IV
А между тем Мичулин робко посматривает на Наденьку. Дерзко и с презрением глядит она на него, как будто хочет окончательно доконать и уничтожить несчастного.
- Так вы вот как, Иван Самойлыч! - говорит она ему, быстро размахивая руками, - так вы изволите на хитростях! вы хотели воспользоваться моею к вам откровенностью! Уж сделайте одолжение! я все понимаю! Может быть, я и необразованная, и не читала книг. Уж, пожалуйста, не отпирайтесь! я все вижу, все понимаю, очень хорошо понимаю все ваши коварства... Сделайте одолжение!
- Да что же я, в самом деле, такое? - бормочет между тем Иван Самойлыч, очень кстати вспомнив, что затруднение именно в том и состоит, что он до сих пор не может себе определить, что он такое, - да чем же я хуже других?
- Известно чем! - лаконически отвечает седой приказчик, - известно чем! у других в карманах-то нет дырьев.
- Другие едят, другие пьют... да я-то что ж?
- Известно что! - звучит тот же самый жесткий голос, - можете смотреть, как другие кушают! - но так иронически звучит, как будто бы хочет сказать недоумевающему Мичулину: "Фу, какой же ты, право, глупый! не можешь никак понять самой простой и обыкновенной вещи!"
Иван Самойлыч уж было и смекнул, в чем дело, и начал было углубляться в подробное рассмотрение ответа приказчика, как вдруг слух его поражает другой, еще страшнейший голос, - голос Федосея Лукьяныча.
Важно и не мигнувши слушает Федосей Лукьяныч жалобу старого приказчика о том, что вот, дескать, такие-то мошенники и приедалы перерыли всю лавку, наели на десять рубликов и семь гривенок, и теперь показывают только карманы, и то не цельные, а с дырьями.
- Гм, - мычит Федосей Лукьяныч, оттопырив губы и обращаясь всем корпусом к Мичулину, - ты?
- Да я, того, - бормочет Иван Самойлыч, - я шел и устал... освежиться захотелось... вот я и зашел!
- Гм, да ты не оправдывайся, а отвечай! - основательно возражает Федосей Лукьяныч, окидывая взором всех присутствующих, вероятно, для того, чтоб удостовериться, какой эффект производит на них его соломонов суд.
- За дело ему, за дело! - кричит с своей стороны Наденька, - осрамить меня хотел! опозорить, злодей, задумал! Уж, пожалуйста, подальше с своими резонами! я очень хорошо все знаю и вижу.
- Фамилия? - отрывисто вопрошает суровый голос Федосея Лукьяныча, снова обращаясь к нашему герою.
- Мичулин, - отвечает Иван Самойлыч, но так робко, как будто бы и сам не уверен, точно ли это так и не есть ли это такое же создание блудного его воображения, как и теплое пальто, испанская звезда, одутловатые щеки и проч.
- Имя? - снова вопрошает Федосей Лукьяныч, весьма, впрочем, довольный, что произвел робость и страх в истязуемом субъекте.
- Иван Самойлов, - еще тише и робче отвечает герой наш.
- Странно! а впрочем, бывает и хуже! Эй, любезный, взять его!
Последние слова, очевидно, относились к одному рослому мужчине, как-то случайно тут же прогуливавшемуся.
И вот уж берут Ивана Самойлыча под руки; вот открываются перед ним двери ада...
- Да что это, с ума, что ли, вы сошли, Иван Самойлыч? - раздается вдруг у самого его уха знакомый голос, - совсем спать не даете добрым людям! Ведь я очень хорошо понимаю, к чему все это клонится, да уж не бывать этому! сказано, так уж сказано, и напрасно вы беспокоитесь и из себя выходите!
Иван Самойлыч открыл глаза - перед ним в заманчивом неглиже стояла миловидная Наденька, та самая Наденька, которая и проч.
- А, это ты, Наденька! - бормочет сквозь сон Иван Самойлыч, - что ж это ты не спишь, душенька? А можешь себе представить, мне при-ви-делось, будто Федо...
Наденька покачала головкой и ушла.
А между тем Лета, эта услужливая река, снова заливает волнами своими воображение господина Мичулина, снова начинает она шуметь в ушах его, снова беснуется и выходит из себя и из берегов своих.
И вдруг он опять очутился на улице, но на нем уже не прежнее щеголеватое пальто, а обыкновенная истертая его шинелька, и не благовидна и не горда его осанка, а как будто скоробился, сморщился он весь, как будто все члены ему свело от холода и голода...
Но не заглядывает он в окна кондитерских, булочных и фруктовых лавок. Сколько соблазнов не рассыпано, а лежит перед ним в красиво и симметрически расположенных кучках и заперто под замком! О, если бы все это было рассыпано! уж, конечно, он подобрал бы все эти удивительно вкусные и уж одним видом своим возбуждающие аппетит в человеке вещи, и снес бы их к себе на квартиру, и положил бы всю эту сладкую ношу к неимоверно уютным ножкам неимоверно маленькой, но вместе с тем и неимоверно миленькой Наденьки!
Но все это заперто, все под ключом! на все это можете глядеть! как выразился недавно с убийственным хладнокровием строгий приказчик...
А дома ждет его зрелище, полное жгучего, непереносимого отчаяния! В холодной комнате, в изорванном платье, на изломанном стуле сидит его жена; около нее, бледный и истомленный, стоит его сын. И все это просит хлеба, но так тоскливо, так назойливо просит!..
- Папа, я есть хочу! - стонет ребенок, - дай хлеба...
- Потерпи, дружок, - говорит мать, - потерпи до завтра; завтра будет! нынче на рынке все голодные волки поели! много волков, много волков, душенька!
Но как говорит она это! Твой ли это голос, милая маленькая Надя? тот ли это мелодический, сладкий голосок, распевавший себе беззаботно нехитрую песенку, звавший князя в золотые чертоги? Где твой князь, Надя? Где твои золотые чертоги? Отчего твой голос сделался жесток, отчего в нем пробивается какая-то едкая, несвойственная ему желчь? Надя! что сделалось, что сталось с тобою, грациозное создание? где веселый румянец твой? где беззаботный твой смех? где хлопотливость твоя, где твоя наивная подозрительность? где ты, прежняя, ненаглядная, миленькая Наденька?
Отчего глаза твои впали? отчего грудь твоя высохла? отчего в голосе твоем дрожит тайная злоба? отчего сын твой не верит твоим словам? отчего это?
- Да ведь и вчера говорили мне, - отвечает ребенок, - что все голодные волки поели! да вон другие же дети сыты, другие дети играют... я есть хочу, мама!
- Это дети голодных волков играют, это они сыты! - отвечаешь ты, поникнув головою и не зная, как увернуться от вопросов ребенка.
Но напрасно стараешься ты, напрасно хочешь ты успокоить его! он не верит тебе, потому что ему хлеба, а не слов надобно.
- Ах, отчего же я не сын голодного волка! - стонет дитя, - мама, пусти меня к волкам - я есть хочу!
И ты молчишь, подавленная и уничтоженная! Ты вдвойне несчастна, Надя! Ты сама голодна, и подле тебя стонет еще другое существо, стонет сын твой, плоть от плоти твоей, кость от костей твоих, который тоже просит хлеба.
С томлением и непереносною тоскою смотрит Иван Самойлыч на эту сцену и тоже уверяет маленького Сашу, что завтра все будет, что сегодня все голодные волки поели. Что ему делать? как помочь?
И ты тоже знаешь, бедная Наденька, что нечем ему помочь, ты понимаешь, что он ни на волос не виноват во всем этом; но ты голодна, подле тебя стонет любимое дитя твое, и ты упрекаешь мужа, ты делаешься несправедливою.
- Зачем же вы женились? - говоришь ты ему жестким и оскорбительным голосом, - зачем же вы связали себя другими, когда и себе не в состоянии добыть кусок хлеба? Без вас я была счастлива, без вас я была беззаботна... я была сыта. Стыдно!
В свою очередь подавленный и уничтоженный, стоит Иван Самойлыч. Он чувствует, что в словах Нади страшная правда, что он должен был подумать - и много подумать - о том, прилично ли бедному человеку любовь водить, достаточно ли будет на троих его скудного куска. И неутомимо, неумолимо преследует его это страшное "стыдно!".
А между тем в комнате все холоднее и холоднее; на дворе делается темно; ребенок все так же стонет, все так же жалобно просит хлеба! Боже! да чем же все это кончится? куда же поведет это? Хоть бы поскорее пришел завтрашний день! а завтра что?.. вот вопрос!
Но ребенок уж не стонет; он тихо склонился головкой к груди матери, но все еще дышит...
- Тише! - едва слышно говорит Наденька, - тише! Саша уснул...
Но что же за мысль гнездится в головке твоей, Наденька? Зачем же ты улыбаешься, зачем в этой улыбке вдруг сверкнуло отчаяние и злобная покорность судьбе? Зачем ты бережно сажаешь ребенка на стул и, не говоря ни слова, отворяешь дверь бедной комнаты?
Наденька, Наденька! куда ты идешь? Что хочешь ты делать?
Ты сходишь несколько ступеней и останавливаешься - ты колеблешься, милое дитя! В тебе вдруг забилось это маленькое, доброе сердце, забилось быстро и неровно... Но время летит... там, в холодной комнате, в отчаянии ломает руки голодный муж твой, там умирает твой сын! О, как бледно его детское лицо, как мутен его взор, как он стонет, как тосклив и жалобен его голос, просящий хлеба!.. И ты не колеблешься; в отчаянии ты махнула рукой; ты не сходишь - бежишь вниз по лестнице; ты в бельэтаже... ты дернула за звонок. Страшно, страшно мне за тебя, Надя!
А он уж ждет тебя, дряхлый, бессильный волокита, он знает, что ты придешь, что ты должна прийти, и самодовольно потирает себе руки, и самодовольно улыбается, поглядывая на часы... О, он в подробности изучил натуру человека и смело может рассчитывать на голод!
- Я решилась, - говоришь ты ему, и голос твой спокоен... Да, спокоен, не дрогнул твой голос, а все-таки спокойствие-то его как будто мертвое, могильное...
И старик улыбается, глядя на тебя; он ласково треплет тебя по щеке и дрожащею рукою привлекает к дряхлой груди своей юный стан твой...
- Да как ты бледна, душенька! - говорит он ласково, - видно, тебе очень кушать хочется...
Э! да он просто шутник! он превеселый малый, этот маленький старичок, охотник до миленьких, молоденьких женщин!
- Да, я хочу есть! - отвечаешь ты, - мне нужно денег.
потому что он не считая кладет тебе в руку деньги; он не торгуется, хотя и знает, что может купить тебя за самую ничтожную плату...
- Ешьте, - говоришь ты мужу и сыну, бросая на стол купленный ужин, а сама садишься в угол.
- Это жадные волки дали, мама? - спрашивает тебя ребенок, с жадностью поглощая ужин.
- Да, это волк прислал, - отвечаешь ты рассеянно и задумчиво.
- Мама! когда же убьют голодных волков? - снова спрашивает ребенок.
- Скоро, дружок, скоро...
- Всех убьют, мама? ни одного не останется?
- Всех, душенька, всех до одного... ни одного не останется...
- И мы будем сыты? у нас будет ужин?
- Да, скоро мы будем сыты, скоро нам будет весело... очень весело, друг мой!
А между тем Иван Самойлыч молчит; потупив голову, с тайным, но неотступно гложущим угрызением в сердце ест он свою долю ужина и не осмеливается взглянуть на тебя, боясь увидеть во взоре твоем безвозвратное осуждение свое.
Но он ест, потому что и его мучит голод, потому что и он человек!
Но он думает, горько думает, бедный муж твой! Страшная мысль жжет его мозг, неотступное горе сосет его грудь! Он думает: сегодня мы сыты, сегодня у нас есть кусок хлеба, а завтра? а потом? - ведь вот о чем думает он! ведь и завтра ты будешь должна... а там опять.
Вот эта страшная, гложущая мысль! Наденька, Наденька! правда ли это? правда ли, что ты будешь должна?..
Ивану Самойлычу делается душно; глухое рыдание заливает грудь его; голова его горит, глаза открыты и неподвижно устремлены на Наденьку...
- Наденька! Наденька! - стонет он, собрав последние силы.
- Да что ж это, в самом деле, за срам такой! - слышится ему знакомый голос, - здесь я, здесь, сударь! что вам угодно? что вы кричите? Целую ночь глаза сомкнуть не давали! Вы думаете, что я не понимаю, вы думаете, что я не вижу... Крепостная я ваша, что ли, что вы на меня так грозно смотрите?
Иван Самойлыч открыл глаза; в комнате было светло, у кровати его стояла Наденька в совершеннейшем утреннем дезабилье.
Девица Ручкина взглянула на него в недоумении. Но вскоре все сделалось для нее ясным как на ладони; ее вдруг осенила светлая мысль, что все это неспроста и что старик-то именно не кто иной, как сам Иван Самойлыч, но уж если она раз сказала: не бывать! - так уж и не бывать тому, как ни хитри и ни изворачивайся волокита.
- Нет, черт возьми! должно же это кончиться! - сказал про себя Иван Самойлыч, когда Наденька вышла из комнаты, - ведь этак просто ни за грош пропадешь!
Господин Мичулин взглянул в зеркало и нашел в себе большую перемену. Щеки его опали и пожелтели пуще прежнего, лицо осунулось, глаза сделались мутны; весь он сгорбился и изогнулся, как олицетворенный вопросительный знак.
А между тем нужно идти, нужно просить, потому что действительно, пожалуй, ни за грош пропадешь...
Да полно, идти ли еще, просить ли?
Сколько времени ходил ты, сколько раз просил и кланялся - выслушал ли кто тебя? Ой, ехать бы тебе в деревню к отцу в колпаке, к матери с обвязанною щекой...
Но, с другой стороны, тут же рядом возникает вопрос, требующий безотлагательного объяснения.
"Что же ты такое? - говорит этот навязчивый вопрос, - неужели для того только и создан ты, чтобы видеть перед собою глупый колпак, глупую щеку, солить грибы и пробовать домашние наливки?"
И среди всего этого хаоса противоречащих мыслей внезапно восстает в воображении Ивана Самойлыча образ злосчастного Емели... Этот образ так ясно и отчетливо рисуется перед глазами его, как будто действительно стоит перед ним согнутый и трясущийся старик, и может он его ощупывать и осязать руками. Все туловище Емели как будто разлезается в разные стороны, все члены будто развинчены и вывихнуты; в глазах слезы гноятся, и голова трясется...
Жалобно протягивает он изнеможенную руку, дрожащим голосом вымаливает хоть десять копеечек - и потом указывает на штоф с водкою и приговаривает: "Познание есть зла и добра!"
Иван Самойлыч стоит как в чаду; он хочет освободиться от страшного кошмара своего и не может...
Фигура Емели преследует его, давит ему грудь, стесняет дыхание... Наконец он делает над собою сверхъестественное усилие, хватает шляпу и опрометью бежит из комнаты.
Но на пороге его останавливает Беобахтер.
- Вы поняли, что я говорил вам вчера? - спрашивает он с таинственным видом.
- То есть... догадываюсь, - отвечает Иван Самойлыч, совершенно смущенный.
Минутное молчание.
- Вот, возьмите это! - прерывает Беобахтер, подавая Мичулину крохотную книжонку, из тех, которые в Париже, как грибы в дождливое лето, нарождаются тысячами и продаются чуть ли не по одному сантиму.
Иван Самойлыч в недоумении берет книжку, решительно не зная, что с нею делать.
- Прочтите! - говорит Беобахтер торжественно, но все-таки чрезвычайно мягко и вкрадчиво, - прочтите и увидите... тут всё!.. понимаете!