|
x x x
Покуда Порфирий Владимирыч растабарывает на антресолях, внизу бабушка Арина Петровна собрала вокруг себя молодежь (не без цели что-нибудь выведать) и беседует с нею.
- Ну, ты как? - обращается она к старшему внучку, Петеньке.
- Ничего, бабушка, вот на будущий год в офицеры выйду.
- Выйдешь ли? который уж ты год обещаешь! Экзамены, что ли, у вас трудные - бог тебя знает!
- Он, бабушка, на последних экзаменах из "Начатков" срезался. Батюшка спрашивает: что есть бог? он: бог есть дух... и есть дух... и святому духу...
- Ах, бедный ты, бедный! как же это ты так? Вот они, сироты - и то, чай, знают!
- Еще бы! бог есть дух, невидимый... - спешит блеснуть своими познаниями Аннинька.
- Его же никто же не виде нигде же, - перебивает Любинька.
- Всеведущий, всеблагий, всемогущий, вездесущий, - продолжает Аннинька.
- Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? аще взыду на небо - тамо еси, аще сниду во ад - тамо еси...
- Вот и ты бы так отвечал, - с эполетами теперь был бы. А ты, Володя, что с собой думаешь?
Володя багровеет и молчит.
- Тоже, видно: "и святому духу"! Ах, детки, детки! На вид какие вы шустрые, а никак науку преодолеть не можете. И добро бы отец у вас баловник был... что, как он теперь с вами?
- Колотит? А я ведь слыхала, что он перестал драться-то?
- Меньше, а все-таки... А главное, надоедает уж очень.
- Этого я что-то уж и не понимаю. Как это отец надоедать может?
- Очень, бабушка, надоедает. Ни уйти без спросу нельзя, ни взять что-нибудь... совсем подлость!
- А вы бы спрашивались! язык-то, чай, не отвалится!
- Нет уж. С ним только заговори, он потом и не отвяжется. Постой да погоди, потихоньку да полегоньку... уж очень, бабушка, скучно он разговаривает!
- Он, бабушка, за нами у дверей подслушивает. Только на днях его Петенька и накрыл...
- Ах, вы проказники! Что ж он?
- Ничего. Я ему говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и нос вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!
- Он, бабушка, на днях яблоко в саду поднял да к себе в шкапик и положил, а я взял да и съел. Так он потом искал его, искал, всех людей к допросу требовал...
- Что это! скуп, что ли, он очень сделался?
- Нет, и не скуп, а так как-то... пустяками все занимается. Бумажки прячет, паданцев ищет...
- Он всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает... черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку сделали: подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!..
- Однако ж, вы тоже... головорезы!
- Нет, вы представьте на другой день его удивленье! Просвира, да еще с маслом!
- Чай, на порядках досталось вам!
- Ничего... Только целый день плевался и все словно про себя говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка, вас боится!
- Чего меня бояться... не пугало, чай!
- Боится - это верно; думает, что вы проклянете его. Он этих проклятиев - страх как трусит!
Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит на мысль: а что, ежели и в самом деле... прокляну? Так-таки возьму да и прокляну... прроклинаю!! Потом на смену этой мысли поступает другой, более насущный вопрос: что-то Иудушка? какие-то проделки он там, наверху, проделывает? так, чай, и извивается! Наконец ее осеняет счастливая мысль.
- Володя! - говорит она, - ты, голубчик, легонький! сходил бы потихоньку да подслушал бы, что у них там?
- С удовольствием, бабушка.
- Как это вы к нам сегодня надумали? - начинает Арина Петровна допрашивать Петеньку.
- Мы, бабушка, давно собирались, а сегодня Улитушка прислала с нарочным сказать, что доктор был и что не нынче, так завтра дядя непременно умереть должен.
- Ну, а насчет наследства... был у вас разговор?
- Мы, бабушка, целый день все об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было... даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было - нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого - ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем... так-то брат!
- Ишь ведь какой! Замужем, чай, тетенька-то была; коли что и было - все муж прикрыл!
- Право, бабушка. И всякий раз, как мы мимо Горюшкина едем, всякий-то раз он эту историю поднимает! И бабушка Наталья Владимировна, говорит, из Горюшкина взята была - по всем бы правам ему в головлевском роде быть должно; ан папенька, покойник, за сестрою в приданое отдал! А дыни, говорит, какие в Горюшкине росли! По двадцати фунтов весу - вот какие дыни!
- Уж в двадцать фунтов! чтой-то я об таких не слыхивала! Ну, а насчет Дубровина какие его предположения?
- Тоже в этом роде. Арбузы да дыни... пустяки все! В последнее время, впрочем, все спрашивал: а как вы, детки, думаете, велик у брата Павла капитал? Он, бабушка, уж давно все вычислил: и выкупной ссуды сколько, и когда имение в опекунский совет заложено, и сколько долгу уплачено... Мы и бумажку видели, на которой он вычисления делал, только мы ее, бабушка, унесли... Мы его, бабушка, этой бумажкой чуть с ума не свели! Он ее в стол положит, а мы возьмем да в шкап переложим; он в шкапу на ключ запрет, а мы подберем ключ да в просвиры засунем... Раз он в баню мыться пошел, - смотрит, а на полке бумажка лежит!
- Веселье у вас там!
Возвращается Володенька; все глаза устремляются на него.
- Ничего не слыхать, - сообщает он шепотом, - только и слышно, что отец говорит: безболезненны, непостыдны, мирны, а дядя ему: уйди, кровопивец!
- А насчет "распоряжения"... не слыхал?
- Кажется, было что-то, да не разобрал... Очень уж,, бабушка, плотно отец дверь захлопнул. Жужжит - и только. А потом дядя вдруг как крикнет: "у-уй-дди!" Ну, я поскорей-поскорей, да и сюда!
- Хоть бы сиротам... - тоскует в раздумье Арина Петровна.
- Уж если отцу достанется, он, бабушка, никому ничего не даст, - удостоверяет Петенька, - я даже так думаю, что он и нас-то наследства лишит.
- Не в могилу же с собой унесет?
- Нет, а какое-нибудь средство выдумает. Он намеднись недаром с попом поговаривал: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить - много на это денег потребуется?
- Ну, это он так... может, из любопытства...
- Нет, бабушка, проект у него какой-то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!
- А большое, бабушка, у отца имение будет, когда дядя умрет? - любопытствует Володенька.
- Ну, это еще богу известно, кто прежде кого умрет.
- Нет, бабушка, отец наверно рассчитывает. Давеча, только мы до дубровинской ямы доехали, он даже картуз снял, перекрестился: слава богу, говорит, опять по своей земле поедем!
конный заводец был.
- Да, да... и лесок и покосец - все ваше, голубчики, будет! - вздыхает Арина Петровна, - батюшки! да, никак, на лестнице-то скрипнуло!
- Тише, бабушка, тише! Это он... яко тать в нощи... у дверей подслушивает.
Наступает молчание; но тревога оказывается ложною. Арина Петровна вздыхает и шепчет про себя: ах, детки, детки! Молодые люди в упор глядят на сироток, словно пожрать их хотят; сиротки молчат и завидуют.
- А вы, кузина, мамзель Лотар видели? - заговаривает Петенька.
Аннинька и Любинька взглядывают друг на друга, точно спрашивают, из истории это или из географии.
- В "Прекрасной Елене"... она на театре Елену играет.
- Ах да... Елена... это Парис? "Будучи прекрасен и молод, он разжег сердца богинь"... Знаем! знаем! - обрадовалась Любинька.
- Это, это самое и есть. А как она: cas-ca-ader, ca-as-ca-der выделывает... прелесть!
- У нас давеча доктор все "кувырком" пел.
- "Кувырком" - это покойная Лядова... вот, кузина, прелесть-то была! Когда умерла, так тысячи две человек за гробом шли... думали, что революция будет!
- Да ты об театрах, что ли, болтаешь? - вмешивается Арина Петровна, - так им, мой друг, не по театрам ездить, а в монастырь...
- Вы, бабушка, все нас в монастыре похоронить хотите! - жалуется Аннинька.
- А вы, кузина, вместо монастыря-то, в Петербург укатите. Мы вам там все покажем!
- У них, мой друг, не удовольствия на уме должны быть, а божественное, - продолжает наставительно Арина Петровна.
- Мы их, бабушка, в Сергиеву пустынь на лихаче прокатим, - вот и божественное будет!
У сироток даже глазки разгорелись и кончики носиков покраснели при этих словах.
- А как, говорят, поют у Сергия! - восклицает Аннинька.
- Сем уж, кузина, возьмите. Трисвятую песнь припевающе - даже отец так не споет. А потом мы бы вас по всем трем Подьяческим покатали.
- Мы бы вас, кузина, всему-всему научили! В Петербурге ведь таких, как вы, барышень очень много: ходят да каблучками постукивают.
- Разве что этому научите! - вступается Арина Петровна, - уж оставьте вы их, Христа ради... учители! Тоже учить собрались... наукам, должно быть! Вот я с ними, как Павел умрет, в Хотьков уеду... и так-то мы там заживем!
- А вы все сквернословите! - вдруг раздалось в дверях.
Посреди разговора никто и не слыхал, как подкрался Иудушка, яко тать в нощи. Он весь в слезах, голова поникла, лицо бледно, руки сложены на груди, губы шепчут. Некоторое время он ищет глазами образа, наконец находит и с минуту возносит свой дух.
- Неужто уж так?
- Очень-очень дурен, голубушка... а помните, каким он прежде молодцом был!
- Ах нет, маменька, не говорите! Всегда он... я как сейчас помню, как он из корпуса вышел: стройный такой, широкоплечий, кровь с молоком... Да, да! Так-то, мой друг маменька! Все мы под богом ходим! сегодня и здоровы, и сильны, и пожить бы, и пожуировать бы, и сладенького скушать, а завтра...
Он махнул рукой и умилился.
- Поговорил ли он, по крайней мере?
- Мало, голубушка; только и молвил: прощай, брат! А ведь он, маменька, чувствует! чувствует, что ему плохо приходится!
- Нет, маменька, я не об том. Я об прозорливости; прозорливость, говорят, человеку дана; который человек умирает - всегда тот зараньше чувствует. Вот грешникам - тем в этом утешенье отказано.
- Ну-ну! об "распоряжении" не говорил ли чего?
- Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать. Что ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь - и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
- И всякому пожить хочется!
- Хорошо, как к богу, а ежели к сатане угодишь?
В таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения. По мере того, как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на мысль: а что, ежели... прокляну? Но Иудушка даже и не подозревает того, что в душе матери происходит целая буря; он смотрит так ясно и продолжает себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.
"Прокляну! прокляну! прокляну!" - все решительнее да решительнее повторяет про себя Арина Петровна.