергеева, бросаются к нему. Несколько времени по комнате раздается гул.
Антонова. Любопытно это! очень любопытно! Точно шмели! точно шмели! (Судорожно смеется.)
Примогенов (громко). «Первое»...
Антонова (захлебываясь). Ну, первое, и четвертое, и десятое! (Дразнится.) И десятое, и десятое! и десятое! И ничему этому я не верю!
Сергеев. Позвольте, однако ж, Степанида Петровна, господам дворянам заняться.
Антонова. Ну, и пускай занимаются! Пусть занимаются — я не мешаю! Я только то знаю, что завтра же (смотрит на Петрова) к господину губернатору «бумажка» полетит, что в нашем уезде вольные мысли распространяются!
Чтение прекращается; Постукин стоит мрачно и крутит усы; прочие лица озабочены.
Лизунова. Мне бы... бумажку бы мне почитать!
Петров подает ей.
Заглядывает в бумагу через плечо Лизуновой.) Какая же это бумага? Первое дело (читает): «господину начальнику» — ан тут вон пустое место оставлено! Какому начальнику? какой губернии? Ан, может быть, до нашей-то и не дойдет никогда!
Сергеев (смеется). Ну, а второе что-с?
Антонова. А второе, что всякая бумага, коли она бумага, должна быть на гербовой. Я, батюшка мой, сама и невесть что денег за гербовую переплатила... я знаю! Нет, воля ваша, а это обман! Это такой обман, что даже самый (ищет слова)... самый фальшивый обман!
Сергеев. Так не верите?
Антонова. Не верю, не верю и не верю! Покажите мне на гербовой, тогда поверю!
Кирхман. Однако, сударыня, это дело очень серьезное! вы бы не мешали нам!
Антонова (стала на своем). Покажите на гербовой — тогда поверю!..
Кирхман. Убедительно просим вас дать нам заняться! дело слишком серьезно...
Антонова. Ничего я тут серьезного не вижу.
Кирхман. В таком случае, мы, с позволения Ивана Павлыча, перейдем в другую комнату, чтоб вы не мешали.
Водворяется молчание.
Сергеев. Как же вы думаете, господа?
Примогенов. Уж вы бы нам прежде свое мненьице высказали, Иван Павлыч!
Сергеев. Н-да... то есть вы желали бы узнать мои убеждения, с тем чтоб принять их на будущее время в руководство? Очень рад-с, очень рад-с. Я не имею надобности скрывать мои убеждения, господа! Мои убеждения смелы, открыты, непоколебимы! Я не скрывал их перед высшим начальством, охотно поделюсь и с вами. Итак, я убежден, милостивые государи, что наш первый долг, наша, можно сказать, первейшая обязанность — как можно скорее доказать, что мы люди и ничто человеческое не чуждо нас. Кроме того, что это доставит нам случай насладиться сознанием свято исполненного долга, это покажет нас, в глазах целой России, как людей, сочувствующих современному направлению умов. Откровенно говоря, с нашей стороны было бы очень любезно... вызваться самим... предложить свои услуги... одним словом, что-нибудь в этом роде... Я надеюсь, господа, что вы меня поняли?
Кирхман. Понять можно-с. Это тем более необходимо, Иван Павлыч, что если мы теперь не вызовемся, то завтра или там на будущей неделе все-таки придется вызваться.
Сергеев. Это иначе не может и быть. Во время пребывания моего в Петербурге я имел случай убедиться, что в настоящем деле вопрос поставлен слишком ясно, чтоб можно было допустить какие-нибудь сомнения. Рассуждения, противоречия, представления и т. п. тогда только хороши и уместны, когда в них ощущается потребность самими теми... (ищет выражения) одним словом, теми, которые имеют на это конфиденциальное, так сказать, полномочие; в настоящем же случае потребности этой не ощущается. Я как сейчас помню мой разговор об этом с графом Петром Петровичем: «Согласитесь, mon cher, — сказал он мне, — что человек, который стоит на высоте, имеет гораздо более возможности рассмотреть все эти виды, перспективы и тому подобное, нежели человек, стоящий в яме». Я совершенно согласен с графом Петром Петровичем. (Закидывает назад голову.) А потому убеждения мои в этом деле так определенны и так тверды, что я не только себе, но и другим не позволю отступить от них ни на шаг!
Примогенов. Стало быть, уж и рассуждать нельзя, Иван Павлыч?
Сергеев (сухо). Нельзя-с.
Петров (в сторону). Смотрите-ка, генерал какой выискался!
Антонова. Видно, уж вы в губернаторы к нaм поставлены, Иван Павлыч, что так цыцкаете. Так нынче и губернаторы-то уж не цыцкают; напротив того, летось приезжал генерал-то в город, собрал дворян: «Поговорите, говорит, господа! поговорите! я, говорит, вас послушаю!»
Сергеев (сухо). А я слушать не желаю.
Примогенов (вполголоса). Как же мы, однако ж, таким манером «высказываться» то будем?
Наступает несколько минут тяжкого молчания.
Сергеев. Следовательно, господа, вам известны теперь мои убеждения, и таким образом вам предстоит засим один труд: в точности сообразоваться с ними. Теперь, если вы желаете переговорить между собой, я не хочу стеснять своим присутствием свободное выражение ваших мыслей. Я либерал не на словах только, но и на деле; я везде и во всем ищу свободы... одной свободы! Я оставляю вас, господа, но предваряю, что никакое возражение в ретроградном смысле мною допущено не будет. В этом случае я буду тверд и неумолим. Подумайте... обсудите... и когда вы решитесь, то дайте мне знать: я весь к вашим услугам! (Встает и звонит.)
Входит лакей.
Семен! можешь дать водки господам дворянам! (Величественно озираясь, выходит.)
Мощиньский (вслед ему). И я за вами, mon cher! Я уж решился! Стало быть, мне рассуждать тут не об чем! (Уходит.)
СЦЕНА III
Те же, кроме Сергеева и Мощиньского.
Несколько времени проходит в глубоком безмолвии. Постукин делает движение чубуком и держит его на весу. Первая просыпается от оцепенения Антонова.
Антонова (передразнивая СергееваК Постукину.) Ты-то что, батюшка, стоишь, словно блаженный, да чубучищем-то помахиваешь?
Постукин желает говорить.
Нечего, нечего на нас-то махать, ты бы на него помахал! Он говорит, а они-то молчат! Он разглагольствует — а они-то помалчивают! Он-то рассыпается — а они-то усищами пошевеливают! Точь-в-точь тараканы! Ай да отцы родные! ай да защитители! (Указывает на Кирхмана.) И немчик-то, и миротворец-то наш! Вместо того чтоб молокососу нос утереть, а он только сидит да ножками сучит!
Кирхман смеется.
Смейся, сударь, смейся! Я вот одного такого знала, тоже все смеялся: хи-хи-хи! да ха-ха-ха! да так на всю жизнь со смехом и остался. Кинулись это к нему, ан у него уж и рот на сторону свело. Вот тебе и ха-ха-ха!
Общий смех.
Примогенов. Да, крутенек-таки стал Иван Павлыч! Однако это удивительно, какая в нем вдруг перемена сделалась! Как поехал от нас, какой, кажется, был благонамеренный!
Петров. И какие веселые были! Бывало, уж никак без того не обойдутся, чтоб над Иваном Фомичом не пошутить, а нынче даже разгневались...
Антонова. Никогда он благонамеренным не бывал. Я еще в рубашонке его знавала, и тогда уж змеей смотрел. Так, бывало, и посинеет весь, так и закатится.
Лизунова. Пискун был... пискун, пискун был! (Кивает головой.)
Антонова. Смеялись да смеялись, а теперь вот плакать да плакать приходится.
Петров. Нарядиться ли, бывало, с девушками ли поиграть — на все первый сорт были!
Кирхман. Позвольте, господа! что было, того уж не воротить, а нам теперь предстоит предметом своим заняться. Итак, начнем.
Антонова. Выручайте, батюшки! выручайте!
Петров (смущаясь). Я-с... тово-с... я-с... конечно-с... Отчего же вы, однако ж, Андрей Карлыч, с меня-с? Тут ведь и другие господа дворяне есть!
Кирхман. Отчего же не с вас-с?
Кирхман. Ну-с, стало быть, Иван Иваныч мнения не имеют... (Обращается к Примогенову.)
Петров (взволнованный
Кирхман. Чего вы желаете?
Петров. Да-с... желаю-с! хоть это, может быть, некоторым и неприятно, однако я бунтовщиком никогда не был-с!
Антонова. Эк, батюшка, вывез!
Кирхман. Ну-с, стало быть, это раз. Вы-с? (.)
Примогенов. Полагаю принять к сведению... но не к руководству!
Кирхман. Вы, капитан?
Постукин потрясает головой.
Понятно. Вы, Софья Фавстовна?
Антонова. А я так и знать ничего не хочу!
Кирхман. Итак, мнения собраны. Один голос за, три — против, один сомнительный. Результат довольно благоприятный. Что до меня, господа, то вы, конечно, не удивитесь, если я скажу, что вполне согласен с Иваном Иванычем (не без иронии)... потому что бунтовщиком никогда не был и быть не желаю!
встает и приседает перед Кирхманом). Подарил, голубчик!
Кирхман. Да-с, я согласен с Иваном Иванычем и имею на то свои основательные причины. Я очень знаю, что коль скоро это дело пошло в ход, то нам не желать нельзя. Сегодня мы не желаем, завтра не будем желать, а уж послезавтра пожелаем... непременно!
Антонова. Не знаю; разве язык из меня вытянут или мысли в голове совсем разобьют!
вполголоса) а потом можно будет оставить все по-прежнему-с...
Петров (хихикая от удовольствия, ). А потом можно будет оставить все по-прежнему!
Антонова. Вот на это я согласна!
Примогенов. Это похоже на дело. Что называется, измором, то есть измором, измором ее!
Антонова. Эмансацию-то!
Петров (хихикая). А потом оставить все по-прежнему. Бесподобно!
Кирхман. Объясню вам это примером. Был у меня в суде секретарь. Бывало, позовешь его, разъяснишь, что такое-то дело следует решить так-то. Вот он приготовит все, поднесет к подпису; смотришь — совсем не то! Опять призовешь его, опять внушишь; на другой день он опять приготовит, и опять не то. И до тех пор таким образом действует, покуда не махнешь на все рукой и не подпишешь, как ему хочется. Не можем ли мы из этого примера извлечь для себя поучение?
Петров. Даже очень можно-с!
Кирхман. Или вот пример еще более практический. Бывало, когда губернское начальство требует от суда каких-нибудь очень неприятных объяснений, я всегда поручал объясняться этому секретарю. Я делал это в том уважении, что господин секретарь имел дарование писать столь обширно и столь непонятно, что губернское начальство удовлетворялось немедленно.
Петров. Как же! как же! Бывало, мы так и говаривали ему: напиши-ка, брат Иван Дорофеич, объясненьице да с приплетеньицем!
Кирхман. Не можем ли мы, господа, и из этого примера извлечь для себя поучение?
Петров. Даже очень можно-с!
Кирхман. Итак, господа, в настоящем положении дела я еще не вижу причины огорчаться. Я думаю, что не только следует безусловно исполнить желание нашего достойного представителя, но не мешало бы даже для вида прикинуть что-нибудь! Так, самую малость... по части чувств!
Примогенов. Букетами, то есть, пустить!
Петров (, почти визжит). А потом оставить все по-прежнему!
Кирхман. Ибо прежде всего надобно смотреть на дело прямо, не пугаясь его. Если вообще во всяком предмете есть своего рода мягкое место, то отчего же и здесь ему не быть?
Примогенов. Это совершенно справедливо.
по-прежнему?
Антонова. Ах, как это хорошо! Я уж теперь начинаю чувствовать, как все это во мне дрожит!
Кирхман. Это оттого, сударыня, что вы благодетельствовать очень любите.
Антонова. А что вы думаете, Андрей Карлыч! Я вот иногда сижу одна и все думаю, и все думаю! Что вот у нас и курочка-то есть, и поросеночек-то есть, и всего-то довольно, и всем-то мы изобильны, а у них ничего-то, ничего-то этого нет! Нет, как ни говорите, а это ужасно!
Примогенов. Вот оно что значит немецкая-то нация! Куда бы мы делись без немцев! Сейчас Андрей Карлыч все разрешил, даже Степаниду Петровну в чувство привел!
Кирхман. Стало быть, разногласия нет, господа?
Все. Согласны! согласны!
Петров. Позвольте, надо у Ивана Фомича мнение спросить.
Антонова. Да уж отстань, стрекоза! что его, убогого, трогать! Иван Фомич! Иван Фомич!
Петров. Иван Фомич! все кончено, домой ехать пора!
Все смеются. Сидоров молча достает из-под стула шапку.
Кирхман. Следственно, мы и Ивану Павлычу можем сказать, что согласны?
Все. Согласны! согласны!
«уру», господа?
Постукин делает решительное движение вперед.
Примогенов. Господа! капитан
Молчание.
долго жует губами, но наконец говорит).
Смех и рукоплескания.
Занавес опускается.
Примечания
Впервые — в журнале «Время», 1862, № 4, стр. 187—206 (ценз. разр. — 6 апреля), вместе с пьесой «Погоня за счастьем». Общее заглавие: «Недавние комедии». Подпись также общая: Н. Щедрин.
Рукописный материал пьесы сохранился не полностью. В нашем распоряжении имеются три черновых автографа. Они содержат фрагменты сцен I и II. Одна из рукописей — на бланке советника Вятского губернского правления 50-х годов.
«Соглашение» — в первоначальной редакции «Съезд» — написано в сентябре — октябре 1859 года в Рязани. Пьеса представляет непосредственный отклик на события, относящиеся к подготовке отмены крепостного права. Проект крестьянской реформы, разработанный Редакционными комиссиями, предполагалось обсудить с депутатами губернских комитетов. В конце августа 1859 года представители двадцати одного комитета, так называемые «депутаты первого приглашения», прибыли в Петербург. Вместе с ними были вызваны предводители дворянства. По возвращении на места они должны были разъяснить помещикам своих губерний неизбежность того проекта реформы, на который правительство вынуждено было пойти в условиях складывавшейся в стране революционной ситуации. Этот этап подготовки реформы и нашел отражение в остросатирических сценах собрания, или «съезда», помещиков в доме предводителя дворянства, только что вернувшегося из Петербурга, где он участвовал в обсуждении «современного вопроса».
Другая злободневная тема, проходящая через всю пьесу, связана с так называемой «хлудовской историей», в расследовании которой Салтыков принял активное участие в период службы вице-губернатором в Рязани. Суть дела заключалась в следующем. Воспользовавшись стремлением помещиков обезземелить крестьян накануне реформы, с целью сохранить в своих руках наибольшую часть земельных угодий, купцы Хлудовы (в пьесе «купец Прохладин»), владельцы крупной бумагопрядильной фабрики в городе Егорьевске Рязанской губернии, предложили помещикам за хорошую цену мошенническую сделку: крестьянам и дворовым людям тайно от них давалась «вольная», и затем, тоже без их ведома, от имени каждого, в качестве уже вольноотпущенного, заключался долгосрочный контракт с фабрикантом. В 1860 году Салтыков написал о «хлудовской истории» статью «Еще скрежет зубовный», которая была запрещена цензурой и появилась в печати лишь в 1915 году (см. т. 5 наст. изд.).
Социально-политическая острота пьесы «Соглашение», резкое обличение в ней классового своекорыстия помещиков в крестьянском вопросе осложнили и надолго задержали появление произведения в печати. Работа над пьесой была завершена к середине октября 1859 года. В ответ на просьбу А. В. Дружинина прислать что-нибудь для «Библиотеки для чтения» Салтыков 18 октября 1859 года писал: «У меня есть одна вещица, но она из быта помещичьего (съезд дворян по случаю современного вопроса)». Опасаясь, что пьеса встретит возражения со стороны петербургской цензуры, Салтыков сначала намеревался напечатать ее в Москве, где ему «дали слово пропустить» пьесу в печать. Однако просьба Дружинина несколько изменила планы: «Если Вы думаете, что пропуск возможен и в Петербурге, — замечает он в том же письме, — то напишите: я к Вам ее вышлю». 20 ноября рукопись была отправлена из Рязани в Петербург Дружинину: «... Посылаю к Вам, многоуважаемый Александр Васильевич пьесу «Съезд». Если цензура допустит, то прошу Вас напечатать ее в «Библиотеке для чтения», в январе или феврале».
Петербургская цензура встретила пьесу недоброжелательно. Справляясь о ее судьбе, 16 января 1860 года Салтыков писал П. В. Анненкову: «Может ли быть пропущен «Съезд», посланный мною к Дружинину? Он ничего не пишет, хотя я покорнейше просил его уведомить меня». Цензурные мытарства затянулись на несколько месяцев. 13 февраля 1860 года Салтыков предупреждал Дружинина: «Если «Съезд» все-таки не пропущен, то и его оставьте у себя до личного моего свидания с Вами. Во всяком случае я заменю его другою статьею, которую, по всей вероятности, и привезу с собою». В конце концов пьеса была окончательно запрещена, и Салтыков, видимо, до 1862 года не предпринимал попыток провести ее в печать.
Во время своего пребывания в Петербурге осенью 1861 года Салтыков «случайно» встретился с Ф. М. Достоевским, который «весьма убедительно» пригласил его сотрудничать во «Времени» (см. «Гг. «семейству M. M. Достоевского, издающему журнал «Эпоха»» в т. 6 наст. изд.). Салтыков принял предложение Достоевского и 30 марта 1862 года послал ему из Твери «две драматические сцены»: «Соглашение», как стала теперь называться пьеса «Съезд», и «Погоня за счастьем». Они были объединены общим заглавием «Недавние комедии».
«Недавних комедий» оживленных откликов прессы не вызвало. Лишь в «Северной почте» (1862, № 102, 12 мая) В. К. Ржевский — под псевдонимом Василий Заочный — обвинил Салтыкова в подражании «Дворянским выборам» Ф. А. Зиновьева («Современник», 1862, № 2), да В. Чибисов в «Одесском вестнике» избрал «Недавние комедии» поводом высказать свое неприязненное отношение ко всему творчеству Салтыкова, художественному и публицистическому.
Спустя полвека, в 1911 году, пьеса «Соглашение» была представлена в драматическую цензуру. Пьесу предполагалось поставить на сцене в связи с 50-летием крестьянской реформы. Однако она была «к представлению признана неудобной». Цензор С. К. Ребров дал ей такую характеристику в своем рапорте: «Пьеса из времен крепостного быта, и ведутся разговоры, соответствующие этой эпохе. В конце пьесы автор рисует противодействие дворян реформе 19 февраля. Дворяне будут соглашаться на все, однако впоследствии все вернут на старый путь. Вследствие возбуждения неудовольствия одного сословия против другого, пьеса эта неудобна к постановке на сцене».
Стр. 312. Мне девки выгоднее! мне девки больше дохода приносят! — Эти слова помещика Мощиньского, неоднократно повторяемые в пьесе, непосредственно восходят к словам одного из участников «хлудовской истории» (см. выше), помещика Василия Введенского. Этот помещик в письме к директору бумагопрядильни Хлудовых англичанину Отсону просил прислать ему денег, обещая дать за это на фабрику еще «девок», от «которых для него больше выгод, нежели от мужчин» (Государственный архив Рязанской области, ф. 5, оп. 50, св. 247, ед. хр. 13. — «Дело о приписке крестьян купцом Хлудовым в Егорьевское мещанство», л. 439. Сообщено И. В. Князевым).
Стр. 314. ... со всеми, и с малолетными-с... — Эти слова, отсутствующие во всех прижизненных изданиях, вероятно, по цензурным причинам, восстанавливаются по сохранившемуся фрагменту рукописи (впервые в т. III изд. 1933—1941 годов).
Стр. 319. Тот, которого считают богачом, может вдруг оказаться... хуже Лазаря!.. — См. прим. к стр. 73.
— наставление, поучение (от. лат. praedico).
Согласен! дда!.. Только уж тово... по мордасам... бббуду! Ххоть ммил-лион штрафу... а ббббуду! — Образ отставного капитана Постукина восходит к рязанской действительности. 29 июля 1858 года Салтыков писал В. П. Безобразову: «На одном дворянском собрании один отставной военный долго крепился и молчал, но под конец не выдержал и выразился так: «Отлично, господа! все это хорошо! Только я вам вот что скажу: хоть вы пятьсот рублей штрафу положите, а уж я по мордасам их колотить все-таки буду!» Отставной капитан Постукнн и его сентенция упоминаются и в других произведениях Салтыкова 60-х годов («Скрежет зубовный», «Литераторы-обыватели», «Клевета»).