Иванов-Разумник: М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество.
Глава 10.

Крестьянская реформа и Положение 19 февраля 1861 года явились водоразделом между первой, либеральной, и второй, реакционной половиной шестидесятых годов. Положение было опу-бликовано в марте 1861 года, а уже в апреле министром вну-тренних дел был назначен Валуев, программой которого было: всячески итти навстречу интересам и желаниям помещиков и же-стоко подавлять малейшие признаки крестьянского недовольства. Но - так или иначе - освобождение крестьян стало совершив-шимся фактом, и повернуть назад колесо истории было уже не под силу никаким министрам, никакому правительству. Эту отмену крепостного права Салтыков считал единственным великим ре-зультатом всей либеральной шумихи шестидесятых годов, - вели-ким потому, что действующим лицом здесь явился сам народ. Мысль эту он неоднократно высказывал в своих статьях.

как это уже достаточно подробно выяснено историческим изучением той эпохи. Большие и малые реформы постепенно вводились еще в течение целого ряда лет. Так, например, законоположением от 4 июля 1861 года были уничтожены откупа (мы помним, как ядовито отозвался на это Салтыков в своем глуповском цикле), а 1 января 1862 года был введен акциз на водку. Началось спаивание крестьян прави-тельством, дававшее казне не одну сотню миллионов рублей еже-годно. 25 декабря 1862 года была произведена анекдотическая полицейская реформа; более серьезное значение имела реформа университетская - университетский устав, введенный 18 июня 1863 года. Несмотря на всю свою реакционность, устав этот ока-зался слишком либеральным двадцатилетием позднее, в эпоху реак-ции восьмидесятых годов. Наибольшее значение либералы придавали земской реформе, дававшей крайне урезанное самоуправление губерниям Европейской России; положение о земских учреждениях введенное 1 января 1864 года, казалось либералам единственным путем дальнейшего общественного развития. И эта реформа впо-следствии было сильно урезана, но и в первоначальном своем виде она не давала земству никаких широких возможностей. К тому же году относится и судебная реформа, вводившая суд присяжных и гласное судопроизводство, с изъятием однако из него целого ряда самых существенных для общества дел. Весь этот ряд реформ был завершен, наконец, реформой печати - введением временных правил от 4 апреля 1865 года, настолько ухудшивших положе-ние печати, что деятелям ее иной раз с сожалением приходилось вспоминать о дореформенных временах. Всем этим реформам и результатам их Салтыков посвятил иного внимания в своих про-изведениях шестидесятых годов.

Еще больше внимания отдавал он общественному расслоению, бывшему неизбежным следствием и всех этих действий прави-тельства, и ряда внешних обстоятельств в роде петербургских пожаров 1862 года и польского восстания 1863 года. Русское об-щество распалось к этому времени на три основные группы или партии, каждая из которых в свою очередь имела различные оттенки и разветвления. Прежде всего надо назвать группу реакционеров и консерваторов, все более и более усиливавшуюся к концу шестидесятых годов. Крайний правый фланг этой группы занимала "Домашняя Беседа" Аскоченского (орган дикого обску-рантизма) и крепостническая "Весть" Скарятина, Юматова и Ржев-ского, начавшая издаваться в 1863 году. Наиболее влиятельными органами реакции и консерватизма были "Русский Вестник" и "Московские Ведомости" Каткова; последняя газета перешла в его руки тоже с 1863 года. Именно с этого года Катков, занявший воинственно-патриотическую позицию в польском вопросе, стал главной опорой реакции, добровольцем сыска и крупнейшей обще-ственной силой, с которой Салтыкову пришлось вести неустанную борьбу до самого конца своей литературной деятельности.

Среднюю позицию, как водится, занимали многочисленные пред-ставители либерализма той эпохи, имевшие в своих руках целый ряд газет и журналов. В 1863 году был основан "Голос" Краевского, получившего на это субсидию от министра народного просвещения Головкина; газета эта стала на ближайшее двадцатилетне главней-шим органом либерализма. Таким же органом в мире журнальном были "Отечественные Записки" того же Краевского, в которых неутомимо подвизался в эти годы С. Громека, бывший жандарм и будущий губернатор, а в середине между этими двумя деятельностями - красноречивый либеральный публицист. Видной либераль-ной газетой были и "С.-Петербургские Ведомости", с 1863 года выходившие под редакцией В. Корша, бывшего редактора "Московских Ведомостей" (в последних, как мы знаем, сотрудничал Салтыков двумя годами ранее); с этим новым либеральным органом Салтыкову пришлось скрестить оружие уже много позднее, в начале сле-дующего десятилетия.

Между либералами и социалистами стояли два органа старого славянофильства и нового "почвенничества" - еженедельная газета "День" И. С. Аксакова и журнал братьев Достоевских "Время". Оба эти органа были однако настроены весьма патриотически и резко боролись с революционным направлением русской общественности и литературы; это не помешало им, впрочем, подвергаться пра-вительственным карам за борьбу с бюрократизмом ("День") и за недостаточно четкое отношение к польскому вопросу ("Время"). Газета Аксакова, типичный орган эпигонов славянофильства, была закрыта на несколько месяцев вместе с "Современником" и "Русским Словом" в середине 1862 года; журнал Достоевских был закрыт навсегда в апреле 1863 года, и лишь с начала следующего года М. Достоевскому разрешено было издавать новый журнал, "Эпоху", вскоре, впрочем, закрывшуюся за недостатком подписчиков. Со всеми этими органами Салтыкову, как увидим, пришлось выдержать оже-сточенную борьбу.

Наконец, крайний левый фланг русской журналистики занимали "Современник" и "Русское Слово", подвергшиеся временной при-остановке в 1862 году и навсегда закрытые в 1866 году, после выстрела Каракозова. Между собой эти журналы, особенно начиная с 1864 года находились в жестокой борьбе, ибо первый из них, "Современник", был представителем революционно-социалистической мысли, а второй, идеологом которого был гремевший тогда Пи-сарев, являлся проводником радикальных и индивидуалистических тенденций. Впрочем, об этой борьбе придется говорить ниже; здесь же достаточно указать, что, несмотря на взаимную борьбу, и "Со-временник", и "Русское Слово" занимали общий фронт против всех других перечисленных выше органов и направлений русской мысли и подвергались одинаковой травле дружного союза реакционеров, консерваторов, славянофилов, "почвенников" и либералов.

В подцензурной журналистике лишь крайне бледно могли отражаться общественные движения; не случайно я пропустил в перечне русских журналов и газет радикальный "Колокол" Герцена, орган вольного русского слова, имевший возможность в Лондоне подробно говорить о всем том, о чем нельзя было сказать в Петербурге и Москве. Нельзя было сказать в подцензурной пе-чати о растущих революционных настроениях среди молодежи и тех левых общественных кругов, которые изверились в правитель-ственных реформах. Круги эти возглавлялись Чернышевским и Добролюбовым; последний, впрочем, скоро выбыл из строя (скон-чался в ноябре 1861 года) - и Салтыков писал об этом Анненкову еще из Твери 3 декабря: "смерть Добролюбова меня потрясла до глубины души..." ["Письма", т. I, No 19]. Через полгода выбыл из строя и арестованный за революционную деятельность Чернышевский, уже с конца 1859 года ясно осознавший неизбежность революционного пути. В начале 1860 года было напечатано в "Колоколе" его "Письмо из провинции", подписанное "Русский человек", - письмо, заклю-чающее в себе объявление войны и либералам, и правительству, и призывавшее к революционным действиям: "только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет!". О причинах революционного настроения в обществе Чернышевский подробно рассказал в "Письмах без адреса", не пропущенных цензурой в 1862 году и увидевших свет лишь десятилетием позднее в зару-бежном журнале "Вперед" (1873 г., т. I). Эти письма якобы "без адреса" имели явного адресата - Александра II и говорили о том, что половинчатость реформ и неудовлетворительное проведение их не могли не вызвать роста в обществе революционных на-строений.

Настроения эти особенно резко стали проявляться с середины 1861 года, тотчас же после опубликования Положения 19 февраля. Летом этого года вышла первая революционная прокламация "Ве-ликоросс" и привела правительство в паническое состояние; вскоре появились прокламации "К молодому поколению" Михайлова и "К солдатам" Шелгунова; годом позднее нашумела наиболее резкая из прокламаций, "Молодая Россия", вышедшая из кружка первого и замечательного русского якобинца Заичневского. В это же самое время организовалось первое подпольное общество "Земля и Воля", действовавшее до 1864 года и тоже выпустившее ряд прокламаций. Правительство ответило на эти революционные призывы арестами и террором. По делу "Великоросса" был арестован и сослан на катор-гу Обручев (отрывок из воспоминаний которого о Салтыкове был приведен выше); Михайлов и Шелгунов были арестованы в 1861 году, и первый из них сослан на каторгу; Обручев и Михайлов подверглись "гражданской казни" - стояли на площади у "позорного столба". 7 июля 1862 года были арестованы Чернышев-ский и Н. А. Серно-Соловьевич по обвинению в сношении с Гер-ценом; Чернышевский сверх того вскоре был обвинен в составлении прокламации "К барским крестьянам". Дальнейшая судьба его из-вестна - "гражданская казнь", многолетняя каторга и ссылка. На каторге погиб Н. Серно-Соловьевич. Интересно отметить, что во время ведения дела последнего (с июля 1862 по декабрь 1864 года) вышли в свет "Сатиры в прозе" и "Невинные рассказы" Салтыкова, на обложке которых значилось: "издание книжного магазина Серно-Соловьевича". Почти одновременно с Чернышевским и Серно-Соловьевичем был арестован и Писарев по обвинению в участии в подпольной типографии; несколько раньше арестован был Заичневский, сосланный на каторгу; Писарев отделался четырьмя го-дами Петропавловской крепости. В процессах Заичневского, Михайлова и Чернышевского замешан был и А. Н. Плещеев, против которого, однако, не было собрано достаточных улик. Так или иначе, но все эти аресты и процессы косвенно задевали и Салтыкова: Чернышевский и Плещеев были намечены им как сотрудники "Русской Правды" (Плещеев, повидимому, близкий к редакции), а Серно-Соловьевнч был издателем двух его сборников 1863 года.

Революционная деятельность не только таилась в подполье, но выходила и на площади, и в залы собраний. С конца 1861 года в Петербурге и Москве начались студенческие волнения, резуль-татом которых было закрытие университетов и выработка нового университетского устава. На вечере Литературного Фонда 2 марта 1862 года приятель Салтыкова, профессор П. В. Павлов, произнес речь о тысячелетии России, за которую немедленно же был сослан в Ветлугу. Нелепый праздник "тысячелетия России" был официально назначен на 8 сентября 1862 года; но еще за несколько месяцев до него тысячелетие это было ознаменовано страшными петер-бургскими пожарами мая месяца. Кто производил поджоги - оста-лось невыясненным; есть данные, что их производили крайние реакционеры, желая этим запугать правительство и поставить его на путь репрессий против революционеров, а также и сорвать предполагаемые реформы. Но консерваторы и либералы пустили другой слух, будто поджоги эти производит революционная мо-лодежь, "нигилисты" и "мальчишки". Последний термин принадлежал Каткову, громившему "мальчишек" на страницах "Русского Вестника"; мы скоро увидим, как Салтыков в "Современнике" 1863 года боролся с Катковым, защищая "мальчишек". Что же касается "нигилистов", то термин этот, встречавшийся и ранее, получил права гражданства, как известно, после романа Тургенева "Отцы и дети", появившегося в февральском номере "Русского Вестника" за 1862 год. Как бы то ни было, но петербургские пожары 1862 года и польское восстание 1863 года явились пово-ротными пунктами не только в действиях правительства, но и в настроении громадного большинства "либерального общества", бы-стро растерявшего былые свои либеральные убеждения. Харак-терным признаком этого явилось почти полное падение авторитета могущественного доселе "Колокола", падение к 1865 году подписки на "Современник" вдвое и втрое по сравнению с недавними годами и постепенно укрепившееся могущество Каткова, который с этих пор мог уже третировать и цензуру, и министра внутренних дел.

Петербургские пожары немедленно отразились на судьбе "Со-временника" и "Русского Слова": уже в мае 1862 года учреждена была особая следственная комиссия под председательством реакцион-ного кн. А. Ф. Голицына для исследования дел о пожарах, а в июне и "Современник" и "Русское Слово" были приостановлены на восемь месяцев, до февраля 1863 года. Видную роль в этой судьбе двух передовых журналов сыграл либеральный профессор Никитенко, составивший озлобленную докладную записку о вредном влиянии этих журналов на молодое поколение. И как нельзя более харак-терно, что именно в это время Салтыков решительно примкнул к "Современнику", сделавшись не только его ближайшим сотрудником, каким он был и в предшествующие два года, но и членом редак-ционной коллегии и одним из главных публицистов этого журнала, возобновившего свою деятельность с февраля 1863 года.

впечатлении, произведенном на молодежь романом Чернышевского "Что делать?", появившемся на страницах "Современника" начала 1863 года. Организация артелей, кружков и мастерских на коммунистических началах, бывшая след-ствием этого романа, не могла, конечно, сыграть большой практи-ческой роли, - вскоре все они были разгромлены правительством; но уже в них можно видеть те первые шаги сближения с "народом", ко-торые проявились и раньше в организации воскресных школ (1860 - 1862 гг.), тоже разгромленных правительством после петербургских пожаров, и позднее - в том "хождении в народ", которое начало собою семидесятые годы. Роман Чернышевского быть может сыграл не малую роль в суровом приговоре Сената, потому что вызвал против себя всеобщее озлобление и консервативной, и "либеральной" части общества. Замечу кстати, что провокатор и предатель Все-волод Костомаров, погубивший Чернышевского своими показаниями и поддельными письмами, в своей записке "Разбор литературной деятельности Чернышевского", представленной в июле 1863 года шефу жандармов, много внимания уделил и доносам на глуповский цикл Салтыкова, посвятив ему XI главу этой своей записки.

Все эти преследования и административные кары не понизили духа "Современника" за те два года, когда в редакции его нахо-дился Салтыков. Мы увидим, что уже первые номера журнала по его возобновлении были проникнуты боевым духом - поскольку, конечно, он мог выразиться в цензурных формах. Несмотря на реакцию правительства и общества, революционное настроение пи-талось надеждою на взрыв крестьянского недовольства, который должен был произойти в середине 1863 года, по миновании двух-летнего обусловленного Положением 19 февраля срока "временно обязанных" служить помещику крестьян. Такую революцию пред-сказывал и Чернышевский на последних страницах романа "Что делать?", отдаляя, впрочем, срок ее еще на два года. Надежда обманула, и правительственная реакция продолжала свое дело, пробавляясь в то же время последними реформами, о которых было уже сказано выше. Но реакция эта еще не дошла тогда до своего предела; предел этот был воочию показан русскому обще-ству после неудачного выстрела Каракозова 4 апреля 1866 года в Александра II. Прославленный палач поляков Муравьев-Виленский был поставлен во главе комиссии, исследовавшей "заговор Кара-козова"; доброволец сыска Катков обвинял Муравьева в "слишком мягких действиях" этой комиссии, - а действия эти доходили до пытки Каракозова. Что творилось тогда в Петербурге - об этом Салтыков красочно рассказал впоследствии в "Господах ташкентцах". 15 мая 1866 года был дан рескрипт на имя председателя комитета министров кн. Гагарина, в котором общество приглашалось даже в своем домашнем быту бороться с тлетворными идеями, направ-ленными против религии, собственности и коренных начал обще-ственного порядка. На место "либерального" Головнина министром народного просвещения был назначен реакционный гр. Д. Л. Тол-стой, однокашник Салтыкова по лицею; этому министру Салтыков посвятил много едких страниц в дальнейших своих произведениях. Наконец, правительственным сообщением от 1 июня 1866 года "Современник" и "Русское Слово" были закрыты навсегда, вслед-ствие "доказанного с давнего времени вредного их направления. Дикий разгул реакции продолжался в течение целых двух лет.

В это время Салтыков уже не был членом редакции "Современника", не был даже и сотрудником его, снова поступив на службу с конца 1864 года и совершенно отказавшись на целые три года от всякой литературной деятельности. Но это уже приводит нас к концу шестидесятых годов, общая линия развития которых наме-чена на предыдущих страницах; теперь же надо вернуться к ра-боте Салтыкова в "Современнике" 1863 - 1864 гг., работе почти совершенно неизвестной широким кругам читающей публики. Эти два года были годами необычайной по напряжению публицистиче-ской деятельности Салтыкова; именно в эти годы окончательно выковал он свой стиль, нашел свой собственный путь, по которому после трехлетнего перерыва с новыми силами пошел вперед к вер-шине своей литературной деятельности семидесятых и восьмидеся-тых годов [Литература об эпохе шестидесятых годов огромна; большое коли-чество ссылок на нее можно найти в популярном исследовании А. А. Корнилова "Общественное движение при Александре II" (Москва 1909 г.). Подробное изложение по архивным документам революционного движения шестидесятых годов можно найти в двух книгах М. К. Лемке "Очерки освободительного движения шестидесятых годов" (Спб. 1908 г.) и "Политические процессы в России 1860-х годов" (Москва 1923 г.). Недавно издан сохранившийся в архивах стенографический отчет по делу Каракозова (Москва 1923 г.). Богатейший материал находится в "Колоколе", целиком вошедший в "Полное собрание сочинений и писем" А. И. Герцена, под редакцией М. К. Лемке (тт. VIII - XI и XV - XXI)].

Хотя первый после приостановки номер "Современника" должен был выйти лишь в феврале 1863 года, но редакторство Салтыкова в этом журнале началось еще с осени предыдущего года. Надо было заблаговременно подобрать материал для первой двойной (январь - февраль) книги журнала, написать целый ряд руководящих публицистических статей, улаживать дела с цензурой, читать типограф-ские корректуры. В воспоминаниях П. Боборыкина есть рассказ о том, как осенью 1861 года (Боборыкин ошибся годом - это могло происходить лишь в 1862 году) Писемский передавал Боборыкину: "Сейчас засылал ко мне Некрасов Салтыкова при-торговать мою новую вещь". И далее Боборыкин рассказывает: "А какая это была "новая вещь"? Роман "Взбаламученное море"... Конечно, если б Некрасов познакомился предварительно со всем содержанием романа, вряд ли бы он попросил Салтыкова поехать к Писемскому позондировать почву... К нему заслали, и заслали кого? Самого Михаила Евграфовича, тогда уже временно - между двумя вице-губернаторствами - состоявшего в редак-ции "Современника" [П. Бобыркин, "За полвека", "Минувшие Годы" 1908 г., No 4]. Боборыкин ошибся не только в годе, но и в ядовито подчеркнутой им фразе "между двумя вице-губернаторствами", так как в редакцию "Современника" Салтыков вошел уже по выходе в отставку и никогда больше не возвращался на административный пост вице-губернатора; но здесь для нас инте-ресен самый факт участия Салтыкова в работах редакции "Современ-ника" уже с осени 1862 года.

К последним месяцам этого года работа Салтыкова становилась все более и более разнообразной; так между прочим, в письме от 27 ноября Некрасов просил управляющего III отделением Пота-пова "выдать под расписку товарищу моему по редакции "Совре-менника" Михаилу Евграфовичу Салтыкову" рукописи Чернышев-ского, сидевшего тогда в Петропавловской крепости [М. Лемке, "Политические процессы в России 1860-х гг.", стр. 235]. Сохрани-лось большое письмо Салтыкова к Некрасову от 29 декабря 1862 года, в котором идет речь о целом ряде цензурных и типо-графских хлопот, связанных с выходом в феврале первого двойного номера "Современника" за 1863 год ["Письма", т. I, No 25].

Буренин) иронически описывался завистливый разговор издателей и публицистов других журналов, Краевского, Достоевского и Громеки об этом номере "Современника":

- Появился! - Вот он! - Эка

Толщина-то, толщина!

Из тысячи журнальных страниц Салтыкову в этом двойном номере принадлежало целых двести - и беллетристики, подписан-ной обычным псевдонимом "Н. Щедрин", и псевдонимных статей, и не подписанных рецензий, и тоже не подписанного отдела "Наша общественная жизнь", который с этих пор Салтыков вел в течение целого года. Соредактору Салтыкова по "Современнику", А. Н. Пыпину, мы обязаны подробным перечислением почти всего, напеча-танного Салтыковым за эти два года на страницах журнала, с подробным изложением этих совершенно неизвестных читателям собрания сочинений Салтыкова статей [А. Н. Пыпин. "М. Е. Салтыков" (Спб. 1899 г.); список статей Салтыкова см. на стр. 235 - 238. Дополнение к этому списку - в книге В. Е. Евгеньева-Максимова "В тисках реакции" (М. 1926 г.), стр. 133]; однако надо обратиться к изучению самого журнала, чтобы получить полное представление о громадности совершенной Салтыковым за эти два года художественной и публицистической работы. Что касается ее размеров, то достаточно сказать, что за один 1863 год Салтыков напечатал в "Современнике" свыше 40 печатных листов художественных про-изведений, очерков, статей и рецензий. Почти полный список их приложен к указанной выше книге Пыпина и дан в хронологи-ческом порядке; здесь нам придется расчленить этот список в ска-зать сперва о художественных произведениях Салтыкова, потом об его публицистике и критических статьях и, наконец, о мелких его сатирических и полемических произведениях, почти заполнив-ших собою единственный номер "Свистка" за 1863 год, приложен-ный к апрельской книжке "Современника".

За эти два года Салтыков напечатал на страницах "Совре-менника" девять художественных произведений; вот перечисление их в хронологическом порядке:

I. Деревенская тишь.

II. Для детского возраста.

III. Миша и Ваня.

1863 г., No 1-2.

1863 г., No 3.

5. Как кому угодно.

1863 г., No 8.

6. "Прощаюсь, ангел мой, с тобою!"

7. "Здравствуй, милая, хорошая моя!"

1864 г., No I.

8. "На заре ты ее не буди".

1864 г., No 3.

1864 г., No 8.

Первые три рассказа, давшие своим общим заглавием назва-ние сборнику Салтыкова, вышедшему в середине 1863 года, нам уже известны по разбору этого сборника "Невинных рассказов" (см. гл. VIII); здесь остается сказать еще несколько слов о каждом из трех этих рассказов в отдельности. "Деревенская тишь", по содержанию своему явно примыкающая к давно брошенному Сал-тыковым циклу "Книги об умирающих", описывает гнетущую тоску крепостника-помещика, оставшегося не у дел после освобождения крестьян. Этот красочный очерк надо соединить, однако, не со старыми и заброшенными планами Салтыкова, а с будущими его произведениями, темы которых здесь намечены уже совершенно ясно. Мечтания помещика Кондратия Трифоныча о том, как вдруг "будущим летом во всех окрестных имениях засуха, а у него у одного все дожди, все дожди", как "окрестные помещики не собе-рут и на семена, а он все сам-десят, все сам-десят", как в его имении на месте паршивого кустарника "в одну минуту вырастает высокий и частый лес" - мечтания, которым Салтыков отводит целую страницу, через много лет отразились в знаменитых и совершенно тождественных по форме мечтаниях Иудушки Головлева ("Господа Головлевы"), психологически неизмеримо более углубленных. Эта же нить протягивается от "Деревенской тиши" и к сказке Салты-кова "Дикий помещик" (1869 г.), с которой "Деревенскую тишь" связывает еще и сон Кондратия Трифоныча (он "сделался медве-дем"): в сказке "Дикий помещик" этот сон превращается в фан-тастическую явь. Небольшая частность: в "Деревенской тиши" дей-ствующим лицом выводится какой-то "батюшкин брат", в беседе с которым Кондратий Трифоныч пытается разогнать щемящую скуку; этот "батюшкин брат" - несомненно произведение цензуры, а не Салтыкова, так как в одном месте рассерженный Кондратий Трифоныч обращается к "батюшкиному брату" с угрозой: "Ну, и ступай! ну, и пропадай! Только ты у меня смотри: ни всенощных, ни молебнов... ни-ни!". Это показывает, что первоначально в тексте рассказа действовал не "батюшкин брат", а сам "батюшка", сель-ский священник, не пропущенный в таком виде цензурой.

Рассказ "Для детского возраста" - один из слабых очерков Салтыкова, который, повидимому, и сам сознавал это, так как, посылая его Некрасову, просил "печатать только в таком случае, если он не слишком уж слаб" ["Письма", т. I, No 24]. Этот рассказ вполне мог бы войти в серию прежних салтыковских "Губернских очерков", и сам Салтыков подчеркивает его "провинцильность" автобиографическою фразою о том, как он "благоденствовал в Вятке и процветал в Перми, жуировал жизнью в Рязани и наслаждался душевным спокойствием в Твери". Заслуживает, однако, упоминания одна, казалось бы, шуточная фраза, с которой автор обращается к детям, играющим вокруг елки: "Коля, мой друг! не отплясывай так бойко казачка, ибо ты не будешь советником питейного отделения! Скоро придет бука и всех советников оставит без пирожного!.. Митя не будет вице-губернатором! Скоро придет бука и всех вице-губер-наторов упразднит за ненадобностью!". Если в первом обращении речь может итти об уже известном нам уничтожении откупов, то во втором имеется в виду, конечно, более решительное изме-нение судеб российской бюрократии. Нам уже известно всеобщее ожидание крестьянского восстания к лету 1863 года, и почти несомненно, что в приведенной шутливой фразе Салтыков совсем не шуточно под "букою" понимал восставший народ.

Третий рассказ, "Миша и Ваня", сопровождается подзаголов-ком "Забытая история" и возвращает нас к уже известному нам эпизоду из времен пребывания Салтыкова вице-губернатором в Рязани. В своем месте (гл. VI) мы подробно ознакомились с делом рязанской помещицы Кислинской, истязавшей своих крепостных, доведшей до самоубийства крепостную девушку Ольгу Михайлову и до попытки самоубийства двух мальчиков, Ивана и Гаврилу, которые зарезались столовым ножом, доведенные до отчаяния истя-заниями помещицы. Все это мы находим теперь в рассказе "Миша и Ваня", написанном через четыре года после этой "забытой исто-рии". Мрачный рассказ этот вызвал очень резкий отзыв цензора Пржецлавского, заявившего по начальству, что рассказ этот "опи-сывает возмутительные черты жестокости и разврата бывших помещиков в их отношении к бывшим крепостным людям". Цензор полагал, что "очень неуместно и даже вредно разжигать страсти, и в освобожденном от гнета населении возбуждать чувства нена-висти и мщения за невозвратное прошедшее"... По мнению цензора, "журнал истинно-патриотический должен был бы понимать это и воздерживаться от помещения подобных статей" [Архив председателя Спб. цензурного комитета В. А. Цеэ, No 59 (рукописи Публичной Библиотеки). Докладная эаписка цензора тайного советника Пржецлавского за No 18 от 24 апреля 1863 г.: "О трех первых книжках "Современника" за 1863 г.". См. также "Исторический Вестник" 1911 г., No 9, стр. 980]. Быть может, имея в виду именно подобные отзывы цензуры, Салтыков попытался заранее обезвредить их в самом тексте рассказа, где о крепостном праве находится следующее место: "Теперь все это какой-то тяжкий и страшный кошмар; это кошмар, от которого освободило Россию прекрасное, великодушное слово царя-освободителя... Кто же может утверждать, что такому порядку вещей не суждено было про-длиться и еще на многие лета, если бы сильная воля не вызвала нас из тьмы кровавого добродушия и бездны ехидной веселости?". Быть может, впрочем, место это вызвано и не одними цензурными условиями, так как крестьянскую реформу Салтыков считал, не-смотря на все ее темные стороны, единственным светлым пятном во всей эпохе преобразования шестидесятых годов. К тому же еще одно подобное место находится и в публицистических статьях Салтыкова, напечатанных в том же номере "Современника". Ре-волюционером Салтыков не был, несмотря на близкую свою связь с целым рядом радикально настроенных деятелей той эпохи и на свое участие в "Современнике" Чернышевского [Это верноподданническое место из рассказа "Миша и Ваня" было тогда же с осуждением отмечено радикальной печатью. Годом позднее появления этого рассказа, в острой полемической статье "Глуповцы, по-павшие в Современник" ("Русское Слово" 1864 г., No 2), Варфоломей Зайцев, нападая на Салтыкова, писал: "Зачем сами вы, почтенный муж, представлялись недовольным и делали вид, что чего-то желаете?.. Ваше недовольство было будированием, да и не мне одному это известно, а всякому, кто с вниманием прочел, например, рассказ "Ваня и Миша", имеющий солидарность с вашими фельетонами; но спрашиваю я вас, из-за чего же вы представлялись чающим и стучащимся?". - Об этой статье В. Зайцева еще будет упомянуто ниже (гл. XI)].

очерк этот заканчивался патетическими обращениями автора к злодейке-помещице и к "матери-земле", когда самоубийство Миши я Вани уже совершилось: "Земля-мать! Если бы ты знала, какое страшное дело совершается в этом овраге, ты застонала бы, ты всколыхалась бы всеми твоими морями, ты заговорила бы всеми твоими реками, ты закипела бы всеми твоими ручьями, ты зашумела бы всеми твоими лесами, ты задро-жала бы всеми твоими горами!". В знаменитой статье "Цветы не-винного юмора", посвященной творчеству Салтыкова вообще и "Невинным рассказам" в частности, Писарев зло вышутил эту неудачную и вообще несвойственную Салтыкову реторику: "Ах, мои батюшки! Страсти какие! Не жирно ли будет, если земля-мать станет производить все предписанные ей эволюции по поводу каждого страшного дела, совершающегося в овраге! Ведь ее, я думаю, трудно удивить; видала она на своем веку всякие виды"... Пристрастная критика Писарева, главного сотрудника враждеб-ного "Современнику" "Русского Слова", вообще говоря не затро-нула Салтыкова; но в этом случае он признал справедливость слов своего критика, признал неудачный патетизм и реторичность такого окончания рассказа "Миша и Ваня" - и вычерк-нул это место из всех последующих изданий "Невинных рассказов". Салтыков мог доходить и доходил до глубокого пафоса, но выражал его не в обычных реторических формах - и только тогда он ему удавался и производил огромное впечатление своей внут-ренней силой, а не внешними стилистическими украшениями.

В следующем номере "Современника" (No 3) появился очерк Салтыкова "После обеда в гостях", тоже вошедший через полгода в сборник "Невинных рассказов", но, в сущности, составляю-щий заключительный очерк глуповского цикла, как это уже было выяснено выше (гл. VIII). Не возвращаясь поэтому к разбору этого очерка, укажу только в дополнение к сказанному о нем при рассмотрении глуповского цикла, что заглавие этого очерка Салтыков пародически заимствовал из напечатанной в "Русском Вестнике" повести Кохановской "После обеда в гостях". Всю язви-тельность пародии может оценить только тот, кто прочтет эту знаменитую когда-то повесть писательницы, очень ценившейся Сал-тыковым, как мы это скоро узнаем из его рецензий. Ценя ее художественный талант, Салтыков, однако, совершенно отрица-тельно относился к основам ее мировоззрения.

Уехав на лето 1863 года в Витенево, Салтыков написал там кроме интересной публицистической статьи "В деревне", еще и большое полухудожественное, полупублицистическое произведение, задуманное как начало большого цикла. Озаглавил он его "Как кому угодно", с подзаголовком "Рассказы, сцены, размышления и афоризмы" и с обычной под его художественными произведениями подписью "Н. Щедрин". Подзаголовок совершенно ясно говорит о том, что задумана была целая серия рассказов; об этом же говорит и следующее примечание к заглавию: "Сочинению этому должны предшествовать два письма, которые, быть может, и поя-вятся впоследствии". Они не появились, как не появились и другие рассказы и сцены из этой задуманной серии.

Произведение это состоит из трех частей, первой из которых является "Слово к читателю". В этом слове сатирик ставит тему о "долге", об "алтарях" и о "краеугольных камнях" общества. "Всякое общество имеет свои алтари, свои краеугольные камни, около которых группируются, на которые устремляют свои взо-ры", - говорит сатирик, и в виде примера такого краеугольного камня берет семью. Рассказу об этом "алтаре" общества и посвя-щен второй очерк, носящий заглавие "Семейное счастье". В очерке этом мы уже имеем первый черновой набросок к будущим "Госпо-дам Головлевым" и к их семейной истории; Марья Петровна Боловитинова этого очерка совершенно совпадает с Ариной Петровной Головлевой, три сына ее - соответствуют трем молодым Головлевым, при чем даже черты будущего "Иудушки" уже явно намечены в Сеничке, хотя последний и отличается от Иудушки своей неудачливостью в достижении маменькиной любви. В своем месте, говоря о "Господах Головлевых", мы еще будем иметь случай убедиться в автобиографичности ряда описаний Салтыковым этой семьи своей матери; здесь укажу только, что именно в это время середины шестидесятых годов у Салтыкова с матерью были особенно обо-стрены отношения. В начале 1865 года он, например, писал Аннен-кову, что снова поступил на службу, "потому что милая моя роди-тельница засеквестровала все доходы с моего имения, и я решительно оставлен теперь на произвол судеб и министерства финан-сов" ["Письма", т. I, No 34]. Автобиографичность рисунка семьи в "Семейном счастьи" Салтыков постарался затушевать тем обстоятельством, что нелю-бимому сыну Сеничке, почти генералу и вице-губернатору (т.-е. самому, себе), он придал черты будущего Иудушки Головлева, основой для портрета которого послужил брат Салтыкова Дмитрий. Так или иначе, но темой рассказа был распад семьи; тема эта легла впоследствии в основу громадного цикла "Благонамеренных ре-чей", - и неудивительно поэтому, что Салтыков включил "Семейное счастье" в отдельное издание именно этого своего цикла (1876 г.), не перепечатывая никогда очерка "Как кому угодно" целиком.

Третья часть этого очерка озаглавлена "Размышления" и под-водит итоги рассказу "Семейное счастье". В рассказе этом перед читателем прошел глубокий распад семьи, признание долга в тео-рии, забвение его на практике. Марья Петровна - недостойная мать, - говорит Салтыков, - Сеничка, Митенька, Феденька - недо-стойные сыновья; "а между тем спросите у Марьи Петровны или у самого Сенички: что такое союз семейственный?.. Сеничка ска-жет: семейственный союз - это зерно союза гражданского, это алтарь, это краеугольный камень... Но если алтарь, так и служи же ему! Если это краеугольный камень, так и наблюдай же за его неприкосновенностью! Ясно ли?". И сатирик еще больше поясняет это положение рассказами про три "семейные союза", заключаю-щими весь очерк и иллюстрирующими на резких примерах раз-ложение семьи.

к темам глубокого социального зна-чения. До этого времени он писал картины губернских очерков, был родоначальником обличительной литературы, рисовал типы уми-рающих в эпоху реформы людей, боролся с враждебными общест-венными течениями, обобщал свои выводы в широко задуманном, но цельно неосуществленном глуповском цикле; здесь впервые он подошел к одному из трех китов социального устройства - и уст-ройства не только дореформенного. Тремя китами современного ему общества Салтыков считал семью, собственность и государство; когда-то они были прогрессивными явлениями и "идеалами", но теперь пришли к разложению и к распаду. Мысль эту Салтыков ясно осознал лишь десятилетием позднее и выразил ее в "Благо-намеренных речах"; первый подход к ней мы имеем именно в этом очерке "Как кому угодно" и в центральном его рассказе "Семейном счастьи". Впервые здесь речь идет не о тех или иных недостатках общественного строя, а о том, что самые основания его прогнили. В таком выводе заключается самая большая внутренняя револю-ционность, которой Салтыков обладал постольку же, поскольку был чужд революционности внешней. В дальнейшем мы будем следить за этими тяжелыми ударами, которые сатира Салтыкова наносила "краеугольным камням", вскрывая их расшатанность и распад в современном ему обществе [Сохранившиеся в собственноручном автографе Салтыкова две первые части "Как кому угодно" (Бумаги Пушкинского Дома, из архива М. Стасюлевича) показывают, что сперва Салтыков не задумывал обшир-ною цикла "рассказов, сцен, размышлений, афоризмов", так как вместо этого подзаголовка из журнального текста в рукописи стоит подзаголовок "Сцены семейного счастья", ограничивающий весь этот очерк второй его частью, впоследствии выделенной в особый рассказ. Первая часть, "Слово к читателю", в рукописи сперва носило заглавие "Вместо введения". - Ниже (гл. XI) мы еще увидим, что враждебная Салтыкову критика тогда же обвинила его за этот рассказ в фурьеризме, и что Салтыков не оспаривал такого "обвинения", а до известной степени согласился с ним].

В заключение перехожу к четырем очеркам, тесно связанным между собою и по темам, и по заглавиям. Это - рассказы "Про-щаюсь, ангел мой, с тобою!" (1863 г., No 9), "Здравствуй, милая, хорошая моя!" (1864 г., No I), в подзаголовках которых стояло "Провинциальный романс в действии", - и затем "На заре ты ее не буди" (1864 г., No 3) и "Она еще едва умеет лепетать" (1864 г., No 8), в подзаголовке помеченных просто как "Романс". Из одного этого видно, что Салтыков задумал тогда целую серию таких "романсов", о чем, впрочем, и сам он подробно говорит в заключении второго из них. Все эти романсы в то время были очень популярны; как известно, "Здравствуй, милая, хорошая моя!" - народная песня, "Прощаюсь, ангел мой, с тобою" - популярный романс начала XIX века, "На заре ты ее не буди" и "Она еще едва умеет лепетать" - романсы на слова Фета и Майкова (1842 и 1857 гг.). Таких "романсов" Салтыков собирался написать целый цикл, посвятив их деяниям послереформенных провинциальных гу-бернаторов, которых он лишь через несколько лет окрестил пом-падурами. Первый рассказ посвящен увольнению старого губер-натора еще дореформенного типа; три остальных - деяниям нового губернатора, Феденьки Кротикова, в окончательном тексте пере-именованного в Козелкова; о причинах такой замены еще будет сказано при разборе цикла "Помпадуров и помпадурш", так как все эти четыре "романса" и послужили первой основой этого знаменитого впоследствии цикла.

Второй из этих "романсов" Салтыков закончил кратким после-словием, в котором говорил о плане всего задуманного цикла этих "романсов". Это послесловие в две страницы представляет большой интерес, особенно если иметь в виду; что Салтыков изъял его из текста отдельного издания "Помпадуров и помпа-дурш" и что оно поэтому остается совершенно неизвестным чита-телям его собрания сочинений. На этих заключительных страницах Салтыков объясняет читателям, почему он задумал этот "романсный" цикл и какие цели он преследует. Иронически сооб-щает он, что в былые времена (т.-е. во времена "Губернских очерков") он имел покушения "на создание какой-то художест-венной картины,... но увидев тщету их, тотчас же отложил попе-чение", обратившись к более скромной, хотя и довольно полезной роли этнографа и монографиста, и ие пытаясь соперничать с Тургеневым, Писемским, Гончаровым, Авдеевым и Григоровичем. Достаточно знать ироническое отношение Салтыкова к беллетри-стике Григоровича и Авдеева, чтобы оценить всю ядовитость этих скромных признаний сатирика. Он заявляет, что "просто хо-тел написать для начинающих администраторов несколько кратких наглядных руководств, которые могли бы послужить руководя-щею нитью для их неопытности", выбрав на первый раз два мо-мента (в двух первых "романсах") - "прощание и вступление на скользкий административный путь". "Это для меня рамка, которую я впоследствии обязываюсь наполнить", - прибавлял сатирик, со-общая читателям "по секрету", что у него "уже готово еще одно подобное же руководство", под названием: "Я все еще его, безум-ная, люблю", и что этот рассказ он непременно напечатает в жур-нале "при самой первой возможности". Мы увидим впоследствии, что возможность эта представилась только через четыре года, когда на страницах уже не "Современника", а "Отечественных Записок" Салтыков напечатал свой знаменитый очерк "Старая помпадурша". Замечу кстати, что в очерке "Она еще едва умеет лепетать" име-ется намек еще на один "романс", в котором должна была изла-гаться дальнейшая судьба губернатора Костикова; романс этот должен был носить название:

Уж он ходом, ходом, ходом.

Ходом на-ходу пошел...

очерков помпадурского цикла - "Помпадур борьбы, или проказы будущего". Пока же он заключал послесловие к очерку "Здравствуй, милая, хорошая моя!" обещанием продолжать эти свои руководительные "романсы" для губернаторов и выпустить их отдельной книжкой под названием "Тезей в гостях у Минотавра, или спасительница Ариадна". Трудно считать серьез-ным проект такого наименования цикла, но несомненно, что цикл был задуман и впоследствии обратился в знаменитых "Помпа-дуров и помпадурш". Говоря о них, мы еще будем иметь случай вернуться к этим первым четырем "романсам" 1863 - 1864 гг.

Перечисленными выше произведениями ограничивается худо-жественная работа Салтыкова в "Современнике" этих двух лет. Впрочем и публицистические его статьи пересыпаны художествен-ными страницами - по той новой манере письма, которую Салтыков выработал еще в глуповском цикле. Обратимся теперь к этой своеобразной его публицистике двух лет напряженной работы в "Современнике".

Перечень публицистических работ Салтыкова в "Современнике" 1863 - 1864 гг. дан в указанной выше книге о Салтыкове А. Н. Пыпина; вот это перечисление в более полном виде:

1. Наша общественная жизнь

1863 г., NoNo 1 - 2, 3, 4, 5, 9, 11, 12;

2. Московские письма, I и II.

1853 г., NoNo 1 - 2, 3.

3. Петербургские театры, I и II.

1863 г., NoNo 1 - 2, 11.

1863 г., No 1 - 2.

5. Драматурги-паразиты во Франции.

1863 г., No 1 - 2.

6. Известие из Полтавской губернии.

7. Дополнение к известию из Полтавской губ.

1863 г., No 3.

8. Еще по поводу заметки из Полтавской губ.

1863 г., No 5.

1863 г., No 3.

10. В деревне.

1863 г., No 8.

Из всех этих статей только "Московские письма" были под-писаны новым для Салтыкова псевдонимом "К. Гурин" и "Несколько слов по поводу Заметки" были подписаны буквами "Т-н" (несомненно - "Тверянин"); все остальные статьи были анонимны, что не мешало, однако, читателям легко узнавать Салтыкова ex ungue leonem. Самое поверхностное ознакомление с этим перечнем по-казывает, что почти вся публицистическая работа Салтыкова в "Современнике" падает на 1863 год; в одной только двойной первой книжке журнала за этот год публицистические статьи Салтыкова занимают около двухсот страниц. Подробнейшее изложение их уже сделано А. Н. Пыпиным в его книге "М. Е. Салтыков"; огра-ничусь поэтому лишь самым существенным и - главным образом - серией статей "Наша общественная жизнь", которые в будущем полном собрании сочинений Салтыкова должны составить отдель-ный и глубоко замечательный том. Но сперва - несколько слов о других публицистических произведениях Салтыкова из приведен-ного выше списка.

заключающей в себе оценку нового проекта законов о печати. Для этой статьи Салтыков использовал уже известные нам "Замечания на проект устава о книгопечатании" (см. гл. IX), так как сравнение этих его "Замечаний", приведенных в "Материалах" К. Арсеньева, со статьей в "Современнике" показы-вает, что Салтыков в обеих этих заметках не только проводит одни и те же мысли, но и пользуется одинаковыми выражениями. Особенный интерес представляет начало журнальной заметки, в котором мы находим отзыв о благодетельном правительстве, анало-гичный хвалебным словам о царе-освободителе в рассказе "Миша и Ваня". Однако не представляет никакого сомнения, что насколько хвалебные слова в очерке "Миша и Ваня" вовсе не были ирониче-скими, настолько же в этой заметке похвала правительству про-никнута тайной иронией. Зная из всего предыдущего подлинное мнение сатирика об эпохе "глуповского возрождения", мы легко вскрываем всю ядовитость похвал, щедрой рукой рассыпанных "Тверянином" в начале своей заметки. Автор указывает, что ряд преобразований, "блистательно начатый отменою крепостного права", не истощается, но продолжается непрерывно, что готовятся земская и судебная реформы, изменения в организации полиции и податной системы и т. д. "Нельзя не быть благодарным прави-тельству за такую очевидную заботливость о благе отечества", - иронически замечает автор, подчеркивая свою иронию тем доводом, что к участию в этих реформах "и к составлению многочисленных проектов, сюда относящихся" - "призываются особенно назначае-мые просвещенные чиновники", беспристрастие которых обеспечено полным отсутствием их своекорыстных интересов в этих реформах... Вся ядовитость этой фразы ускользнула в свое время от цензуры, но совершенно ясна нам, хорошо знающим отношения сатирика и к составлению "многочисленных проектов", и к "просвещенным чиновникам", и к отсутствию у них "своекорыстного интереса".

Несмотря на все эти хвалебные слова, цензура все же не прошла мимо этой статьи безыменного автора. Цензор, тайный советник Пржецлавский, составивший для председателя Петербург-ского цензурного комитета В. А. Цеэ уже цитировавшуюся нами докладную записку о направлении первых трех книжек "Совре-менника" за 1863 год, обратил особенное внимание на эту заметку и на критику в ней проекта устава о книгопечатании. Цензор указывал, что в заметке этой "осуждается передача ценсуры в веде-ние министерства внутренних дет, и находил, что такое суждение и осуждение "противно III-му ї Временных Ценсурных Правил". "Надобно прибавить, - заключал цензор, - что протест этот не име-ет характера искренности; автор сознательно смешивает понятие обыкновенной, так сказать, уличной полиции с понятием о выс-шей полиции, о полиции слова этого следо-вало бы, что там, где такой ценсуры нет (например, в Англии), газеты не имеют никакого направления (!)". Подчер-кивание слов и восклицательный знак принадлежат самому цен-зору, за нелепость вывода которого Салтыков, однако, нисколько не ответственен. Особенно опасным показалось цензору то место, в котором автор заметки говорит: "Что мы, русские, не имели до сих пор свободных учреждений и не пользовались парламентарными прениями, - тут, конечно, хорошего мало". Цензор указывал, что такого рода рассуждения воспрещены как временными цензурными правилами, так и в особенности "известным высочайшим повеле-нием, объявленным собраниям дворянства" [Рукописи Публичной Библиотеки, архив В. А. Цеэ, No 59; доклад-ная записка цензора Пржецлавского за No 18]. Как видим, эта не-большая заметка Салтыкова привлекла к себе более чем достаточ-ное внимание рачительного цензора. В его отзыве для нас интерес-нее всего то место, в котором цензор довольно проницательно усмотрел в прикровенных словах автора отсутствие "характера искренности"... Как видим, Салтыкову не удалось утаить и от цензуры иронический характер ряда своих рассуждений и выраже-ний в этой заметке.

Более значительны если не по темам, то по размеру "Москов-ские письма", начатые Салтыковым (под псевдонимом К. Гурин) в первых двух книжках журнала, но потом не имевшие продолжения. В первом из этих писем говорится о московском Малом театре и о премьере пьесы "Пасынок", содержание которой излагается под-робнейшим образом, с выводом: "глупые пьесы следует играть как можно сквернее". Второе московское письмо имеет своей темой полемику на злободневные темы с московскими публицистами "Русского Вестника", "Нашего Времени" и "Дня". Письмо заканчи-вается 18-ю небольшими отрывками, "слухами" - точно такого типа, как отрывки из "Характеров", напечатанных Салтыковым тремя годами ранее в "Искре" (см. гл. VIII). Как и там, почти все вы-пады направлены здесь против Каткова и Лонгинова, если не счи-тать нескольких безобидных стрел против знаменитого тогда в Москве и в Малом театре М. С. Щепкина. В одном из этих "слу-хов" (десятом) мы находим курьезное заимствование, столь редкое у Салтыкова. Сообщается, что июньская книжка "Русского Вест-ника" выйдет в октябре, и что "от этого один из подписчиков, получив книжку в октябре, подумает, что на дворе еще июнь и пойдет купаться. Искупавшись, схватит горячку и умрет". Под-робный рассказ о таком фантастическом событии находится в "Альбоме Ипохондрика" Н. Щербины, полностью напечатанного лишь недавно, но ходившего в многочисленных списках по рукам с конца пятидесятых годов; там в "Отрывках из анекдотической истории русской литературы" рассказывается о подписчике журнала "Мос-квитянин", с которым произошел совершенно такой же случай, с той лишь только разницей, что июльский номер этого журнала вышел в декабре (как это с ним бывало в действительности). Заимствование это, в котором трудно предположить совпадение, можно отметить лишь как курьез [Н. Ф. Щербина, "Альбом Ипохондрика" (Госиздат, 1929 г.), стр. 102].

Непосредственно связанными по теме с "Московскими пись-мами", и именно с первым из них, являются статьи Салтыкова "Петербургские театры", появившиеся без всякой подписи в пер-вой и предпоследней книжках "Современника" за 1863 год. В пер-вой из этих статей рассказывается о новых постановках в петер-бургском Александрийском театре и особенно о ничтожной пьесе некоего Ф. Устрялова "Слово и дело". На пьесе этой Салтыков остановился так подробно потому, что видел в ней бездарное и вредное продолжение темы о нигилизме, намеченной год тому назад Тургеневым в "Отцах и детях". Здесь представляет интерес лишь мнение Салтыкова об этом романе, в котором он видел только "повесть на тему о том, как некоторый хвастунишка и болтушинка, да вдобавок еще из проходимцев, вздумал приударить за важною барыней, и что из этого произошло". Другого смысла в романе Тургенева Салтыков не видел, - и этим бросил перчатку Писареву, который в своих статьях в "Русском Слове" дал восторженный отзыв о типе Базарова, как о положительном типе молодого поколения. Годом позднее из-за этого загорелась непримиримая война между "Русским Словом" и "Современником", в которой, как увидим, принял участие и Салтыков.

"Вильгельм Телль", которая и в это время середины шестидесятых годов все еще шла под цензурным названием "Карла Смелого". Автор письма подробно рассказывает об этом спектакле "с точки зрения общественного благоустройства" и возмущается "нигилистами", бурно приветствовавшими все ре-волюционные места этой оперы. Почти десять страниц этого ядо-витейшего письма написаны Салтыковым явно под впечатлением тех мест из юношеской его повести "Запутанное дело", в которых герой повести Мичулин присутствует на представлении "Вильгельма Телля" и выносит из него то же самое революционное впечатление, как и "нигилисты" этого письма шестидесятых годов. Именно в это время Салтыков подготовлял к печати том "Невинных рассказов", в который включил и "Запутанное дело", напомнившее ему время cередины сороковых годов; недаром письмо его "провинциального знакомца" об этой опере Россини заканчивается словами: "я вспом-нил 1844, 1845 и 1846 годы,... вспомнил горячие споры об искус-стве, вспомнил теплые слезы, которые мы проливали"... Эта статья Салтыкова о "Петербургских театрах" является лучшим коммен-тарием к известным нам страницам "Запутанного дела"; независимо от этого, письмо "провинциального знакомца" является одним из блестящих образцов салтыковской сатиры и когда-нибудь займет почетное место в полном собрании его сочинений.

Вторая статья "Петербургские театры", появившаяся без под-писи в ноябрьской книжке "Современника" за 1863 год, говорит о постановке на сцене драмы Писемского "Горькая судьбина". В статье этой представляет интерес верный отзыв и об этой драме, и о самом Писемском, в котором Салтыков видит при крупном художественном даровании "необькновенную ограниченность взгля-да, крайнюю неспособность мысли к обобщению и замечательную неразвитость". Писемский для Салтыкова - как бы российский Ру-бенс, рисующий, однако, не столько живые тела, сколько мертвые души: "он выкладывает перед читателем груды человеческих тел и говорит: вот тела, которые можно было бы назвать мертвыми, если б в них не проявлялось некоторых низшего сорта движений, свойственных, между прочим, и человеческим организмам". Из из-учения такой манеры письма Салтыков приходит к выводам о за-даче писателя и задачах реализма. Что касается первой, то "общественнное значение писателя (а какое же и может быть у него иное значение?) в том именно и заключается, чтобы пролить луч света на всякого рода нравственные и иные неурядицы, чтоб освежить всякого рода духоты веянием идеала". А потому каков бы ни был художественный талант писателя, но если сердце его "не пере-болело всеми болями того общества, в котором он действует, то такой писатель вряд ли может претендовать в литературе она значение выше посредственного и очень скоро преходящего". Та-ков взгляд Салтыкова на роль и задачу писателя, - взгляд крайне характерный и приложимый к его собственному творчеству, на-сквозь пронизанному "всеми болями того общества, в котором он действовал". Что же касается до реализма, то он, по мнению Салтыкова, вовсе не сводится к умению писать окружающую действительность. "Приступая к воспроизведению какого-либо факта, реализм не имеет права ни обойти молчанием его прошлое, ни отказаться от исследования (быть может, и гадательного, но тем не менее вполне естественого и необходимого) будущих судеб его", - говорит Салтыков, подчеркивая, что и это прошлое, и это будущее "совершенно настолько же реальны, как и настоящее". Таким образом "идеал" и "утопия" неизбежно привходят, по мысли Салтыкова, в подлинный реализм, а лишенный их Писемский явля-ется реалистом весьма сомнительным". Все эти глубоко замечатель-ные мысли на много опередили собою взгляды современников Салтыкова на искусство; лишь значительно позднее стали разли-чать реализм от натурализма в том понимании последнего, в каком он явился в произведениях Зола и Гонкуров. Кстати упомянуть, что об этих писателях Салтыков впоследствии отзывался весьма отрицательно.

Раз уж зашла речь о французских писателях, то кстати будет упомянуть про анонимную статью Салтыкова "Драматурги-пара-зиты во Франции" (1863 г., No I - 2). В статье этой, впрочем, пи-шется "Франция", а читается "Россия", так как лишь таким путем Салтыков мог избегнуть цензурных рифов. Он описывает здесь гонения, которые испытывает человеческая мысль в борьбе за свободу, и те фазисы, через которые проходит эта борьба. Начать с того, что мысль встречается "с простым и несложным гнетом грубой силы", которая, будучи в руках государства, вооружена целым арсеналом карательных мер". В этих тяжелых моментах истории Салтыков видит, по крайней мере, какую-то мрачную логику. "Мысль преследуется гуртом, без различия оттенков ее; принимается за исходный пункт, что мысль, какова бы она ни была, заключает в себе яд. Конечно, такой взгляд на мысль без-отраден, но, по крайней мере, он имеет за себя достоинство опре-деленности"; к тому же - "как ни силен, как ни всемогущ кажет-ся гнет грубой силы, а и он не может быть вечным". Мысль в конце концов побеждает, но вместе с победой приходит и разделение мысли на группировки, а людей - на партии; среди этих партий есть и утрачивающие чистоту и брезгливость и становящиеся доступными государственному подкупу. "Как ни горек столь бы-стрый переход от полного безмолвия к полному разврату, но он не необъясним", - говорит Салтыков; явно говоря о современности, он заявляет, что "растление дошло до крайних пределов" и что "какое-то нравственное и умственное каплунство тяготеет над страною". Вспоминая недавнюю свою так и не увидевшую света статью "Кап-луны", Салтыков говорит про "каплунство, выражающееся то в томных и заискивающих, то в злобных и остервенелых дифирамбах полному, безапелляционному довольству существующими формами жизни... Чувство каплунского удовлетворения проникло все классы общества, все возрасты. Даже молодежь, которая всего менее способна удовлетворяться, даже и та подписала свое удовольствие, не только без борьбы, но даже и без возражения"... Этому духовному растлению раньше или позже должен притти конец - и тогда "на-ступает третий период развития мысли", освобожденной от оков первого и второго периода.

Когда Салтыков писал эти слова, он считал, что русская мысль, начиная с 1862 года, находится во втором из этих фазисов развития. Делая вид, что речь идет о французских "драматургах-паразитах" Сарду и Ожье, и о французском политическом деятеле и публицисте Грангилльо, Салтыков, в сущности, говорит о русских "наемных публицистах", имея в виду одинаково и Каткова с его патриотиче-скими "Московскими Ведомостями", и Краевского с его "либераль-ным", но в то же время правительственно субсидированным "Голо-сом". В виде примера такой "наемной публицистики" Салтыков приводит несуществующие в действительности статьи Грангилльо об Австрии, "утомленной беспрерывными попытками Венецианской территории к освобождению из-под чужеземной власти"; для читателя тех времен было совершенно ясно, что речь здесь идет не об Австрии и Венеции, а о России и Польше. Отмечу заодно, что и в разобранной выше первой статье Салтыкова "Петербургские теа-тры", там, где описывалось представление "Вильгельма Телля" и борьба швейцарцев с австрийцами, приводящая в восторг всех "нигилистов" партера и райка - тоже явно говорилось о борьбе поляков с русскими и только что начинавшемся тогда польском восстании. Высказав таким образом вполне недвусмысленно свое сочувственное отношение к начавшейся борьбе за освобождение Польши, Салтыков мог иронически сообщить в тех же первых номерах "Современника" за 1863 год, что читатели напрасно будут ждать от него суждения по польскому вопросу, который-де не вхо-дит в программу его публицистических статей. Как видим, суждение это Салтыков высказал вполне определенно, и хотя под скрытой формой, но вполне понятно для всех читателей того времени.

видом "письма в редакцию", носит за-главие "Несколько полемических предположений" (1863 г., No 3), вторая, с подзаголовком "Летний фельетон", озаглавлена "В де-ревне" (1863 г., No 8). Впрочем, о второй из этих статей уместнее будет упомянуть в связи с февральской хроникой Салтыкова за 1864 год; что же касается первой, то в ней мы находим юмори-стическое и вполне "салтыковское" предложение придумывать при полемике с журналами и газетами "псевдонимные" названия их, чтобы не создавать этим органам лишней рекламы своей полемикой. Еще в письме к Дружинину от 13 февраля 1860 года (оно цитировалось выше) Салтыков требовал для журналов "больше современ-ности, больше полемики"; теперь, войдя в редакцию "Современ-ника", он сильно оживил полемический тон этого журнала, вскоре доведенный его соредактором, М. А. Антоновичем, до излишества и грубости в статьях "Постороннего Сатирика", о которых придется еще говорить. В статье "Несколько полемических предпо-ложений" Салтыков в согласии со своими мыслями из письма к Дружинину заявляет, что "журнальная полемика - вещь не только хорошая, но и очень полезная" - только вести ее надо умею-чи. "Есть, например, в Петербурге газетка, которая, между прочим, сбирается между строками в других газетах и журналах читать и вместе с тем предупреждает, что она не остановится даже и перед доносом. Газетка эта самая плохая; имеет она всего девя-носто подписчиков. Разумеется, ей хочется, чтобы хоть кто-нибудь об ней побеседовал". Как же быть, чтобы, "не прекращая действия полемики", в то же время не создавать рекламы для газетки? "По моему мнению, это довольно легко. Для достижения такого благоприятного результата следует только окрестить вредные и ненужные журналы какими-нибудь псевдонимами... Объясню это примером той же убогой газетки, о которой я уже говорил выше. Пусть она так и будет называться Убогим Листком". Здесь Салтыков говорит о действительно убогом "Русском Листке", издававшемся в Петербурге в 1862 - 1863 гг., а в 1863 году пре-образованном в орган дворянской реакции "Весть", издававшийся до конца шестидесятых годов при ближайшем участии уже извест-ных нам Скарятина, Юматова и Ржевского.

К подобным псевдонимным наименованиям Салтыков с этих пор стал прибегать все чаще и чаще. В первых же статьях 1863 г. газету "Голос" он окрестил именем "Куриное Эхо". Журнал братьев Достоевских "Время" он переименовал в "Сладкое Бремя", а их же журнал "Эпоху", начавший выходить в 1864 году после закрытия "Времени", назвал "Возобновленным Сатурном". Не все эти названия были одинаково удачны и не все сохранились в памяти позднейших читателей, но некоторые впоследствии получили бессмертие, как, например, газета "Чего изволите?", под которой в конце семидеся-тых годов и в восьмидесятых все читатели сразу узнавали суворинское "Новое Время". Конечно, не Салтыков является изобретателем этого известного приема, но он ввел его в систему своих полемических статей до самого конца своей литературной деятельности и создал целый ряд чрезвычайно метких и удачных газетных и жур-нальных "псевдонимов".

Мы видим, как разнообразны были темы и как многочисленны были публицистические статьи Салтыкова в возобновленном "Со-временнике"; однако все перечисленное выше является лишь сравни-тельно случайным журнальным материалом, статьями, писавшимися как бы между дел. Главные публицистические статьи Салтыкова за эти годы были объединены общим заглавием хроники "Наша обще-ственная жизнь", и с февраля 1863 по март 1864 года таких статей на страницах "Современника" появилось десять. Кратким знакомством с ними мы закончим речь о публицистической деятельности Салтыкова в "Современнике" этих годов, откладывая до следующей главы разбор наиболее интересного для истории литературы ма-териала - знаменитой журнальной полемики Салтыкова с Достоев-ским.

ее мероприятиями и мероизъятиями" (ка-кими были общественные хроники его предшественника, И. И. Панаева, скончавшегося годом ранее); не без иронии Салтыков сообщал, что интересовать его будет "общий характер русской общественной жизни в ее постепенном и неторопливом стремлении к идеалу". Он указывал, что всякий обыватель сам является участ-ником этого неторопливого стремления, "и только не всегда может объяснить себе, почему мы стремимся именно к идеалу, а не от идеала". Салтыков бесподобно объясняет это наивному обывателю. Иногда ему кажется, что было бы гораздо легче бежать под гору, нежели взбираться, бог весть с какими усилиями, на крутизну, которая, в довершение всего, носит название "Дураковой Плеши". Мое дело растолковать ему, что и как. Мое дело сказать ему: любезный провинциал! если ты побежишь под гору, то уткнешься в "Дураково Болото", тогда как, если взберешься на крутизну, то, напротив того, уткнешься в "Дуракову Плешь"! Пойми. Услышав это, провинциал поймет и станет карабкаться; я же буду взи-рать на его усилия и проливать слезы умиления".

Это маленькое введение не только достаточно определяет характер и направление хроники, - как это иронически отмечает Салтыков, - но и еще раз с достаточной определенностью под-черкивает отношение сатирика к эпохе реформ и "глуповского возрождения". Кстати напомнить, что и "Дуракова Плешь" и "Ду-раково Болото" знакомы нам уже по аналогичным местам глуповcкого цикла; названиями этими воспользовался журнал Достоевского в своей полемике двух ближайших лет с "Современником" во-обще и с Салтыковым в особенности [См., например, "Время" 1863 г., No 3, статья Игдева (И. Г. Долгомостьева) "Сказание о Дураковой Плеши", направленная против "Совре-менника". Выражение "дуракова плешь" сыграло большую роль в бранчивой полемике "Постороннего Сатирика" (Антоновича) с "Эпохой"; о по-лемике этой - см. в следующей главе].

Почти вся первая хроника посвящена теме "благонамеренности", являясь в этом отношении одним из первых очерков будущих "Благонамеренных речей". По объяснению сатирика благо-намеренность есть "хороший образ мыслей", а последний в свою очередь характеризуется душевной невинностью. "Невинность же, с своей стороны, есть отчасти отсутствие всякого образа мысли, отчасти же отсутствие того смысла, который дает возможность раз-личить добро от зла". Впрочем, эта невинность и благонамеренность не исключают и "некоторого остервенения", особенно усилившегося с 1862 года, переломного года эпохи шестидесятых годов. Осо-бенное остервенение вызывает в благонамеренных людях моло-дежь, которую одни (Тургенев) клеймят именем "нигилистов", а другие (Катков) остервенело ругают "мальчишками". Говоря об этих кличках, Салтыков попутно рисует художественный образ доброго малого Сенички, который, изредка попадая в родную семью, невольно делался среди молодых членов этой провинциаль-ной семьи распространителем зловредного "яда" вольнодумства. Это знаменитое место Салтыков впоследствии ввел особой главой "Сеничкин яд" в цикл "Признаков времени", о котором еще при-дется говорить. Здесь он приводит этот "художественный" отрывок лишь для выяснения всей невинности вольнодумного "яда" и для указания на полную бессмысленность презрительной клички "мальчишки". Он указывает, что в молодежи - все будущее, что только она "держит общество в постоянной тревоге новых запросов и требований, что не для чего просить для "мальчишек" ни сожаления, ни снисхождения, что "мальчишество - сила, а сословие мальчишек - очень почтенное сословие", что еще недавно "мальчише-ством" называлось всяческое "карбонарство" и "вольтерианство", которое теперь признано добром и проходит в жизнь. Вывод таков: "Нельзя ли отсюда притти к заключешно, что и то, что ныне на-зывается мальчишеством, нигилизмом и другими, более или менее поносительными именами, будет когда-нибудь называться до-бром?"

- это достоверно, - иронизирует Салтыков: - в этом, в особенности, убедилась сама редакция "Современника". Не то, чтобы идея поста была совершенно противна "Современнику", но, конечно, было бы желательно, чтобы сроки воздержания были назначаемы несколько менее щедрою рукой. Это тем более же-лательно, что было бы вполне согласно и с подлежащими по-становлениями, которые нигде не заповедали, чтобы пост про-должался восемь месяцев". Сатирик надеялся, что это случилось "нечаянно" и что с обнародованием новых законов о печати "будут изысканы иные, более приятные и не менее полезные мероприятия"... Эта ироническая выходка совершенно вывела из себя уже знакомого нам тайного советника Пржецлавского, который в своей докладной записке о первых книжках "Современника" за 1863 год и, в част-ности, о салтыковском обзоре "Наша существенная жизнь" писал с явным негодованием: "В нем упоминается о приостановлении "Со-временника", и мере этой, мимоходом, дается характеристика чи-стого произвола. С этого как бы вступления вся статья принимает как бы насмешливый тон и предметом этой насмешки и всякого рода острот избирается (кто бы мог подумать) - благонамеренный и хороший образ мыслей" [Рукописи Публичной Библиотеки, архив В. А. Цеэ, No59; см. также "Исторический Вестник" 1911 г., No 9, стр. 930]. Все это цензор естественно находил совершенно неблагонамеренным и обращал на эти вредные мысли внимание начальства.

А Салтыков и во втором обзоре "Нашей общественной жизни" продолжал развивать подобные же "неблагонамеренные" мысли в вести такие же "неблагонамеренные речи". Этот второй обзор (1863 г., No 3) является одним из остроумнейших фельетонов Сал-тыкова, посвященных теме картонных речей, картонных чувств, картонной литературы и картонной жизни. Картонная литература эта вся построена на "благородстве чувств", которое грозит затопить всю русскую словесность, подобно тому, как с другой сто-роны затопляет ее "благонамеренность". Пародируя эту литературу шаблона и стертых пятаков, Салтыков пишет три прелестных пародии - повести "Маша - дырявое рубище", "Полуобразованность и жадность - родные сестры" и "Сын откупщика", целя и в великосветские повести "Русского Вестника", и в народные очерки Н. Успенского. Четвертый пример, приводимый Салтыковым - ко-медия "Бедная племянница", - является не пародией, а комедией в двух действиях, действительно представленной на сцене Алек-сандрийского театра 3 января 1863 года. Излагая содержание ее, Салтыков показывает, что пародии его не могут перещеголять действительной жизни и что эта "Бeдная племянница" сама яв-ляется невольной пародией, произведением, сплошь пересыщенным благородством чувств. Но благородство это является лишь "кар-тонным благородством", совершенно тождественным с "благонамеренностью" первой хроники, - это лишь "куриное благородство". Оно способно "проповедывать только истины в роде того, что куриный мир красен, что куриное солнце светло и что куриный навоз благоуханен. Доказательств подобного куриного благород-ства не занимать стать. В Петербурге существует даже целая газета, которая поставила себе за правило служить проводником куриного благородства. Назовем эту газету хоть Куриное Эхо".

"Куриным Эхо", как мы уже знаем, Салтыков называл либераль-ный "Голос" Краевского, и в борьбе с этим органом он лишь про-должал прежнюю свою линию борьбы с либерализмом. Газета "Куриное Эхо" была для него типичным представителем голоса тех либералов, которые и после 1862 года находили возможным итти с правительством и восхищаться прогрессом этой эпохи либеральных реформ. "От первой строки до последней она все умиляется, все поет: "Красен куриный мир!", "тепло греет куриное солнышко!"; от первой строки до последней все докладывает, какие сделались россияне умные, как у них все это идет, всякие эти новые штучки". Сатирик не стал здесь подробно распространяться об этой либе-ральной газете; десятилетием позднее в цикле "Дневник провин-циала в Петербурге" (1872 г.) он подробно развил эту тему, оста-новившись на характеристике либеральной газеты "Старейшая Все-российская Пенкоснимательница". Впрочем, там он говорил уже не о "Голосе" Красвского, а о "С.-Петербургских Ведомостях" Корша, ни в чем не уступавших "Голосу" по своему либерализму и "благородству чувств".

И этот фельетон Салтыкова тайный советник Пржецлавский счел столь же неблагонамеренным, как и первый, и с негодова-нием писал: "Вся статья, кроме небольшой выходки против "Времени", есть одна язвительная нападка - на что именно? - на благородство чувств. Это pedant к филиппике 1-го тома на благона-меренность. Все, что уже сказано об этой последней, относится, и в высшей степени, к этой статье" [Рукописи Публичной Библиотеки, архгв В. А. Цеэ, No 59; см. также "Исторический Вестник" 1911 г., No 9, стр. 981].

вероятно, что отраженным ответом, вплоть до заглавия, именно на эту статью была появившаяся через несколько месяцев в "Современнике" статья Салтыкова "В деревне", о ко-торой еще будет сказано ниже. Фет, удалившийся писать лириче-ские стихи в свое имение, оказался весьма прижимистым помещи-ком; в статье он жаловался на потраву своей пшеницы кре-стьянскими гусями и на злонамеренного работника Василия, за которым у Фета чуть-чуть не пропало 11 рублей. Эти гуси и эти рубли дорого обошлись Фету: их припоминали ему в печати даже и в семидесятых годах, лет через 10 - 15 после этой юмо-ристически прошумевшей его статьи. Разбору жалоб помещика Фета на крестьян и посвящен этот очерк Салтыкова, приходящий и к общим выводам о продолжающемся неравноправии крестьян и помещиков в деревне.

К еще более общим выводам приходит Салтыков во второй части своей хроники, где он полемизирует с "Днем" И. С. Аксакова и с его обвинениями, что образованные слои русского об-щества оторвались от почвы (любимое выражение Аксакова). "Все-то выходит у него какое-то величественное дерево, которое вер-хушкой упирается в небо, а корнями высасывает из земли соки. Дерево это прообразует общество, верхушка - вероятно, разную этакую устроительную выспренность (земский собор), сосущие корни - вероятно, прожорливость, а земля... земля-то что озна-чает?" - спрашивает сатирик, явно намекая на "народ", из которого и высасывают соки. Парламентаризм типа либерального земского собора его не прельщал. "Признаюсь, я видал на своем веку довольно таких деревьев, но они меня очень мало соблазняли. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что они берут из земли соки затем только, чтобы, напитавшись вдоволь, вести с небом разговор о разных душеспасительных материях"... При этом раз-говоре, заявляет Салтыков, совершенно забывают однако "о земле-кормилице". Но пусть даже либеральные мечтания осуществятся, пусть у нас будет "дерево-общество, которое вершиной упирается в небо, а корнями в землю", - что тогда выйдет из этого? "Боюсь сказать, но думаю, - отвечает Салтыков, - что из этого выйдет новый манер питания соками земли - и ничего большее... А если поверить обвинителям русского дерева-общества, что оно "беспоч-венно", что оно "корнями своими не упирается в землю, что корни эти находятся где-то на воздухе... гм... да ведь это, право, было бы, еще не так дурно! ведь это просто означало бы, что общество живет и ничего лишнего не берет! Похвально". К таким общим выводам приходил Салтыков от частного вопроса о потраве кре-стьянскими гусями пшеницы Фета; в выводах этих мы видим дальнейшее развитие народнической точки зрения с ее отрицанием либерального парламентаризма и вообще политических реформ, точки зрения, нашедшей свое окончательное завершение уже десяти-летием позднее в народничестве семидесятых годов. Лишь заро-ждение "Народной Воли" ознаменовало собою грань, после кото-рой этот взгляд старого народничества был признан ошибочным самими же народниками.

Последней до летнего перерыва явилась четвертая хроника "Нашей общественной жизни" (1863 г., No 5), продолжающая раз-витие тем об эпохе реформ и о народе; этим темам посвящена главная часть всей статьи. Сатирик ставит вопрос - в чем заключалось глуповское возрождение, которое он здесь называет просто "молодым возрождением"? Ответ дается такой. "Как ока-залось впоследствии, это было движение мелочей и подробностей, но кто же знает? быть может именно этот мелочной характер обновления и составлял тайную причину нашей радости... На пер-вых порах всякий самый маленький смертный спешил заявить, что и у него имеется на примете маленький вопросец, который, в числе прочих маленьких вопросцев, с своим разрешением весь этот вертоград утвердить и изукрасить может"... Но прошло лишь не-сколько лет - "и вдруг мгновенно взбаламутившаяся поверхность общества столь же мгновенно сделалась ровною и гладкою, как зеркало"... Что это значит? Значит ли это, что общество шесть лет тому назад жило, а теперь лишь прозябает? "Нет, - отве-чает Салтыков, - это просто значит, что шесть лет тому назад, точно так же, как и теперь, наше общество относительно жизни пребывало совершенно в одинаковом положении, что оно не имеет даже права сказать, что жизнь остановилась, потому что ее в строгом смысле и не было". Мы уже знаем, что так именно относился Салтыков к эпохе либеральных реформ еще со времени своего "глуповского цикла". Но это не значит, чтобы, по его мнению, в русской жизни не было положительной силы. "Да, эта сила есть; но как наименовать ее таким образом, чтобы читатель не ощети-нился, не назвал меня вольтерианцем или другим бранным именем и не заподозрил в утопизме? Успокойся, читатель! я не назову этой силы, а просто сошлюсь только на правительственную ре-форму, совершившуюся 19 февраля 1861 года. Надеюсь, что это не утопизм". В словах этих - не восхваление правительственной реформы, а признание единственной настоящей, не "картонной" силы - народа и его внутренней истории; "что эта внутренняя, бытовая история существует, в том опять-таки служит порукой недавняя крестьянская реформа". В народе и только в народе таятся ключи жизни и будущего развития общества. "Поэтому мы, которые думаем, что родник жизни иссяк, что творческая сила ее прекратилась, мы думаем и судим поверхностно. Мы принимаем за жизнь, то, что собственно заключает в себе лишь призрак жизни, и забываем, что есть жизнь иная, которая одна в силах искупить наше бессилие, которая одна может спасти нас". И сила эта - сила органической народной жизни.

До сих пор обращали слишком мало внимания на все эти замечательные и вполне определенные высказывания Салтыкова о народе; считалось, что он примкнул к народничеству "Отечествен-ных Записок" семидесятых годов, как к сложившемуся уже течению, основы которого были заложены сперва Герценом и Чернышевским, а потом Лавровым и Михайловским. Если речь идет о теоретиче-ском, социально-экономическом и философском фундаменте народ-ничества, то такое мнение является неоспоримым; если же говорить о народничестве, как общем мировоззрении, то Салтыков, как мы это видим теперь, должен считаться одним из его основополож-ников, работавшим на этой почве как раз между Герценом и Чер-нышевским с одной стороны и Лавровым и Михайловским - с дру-гой. Это выяснилось уже из "глуповского цикла"; изучение статей Салтыкова 1863 - 1864 гг. позволяет лишь еще более утвердить такое положение.

и разбирает "Подвиги русских гулящих людей за границей", полемизируя с Аксаковым, писав-шим под псевдонимом Касьянова об этих "подвигах" в корреспон-денции из Парижа. Однако и последняя часть статьи Салтыкова представляет значительный интерес, так как эта тема "гулящих людей" за границей впоследствии была развита им в циклах "Благонамеренные речи", "За рубежом" - и в особенности в бле-стяще задуманном, но не законченном произведении "Культурные люди". Здесь мы имеем лишь первый набросок этой темы, но настолько интересный, что Салтыков включил эту часть своей статьи под заглавием "Русские "гулящие люди" за границей" в цикл "Признаков времени" уже через семь лет после появления этой статьи на страницах "Современника". Кстати упомянуть, что для этой статьи он использовал часть ненапечатанного материала из уже известного нам очерка "Глупов и глуповцы".

В летних номерах "Современника" за 1863 год Салтыков не напечатал ничего, кроме одной небольшой рецензии; лишь в авгу-стовской книжке кроме очерка "Как кому угодно" он поместил и "летний фельетон" под заглавием "В деревне", о котором нам еще придется упомянуть. В сентябрьском номере журнала он снова вернулся к своей хронике и снова поставил перед читателями тему о людях, занимающихся разными мелкими вопросцами. "Я сам не раз склонен был признать призрачною ту крохотную и произ-вольную хлопотню, которой предавалась наша литература за по-следние семь лет, но теперь, видя на деле, какие выползают на место ее из нор чудовища, я готов принести искреннее раскаяние"... Раскаяние - в былых иллюзиях, которые, впрочем, особенно силь-ными у Салтыкова никогда не были. Но если и раньше он готов был считать либеральные подвиги литературы лишь призрачной хлопотней, то теперь в особенности приходил он к этому настрое-нию, - и это особенно ясно выразилось в дальнейшем содержании сентябрьской хроники, где речь идет о летних подвигах газеты "День", о ее борьбе за старую "Русь" против якобы онемеченной "Русляндии" (Салтыков замечает, что в действительности нет ни той, ни другой, а есть просто Россия), о начетническом различении "жизни духа" от "духа жизни" и т. п. Обзор заключается злобо-дневной полемикой с "Московскими Ведомостями", в которой осо-бенный интерес для нас представляет лишь снова попадающееся место о "каплунах".

Пропустив следующий месяц, Салтыков продолжал "Нашу об-щественную жизнь" в ноябрьском номере "Современника" за 1863 год, - в том самом номере, где была напечатана уже известная нам вторая его статья о "Петербургских театрах", о драме Писемского и о реализме в искусстве. Здесь он продолжает последнюю тему, обращаясь к шумевшей тогда картине Ге "Тайная вечеря"; впрочем от темы о реализме он переходит к некоторым моральным выводам, тесно связанным с злободневными событиями той эпохи вообще и жизни "Современника" в частности. Говоря о том, что "Тайная вечеря" является вечным символом геройства с одной стороны и предательства - с другой, Салтыков несомненно имеет в виду - и это хорошо понимали его читатели - историю сидевшего тогда в Петропавловской крепости Чернышевского и погубившего его предателя Всеволода Костомарова. - В дальнейшей части этого очерка Салтыков ставит вопрос о молодом поколении и о го-товящейся смене; полемизируя с "Днем", он рисует тип "шалунов", в которых набрасывает первые черты будущих своих "ташкентцев", десятилетием позднее ставших основной темой целого салтыковского цикла. Впрочем, через несколько месяцев Салтыков уже дал четкий рисунок этого типа в одной из последних своих хроник начала 1864 года.

В декабрьской книжке "Современника" "Наша общественная жизнь" обратилась к теме об оскудении русской художественной литературы. Нам странно слышать теперь подобные жалобы, раз-дававшиеся из уст не одного Салтыкова в эпоху расцвета русской литературы; но подобная история повторялась неоднократно именно в эпохи наибольшего литературного подъема: современникам всегда трудно оценить значение окружающих их явлений. В жалобах Салтыкова на оскудение литературы есть, впрочем, одна очень существенная мысль, характерная и для дальнейшего понимания Сал-тыковым путей русской художественной литературы: он восстает против психологического "любовного романа" (направляя эту стрелу одинаково и против Тургенева, и против беллетристов "Русского Вестника") и считает, что времена такого романа прошли. На очереди должно стоять создание социального романа - и Сал-тыков уже в семидесятых годах считал себя собирателем мате-риалов для такого романа, создать который должно было, по его мнению, лишь будущее. Продолжая развивать эту тему, Сал-тыков переходит к вопросу об "идеале" вообще и о разрушении его действительностью, выявляя попутно первый набросок народнической теории о том, что мыслящее меньшинство образованного общества должно отстаивать не мнения, а интересы народа - в тех случаях, "когда массы самым странным и грубым образом ошибаются на счет своих собственных интересов". Характерной иллюстрацией последнего является для Салтыкова описанное тогда в газетах (особенно в "Дне" Аксакова) чествование дворянами и крестьянами одного из уездов Тверской губернии мирового посред-ника Головина. Подробному описанию этого чествования с ядови-тыми комментариями Салтыкова отведена значительная часть этого его фельетона.

Заключением его является рассказ о полемике между Акса-ковым и Чичериным на тему - "что лучше - гласность или мол-чание"... Полемика эта и самая ее тема вызывали изумление сати-рика: "До чего, наконец, мы договорились?.. - Славно". При возможности таких тем в русском обществе Салтыкова не приводил в восторг слух "об упразднения цензуры", ибо дело, конечно, не в цензуре, а в общественном настроении. К тому же сатирик приводил и еще один иронический довод, не позволявший ему приходить в восторг от подобного слуха. "Слух этот скорее сму-щает, нежели радует меня. Во-первых, я привык к цензуре и под влиянием ее приобрел известную манеру писать; следовательно, на первый раз употребление настоящих, а не подставных слов для выражения моих мыслей будет для меня делом чрезвычайно трудным"... Однако, когда органы Каткова приняли эти слова сатирика за чистую монету, то Салтыков в январской хронике ответил им вполне определенно: "Конечно, мне и обиняками очень удобно говорить о науке, утверждающей, что земля стоит на трех рыбах, но уверяю, что я отнюдь не сконфужусь, если и прямо придется высказать, что это та самая наука, которой пред-ставителями служат г. В. Ржевский с его прямыми последователями, гг. Катковым и Леонтьевым, и даже назвать эту науку ее надле-жащим именем. Поверьте, что я при первом удобном случае исполню это с полною ясностью и вразумительностью, и что вы останетесь мною довольны".

его признаке, который Салтыков обозна-чает именем "понижения тона". Юмористически описывает он, как старался выяснить смысл этих двух слов в беседах со своим другом Антропом, потом с "опытным литератором" Михаилом Лонгиновичем (под которым легко было узнать Михаила Лонгинова) и, наконец, с первым попавшимся чиновником, который и разъясняет недоумение сатирика. Каковы бы ни были опреде-ления "понижения тона", но смысл их для Салтыкова сводился к тому факту, что 1863 год окончательно определил собою пово-рот не только правительства, но и общества в сторону реакции, поворот, определившийся уже после петербургских пожаров 1862 г.

Из целого ряда частностей, заслуживающих внимания в этом очерке, надо особенно подчеркнуть эпизодически выводимый тип "бывшего ополченца", пропившегося и разорившегося, едущего доживать свои дни в деревню к родным. Через много лет раз-витие этой темы дано было Салтыковым в типе Степана Головлева; мы уже не первый раз видим, как тесно связаны между собою по темам произведения Салтыкова, часто разделенные десятками лет.

В февральской хронике "Нашей общественной жизни" за 1864 год Салтыков дал картину подмосковной деревни и жизни в ней крестьян и помещиков; при этом сам он сослался на свой очерк "В деревне", напечатанный в "Современнике" летом. 1863 г. (No 8) и теснейшим образом связанный с настоящим февральским фельетоном. В очерке "В деревне" Салтыков, по его же словам, "старался обратить внимание своих читателей на некоторые подробности мужицкого быта. Картина выходила далеко неудовлетво-рительная, но то было летом, когда сама природа все-таки пред-ставляет условия, облегчающие трудовое существование, зимой же, при отсутствии даже этих скудных даровых условий, жизнь делается еще более трудною и рискованною". Крестьянин и крестьянский труд летом и зимой - главная тема этих двух тесно связанных ме-жду собой очерков Салтыкова.

Очерк "В деревне", несомненно описывающий хозяйство Сал-тыкова в Витеневе летом 1863 года, послужил наброском будущей первой главы "Убежища Монрепо"; отдельные частности очерка дали начало и другим, менее известным, произведениям Салтыкова. Так, например, очерк "В деревне" рисует нам в саркастических тонах конституцию либерального землевладельца; подробно она была развита сатириком через семь лет в недавно открытой статье его "Похвала легкомыслию", напечатанной в "Искре" 1870 года. Но все это частности; основной же темой и очерка "В деревне", и февральского фельетона "Нашей общественной жизни" за 1864 год является крестьянская жизнь и крестьянский летний и зимний труд. С точнейшими вычислениями, вскрывающими и каторжность этого труда, и нищенскую оплату его, подходит Салтыков к этой крестьянской жизни, приходя к выводу, что вынести такую жизнь могут помочь или великое мужество, или же полное и трудно постигаемое равнодушие. "Я с своей стороны думаю, что в на-стоящем случае исключительно присутствует то великое и никем еще достаточно не оцененное мужество, которое одно может дать человеку и силу, и присутствие духа, необходимые, чтобы удер-жать его на краю вечно зияющей бездны". Но именно это вели-кое мужество делает то, что тяжелая жизнь русского крестьянина "не вызывает ни чувства бесплодной и всегда оскорбительной жалостливости, ни тем менее идиллических приседаний", примеры которых из современной литературы Салтыков приводит на тех же страницах. В этих явно народнических очерках Салтыкова можно найти превосхищение тем и мыслей, впоследствии красочно развитых Глебом Успенским и особенно ярко выразившихся в его замечательных очерках "Крестьянин и крестьянский труд".

Часть, посвященная не крестьянам, а помещикам в этих двух деревенских очерках Салтыкова 1863 - 1864 гг., не менее заме-чательна: в ней впервые и в упор поставлен и разрешен вопрос о неминуемом разложении и гибели помещичьего землевладения в пореформенной России. Салтыков горьким опытом, хозяйствуя в Витеневе, убедился, насколько были неправы разные "утописты вольнонаемного труда, утописты плодопеременных хозяйств"; он увидел, что доходов у помещиков нет, капиталы свои (выкупные свидетельства) они проедают, и что помещичьи имения представ-ляют собою лишь громадные пространства никому ненужной земли, громадные усадьбы с парками, с проточными прудами и со щегольскими дорожками. "Как заглохнут со временем эти старинные усадьбы, в которых так легко и привольно жилось когда-то! Как зазеленеют и заплесневеют эти проточные великолепные пруды, как зарастут эти дорожки! Чем это кончится?" И на вопрос этот Салтыков тут же давал ясный ответ: "Отставные откупщики, отставные менялы, отставные предприниматели различных maisons de tolerance весело потирают себе руки и ждут не дождутся, когда ветхая плотина, кой-как еще поддерживаемая остатками хво-роста, окончательно прорвется, и река неудержимым потоком ри-нется вперед, унося в своем беспорядочном течении всю зазевав-шуюся старину. Но успокойтесь, милые кровопийцы! вы тоже немного наколобродите на свой пай!". Здесь предсказано и бли-жайшее пришествие буржуазии в семидесятых годах, и даже буду-щая революция. Этому пришествию буржуазии Салтыков посвятил в семидесятых годах немало замечательных страниц в "Благонаме-ренных речах" и в "Убежище Монрепо"; выражение "чумазый при-шел" стало тогда для Салтыкова определяющим в его понимании дальнейших судеб дворянского землевладения. Как видим, это пони-мание было высказано им в совершенно ясных словах уже в 1864 году, лишь через три года после осуществления крестьянской реформы.

ней речь идет о "мальчиках" - благонравных "мальчиках", которых сатирик ядовито противопостав-ляет ненавистным для реакционеров "мальчишкам". Он дает "пример-ную биографию" одного из таких благонамеренных юных героев, Васи Чубикова, рисуя его учение в привилегированном учебном заведении, полное отсутствие мыслей в его голове и блестящую его чиновническую карьеру. 1862 год является переломным в судьбе Васи, который бросает выгодное до сих пор либеральничанье и твердо переходит к теории "ежовых рукавиц", сулящей ему великие и бога-тые милости на его дальнейшем чиновничьем пути. Этот Вася не единичная личность, а целый тип; сатирик говорит о целой народившейся "касте мальчиков", главной и руководящей идеей которой является именно то, что никаких идей иметь и не следует, а следует иметь лишь дисциплину. "К этим чертам я могу еще возвратиться впоследствии, - говорит сатирик, - потому что подвиги моего Васи не только не прекратились, но, напротив того, обещают литься как река". К этому обещанию сатирик вернулся через не-сколько лет, когда нарисовал целый ряд подобных "мальчиков", назвав их "ташкентцами приготовительного класса". Художественная характеристика Васи Чубикова несомненно послужила вступлением к "Господам ташкентцам" и могла бы войти в них отдельным худо-жественным очерком.

Один из эпизодов характеристики этого будущего "ташкентца" заслуживает особенного внимания. Вася Чубиков глубокомысленно рассказывает автору, что занят в настоящее время составлением проекта:

"Вот изволишь видеть, mon cher: теперь у нас везде какая-то разладица. Принципов нет, bureaucratie с земством ни то ни се... я предпринял всё это привести в известность!

- Однако это, брат, штука!

- Ничего! с божиею помощью, как-нибудь уладим! Главное, mon cher, надобно доказать, что bureaucratie и земство - одно и то же... ты меня понимаешь?

Когда Салтыков писал в начале 1864 года этот юмористи-ческий диалог, он очевидно вспоминал свои статьи 1861 года в "Современной Летописи" и в "Московских Ведомостях", свою полемику с В. Ржевским на те же самые темы. Но интересно, что мысль Васи Чубикова, хотя и не в такой наивно-оголенной форме, высказывал тогда он, сам Салтыков, заявляя, что бюрократия и земство - две стороны одной и той же медали. Мы еще увидим, как Салтыков четырьмя годами позднее вернулся к новой поста-новке этого вопроса и какое он дал тогда его решение.

Вторая половина статьи этой мартовской хроники посвящена Салтыковым полемике с "вислоухими и юродствующими", как он называл деятелей "Русского Слова", и особенно Писарева и Зайцева, выводя их под фамилиями Бенескриптова и Кроличкова. Расхожде-ние между "Современником" и "Русским Словом" уже было отмечено выше, так же как и причины его, заключающиеся в социальных и демократических настроениях "Современника" и в индивидуали-стических и радикальных тенденциях "Русского Слова". Эти общие причины осложнялись целым рядом частных разногласий между обоими журналами, особенно начиная с 1862 года, когда "Русское Слово" в лице Писарева восторженно встретило появление в рус-ской литературе Базарова, как яркого и верного представителя "ни-гилизма", а "Современник" в лице главного своего критика, М. А. Антоновича, признал роман Тургенева и тип Базарова пасквилем на молодое поколение. Спор разгорался, приняв особенно острые формы после того, как "Русское Слово" заявило себя последова-телем и выразителем мировоззрения, выраженного на страницах "Современника" в 1863 году в романе Чернышевского "Что де-лать?", и стало доказывать, что редакция "Современника" после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского состоит из эпигонов, которые не в силах ни понять, ни достойно поддерживать учение своих великих учителей. Особенно острые формы спор этот принял в 1865 году, уже после ухода Салтыкова из редакции "Современника", когда "Посторонний Сатирик" (псевдоним Анто-новича) обрушился на "Русское Слово" с целым рядом грубых обвинений, а Писарев столь же запальчиво отвечал статьями "Посмотрим!" и "Прогулка по садам российской словесности".

В начале 1864 года полемика эта еще только начиналась; однако "Русское Слово" уже успело несколько раз задеть Сал-тыкова, который мимоходом отвечал этому журналу еще в январ-ском номере "Современника". Он восставал там против тех выво-дов "нигилизма", которые доводят до абсурда верные основные положения главных идей "эмансипации", издевался над "зайцевской хлыстовщиной" (над статьями сотрудника "Русского Слова" Зайцева), которая представляет идеал будущей женской эмансипации в таком виде, что-де "милые нигилистки будут бесстрастною ру-кой рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать "Ни о чем я, Дуня, не тужила"; к этому месту Салтыков язвительно прибавлял, что со временем, "как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет". "Русское Слово" усмотрело в этом издевательство над романом Чернышевского "Что делать?", в котором обрисовано идеальное общество будущего и фаланстеры, где всякая работа сопровождается пляской и пением [О полемических статьях "Русского Слова" - подробнее см. в сле-дующей главе].

Салтыкову пришлось отвечать на это обвинение, что он и сделал, полемизируя с "вислоухими и юродствующими" в своей последней мартовской хронике. Очень резкая полемика эта пред-ставляет для нас особенный интерес в том ее месте, где Салтыков говорит о романе Чернышевского и о своем отношении к этому роману. Салтыков указывал, что роман "Что делать?" - "роман серьезный, проводящий мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указывающий на эти основы". Автор романа так страстно относился к этой мысли, что, представляя ее себе живою и воплощенною, он "не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных". Мы еще увидим, как несколькими месяцами позднее Салтыков повторят эту же самую мысль в своей статье (не увидевшей, впрочем, света) "Гг. "Семейству М. М. Достоевского", издающему журнал "Эпоха"; пока же надо подчерк-нуть, что мысль эта теснейшим образом связана со всем уже известным нам отношением Салтыкова к утопическому социализму сороковых годов, к признанию в нем верными основных положений о "теории страстей" и "всеобщей гармонии" и в то же время отрицательному отношению ко всем заранее регламентированным частностям новой жизни и нового быта. Этот взгляд на "утопию" Салтыков не уставал высказывать до самого конца своей литературной деятельности.

ничего, да и в остальных книжках дал только сравнительно немного рецензий. Особняком стоит замечательная статья его "Литературные мелочи" (1864 г., No 5), с которой мы скоро познакомимся, говоря о полемике Салтыкова с Достоевским и его журналами; за исключением этой сравнительно большой статьи Салтыков не дал больше ничего крупного "Современнику" 1864 года. Отдел "Нашей общественной жизни" он прекратил писать с третьей книжки журнала за этот год и никогда не собрал в отдельный сборник всю эту глубоко замечательную хронику, огра-ничившись лишь перепечаткой двух отрывков из нее в свой позднейший цикл "Признаки времени". Так и остались десять очерков этой хроники погребенными на страницах "Современника" 1863 - 1864 гг. и неизвестными читателям собрания сочинений Сал-тыкова. Об этом приходится только пожалеть, так как в этой острой хронике Салтыков окончательно нашел уже нащупанный в "глуповском цикле" свой собственный стиль в свою форму письма. Все очерки этой хроники были анонимны, но это не мешаю читателям сразу узнавать руку Салтыкова, как не мешало и журналистам (например, Достоевскому) вести полемику не с безыменным автором хроники, а через его голову с всем известным "Н. Щедриным".

Анонимными были и все многочисленные рецензии Салтыкова, напечатанные на страницах "Современника" 1863 - 1864 гг., но если бы даже рецензии эти и не были в значительной своей части перечислены впоследствии соредактором Салтыкова по журналу, А. Н. Пыпиным, то всё же большинство их удалось бы устано-вить по одним стилистическим признакам: так писать, как Салты-ков, не умел никто. Почти все рецензии эти глубоко характерны, вскрывая взгляды Салтыкова на наиболее значительные литератур-ные явления того времени и общие его литературные воззрения той эпохи; мимо рецензий этих поэтому пройти нельзя. Вот пере-чень их за все два года редакторской работы Салтыкова в "Современнике":

1.Немного лет назад. Роман в четырех частях. Соч. И. Лажечникова. Москва. 1863 г., No 1 - 2.

2. Кремуций Корд. Соч. Н. Костомарова. Спб. 1862 г.

1863 г., No 1 - 2.

1863 г., No1 - 2.

4. Стихи Вс. Крестовского. 2 тома. Спб. 1862 г.

1863 г., No 1 - 2.

1863 г. 1863 г., No 1 - 2.

7. Анафема, или торжество православия. Составил А. А. Быстротоков. Спб. 1863 г. 1863 г., No3.

Заметки и отзывы. "Русский Вестник". 1863 г. No 1.

- Князь Серебряный. Повесть. Соч. гр. А.К.Толстого. Спб. 1863 г.

10. Стихотворения К. Павловой. Москва. 1863 г.

1863 г., No 6

12. Стихотворения А. А. Фета. 2 части. Москва. 1863 г.

1863 г., No 9.

13. Сказание о том, что есть и что была Россия, кто в ней царствовал, и что она происходила. Князя В. В. Львова (Посмертное издание). Спб. 1863 г.

14. Современные движения в расколе. Соч. И. С-на. Москва. 1863 г.

1863 г., No 11.

15. Воля. Два романа из быта беглых. А. Скавронского. Спб. 1864 г.

1863 г., No 12.

17. Новые стихотворения А. Плещеева (Дополнение к изд. в 1861 году). Москва. 1863 г.

18. Наши безобразники. Сцены Н. А. Потехина. Спб. 1864 г.

19. Сказки Марко Вовчка. Спб. 1864 г.

20. Новые стихотворения А. Н. Майкова. (Приложение к "Русскому Вестнику" 1864 года).

1864 г., No 2.

22. Записки и письма М. С. Щепкина. Москва. 1864 г.

1864 г., No 4.

23. Моя судьба. М. Камской. Москва. 1863 г.

24. Рассказы из записок старинного письмоводителя. Александра Высоты. Спб. 1864 г.

1864 г., No 4.

25. Сборник из истории старообрядства. Издание Н. И. Попова. Москва. 1864 г.

1864 г., No 5.

27. Ролла. Поэма Альфреда Мюссе. Перевод Н. П. Грекова. Москва. 1864 г.

28. В своем краю. Роман в двух частях. К. Н. Леонтьева. Спб. 1864 г.

Не все из этих рецензий представляют одинаковое значение и одинаковый интерес, но даже самые ничтожные из них так или иначе характерны для литературных взглядов Салтыкова того времени. Мы только мельком коснемся рецензий второстепенного значения, чтобы несколько подробнее остановиться на тех, которые до сих пор сохранили свой интерес. Во всяком случае уже в первом двойном номере "Современника" за 1863 год Салтыков в своих рецензиях (а все рецензии этого номера принадлежали ему) кос-нулся всех возможных критических тем, дав рецензии и на бел-летристику, и на поэзию, и на публицистику. Ироническая ре-цензия о романе устарелого Лажечникова стоит рядом с отзывом об историко-беллетристическом произведении Н. Костомарова; в последней рецензии проводится явная аналогия между эпохой тирании римских императоров I века и эпохой реакции шестидесятых годов. Тут же рядом иронический отзыв о новом романе Вельтмана, насквозь пронизанном "старческой болтливостью", и рецензия на два тома стихов В. Крестовского, в которых Салтыков спра-ведливо видит "пленной мысли раздражение" и рабское подра-жание ранее бывшим образцам. Наконец - последняя рецензия, помещенная в этом первом номере и посвященная брошюре из-вестного крепостника Н. А. Безобразова, блестяще вскрывает, что мечты Безобразова "об устроенном труде" являются не чем иным как мечтами о новых формах того же крепостного права.

впрочем, заключается в простом изложении двенадцати пунктов, где перечисляются те, кои подлежали ежегодному анафематствованию в церквах в первое воскресенье великого поста (1863 г., No 3). В следующем же номере журнала (1863 г., No 4) находим острую заметку о ни-чтожной самой по себе брошюре Беницкого, но рецензию эту Салтыков заостряет против "Русского Вестника". Разбирая реак-ционную брошюру параллельно со статьями либерального "Рус-ского Вестника", Салтыков убедительно показывает, что между ними нет никаких разногласий, что оба друг друга стоят и что, следовательно, эпоха "либерализма" катковского журнала закончи-лась вместе с петербургскими пожарами и с началом польского восстания.

В следующих книжках идет ряд рецензий на темы художествен-ной литературы; ряд этот начинается еще в No 4 остроумнейшей рецензией на только что появившуюся повесть гр. А. К. Толстого "Князь Серебряный", встреченную всеобщими читательскими вос-торгами. Салтыков верно почувствовал олеографический лубок в этой прославленной повести. Его рецензию якобы пишет "отставной учитель, некогда преподававший российскую словесность в одном из кадетских корпусов"; этот старозаветный критик восторгается "Князем Серебряным" и сравнивает его с "Юрием Милославским" Загоскина. Вся рецензия тонко выдержана по стилю; страница о лютых градоначальниках, насылаемых для "очищения от гре-хов" городов и целых стран, впоследствии отразилась во вступи-тельном очерке к "Истории одного города": стиль рассказа архива-риуса-летописца взят именно из этой рецензии 1863 года.

Рецензия на стихи Каролины Павловой отражает то пренебре-жительное отношение к этой талантливой поэтессе, которое Салтыков разделял со всей критикой шестидесятых годов, когда лирика К. Павловой была так не ко двору. Для Салтыкова К. Павлова - "чуть ли не единственная в настоящее время представительница так называемой мотыльковой поэзии"; в ее стихах Салтыков видит лишь "мотыльково-чижиковую поэзию" и "лепет галантерейной души". Все это очень характерно и для шестидесятых годов вообще, и для взглядов Салтыкова на поэзию в частности. "Целые литературные поколения, - говорит Салтыков, - бесплодно погибали и продолжают погибать в беспрерывном самообольщении насчет того, что действительное блаженство заключается в бестелесности и что истинный comme il faut состоит в том, чтобы питаться эфиром, запивать эту пищу росою и испускать из себя амбре. Где источник этою сплошного лганья? С какой целью допускается такое тунеядное празднословие?.. Это явление странное, но оно не необъяcнимо. Это продукт целого строя понятий, того самого строя, который в философии порождает Юркевичей, в драматиче-ском искусстве дает балет, в политической сфере отзывается сла-вянофилами, в воспитании - институтками... Тут нет ни одною жи-вого места, тут все фраза, все призрак"... Это характернейшее место как нельзя более показательно для взглядов Салтыкова шестидесятых и не только шестидесятых годов: их сохранил он до самого конца своей литературной деятельности.

летнего перерыва работы Салтыкова - о повестях Кохановской и стихотворениях Фета. Славянофиль-ские идеалы Кохановской не могли быть симпатичны Салтыкову, что не мешало ему признавать в ее повестях наличие крупного таланта. Указывая, что "идеалы г-жи Кохановской не широки: это просто смирение, возведенное на степень деятельной силы, и прощение, как единственный путь к примирению жизненных про-тиворечий", - Салтыков тут же давал почти восторженный отзыв о ряде лирических мест в повестях Кохановской. Точно также и в отзыве о стихах Фета, с которым он так недавно полемизировал на публицистической почве, Салтыков находит беспристрастие ска-зать, что "в семье второстепенных русских поэтов г. Фету, бес-спорно, принадлежит одно из первых мест", и что многие стихи его "дышат самой искреннею свежестью"; причины, мешающие Фету при таких данных выдвинуться из второстепенного, хотя бы и первого, места Салтыков объясияет однообразием и ограни-ченностью воспроизводимого Фетом мира.

о книжке кн. Львова "Сказание", являю-щейся популярной историей России для мужичков - для тех "пей-зан", какими этот князь представлял себе народ, - и о собрании сочинений Гейне в русском переводе, где Салтыков попутно высказывает свой взгляд на Гейне, "единой крупицы которого до-статочно, чтобы напитать целую стаю русских чирикающих во-робьев". Несколько большей по размеру и по своему значению для характеристики взглядов Салтыкова является рецензия его на книгу "Современные движения в расколе", особенно после того, когда нам теперь известно многообразное и сложное отношение Салты-кова к расколу в течение сороковых и пятидесятых годов. Рецен-зируя эту книгу, Салтыков высказывает отрицательный взгляд на мнение "большинства публики о расколе, как о чем-то мертвом, вращающемся исключительно в сфере сугубой аллилуйи и перстосложения"; он справедливо указывает, что раскол "далеко не исчерпывается одними обрядовыми, формальными разногласиями". Салтыков подчеркивает "живучесть" раскола, "замечательную силу прозелитизма и "чрезвычайную солидарность" раскольников между собой; одного этого, по мнению Салтыкова, достаточно, "чтоб опровергнуть слишком поверхностные и опрометчивые суждения об этом замечательном явлении". С удовлетворением указывает он на значительные облегчения, полученные раскольниками, которые могут теперь "устраиваться у себя дома с некоторою уверенностию, не опасаясь беспрестанного и не всегда полезного вмешательства местных административных властей во внутренний рас-порядок домашних дел"...

Большим и очень ядовитым разбором двух романов Г. Дани-левского (писавшего под псевдонимом Скавронского) заканчи-вается ряд рецензий Салтыкова в "Современнике" 1863 года; сле-дующий год начался рецензиями на стихотворения А. Н. Плещеева и на повести знаменитого тогда Марко Вовчка (Марии Маркович). Старая и близкая дружба с Плещеевым не помешала Салтыкову объективно отнестись к "скромной музе" его приятеля и повторить о поэзии этого "гуманитарного лирика" то самое, что почти два-дцатилетием раньше высказал о ней общий их приятель Валерьян Майков. Отзыв о сказках Марко Вовчка тоже делает честь литера-турному вкусу Салтыкова, так как он, после хвалебной статьи Добролюбова, создавшей славу Марко Вовчку в 1860 году, сумел поставить эту второстепенную писательницу на надлежащее место. Большая и не слишком беспристрастная рецензия Салтыкова в следующем же номере "Современника" (1864 г., No 2) на новые стихотворения Майкова, заканчивается однако очень верной и мет-кой критикой на знаменитое стихотворение Майкова "Картинка" ("Посмотри: в избе, мерцая, светит огонек"): в этом стихотворении, входившем когда-то во все хрестоматии, Салтыков справед-ливо видит лишь "балетный обман" и негодует, что "г. Майков сумел соорудить водевильно-грациозную картинку даже из такого дела, которое всего менее терпит водевильную грациозность".

Рецензия на стихотворения Майкова была последним большим отзывом Салтыкова в "Современнике" 1864 года; все остальное напечатанное им здесь до конца года - либо мелкие заметки, вы-званные случайными обстоятельствами (как, например, издание ро-мана Жюля Верна тверским соратником Салтыкова, Головачевым), либо отзывы на мало значительные беллетристические произведения. Исключение составляет лишь рецензия на роман знаменитого впо-следствии К. Леонтьева "В своем краю" - рецензия очень отрицательная и справедливо считающая роман Леонтьева совершенно подражательным: роман этот Салтыков называет "Повествователь-ной хрестоматией". Значительный интерес представляет также и отзыв Салтыкова о поэме Альфреда Мюссе "Ролла", - отзыв, в котором мы снова найдем характерные мнения о поэзии вообще и о маленьких "поэтцах", служителях "чистого искусства".

Заполнив своими рецензиями первую двойную книжку "Совре-менника" за 1863 год, Салтыков чем дальше, тем меньше занимался этим родом критической деятельности, сошедшей для него почти на-нет к концу 1864 года (впрочем, к этому времени почти сошло на-нет и вообще сотрудничество Салтыкова в журнале). Из трех десятков рецензий его, появившихся на страницах "Совре-менника", большинство потеряло всякое значение, но некоторые сохраняют большой интерес для характеристики его литературных взглядов той эпохи. Мы еще увидим, что Салтыков вернулся к рецензиям в первые годы своей работы в "Отечественных Записках", и что в течение первых четырех лет своей работы в этом журнале он снова дал целый ряд литературных рецензий, значи-тельная часть которых до сих пор остается совершенно неизвест-ной. Мы еще обратимся к ним в свое время. Теперь же нам остается познакомиться с сатирическими и полемическими произ-ведениями Салтыкова этих двух лет его журнальной работы, что-бы завершить изучение его журнальной деятельности этого времени во всем ее объеме.

во всех отношениях и с внутренней, и с внеш-ней стороны. Только работа этих лет объясняет, каким образом автор "Губернских очерков" и даже глуповского цикла обратился в автора "Истории одного города" и всех дальнейших классических циклов. Но с другой стороны - только в эти годы Салтыков окончательно выяснил себе свое социальное мировоззрение. Начатая уже в глуповском цикле борьба с либерализмом здесь окрепла и заострилась, чтобы найти впоследствии свое конечное завершение в "Дневнике провинциала в Петербурге"; вопрос о почве в бес-почвенности вплотную подвел к вопросу о народе и его внутренней жизни, как единственной движущей силе истории. Мы сейчас уви-дим, как резко полемизировал Салтыков с журналами Достоевского и с его "почвенничеством"; но надо заранее сказать, что в вопросе отношения к народу Салтыков, конечно, был гораздо ближе к идеалам Достоевского (несмотря на всю их туманность), чем ко взглядам совершенно враждебных и чуждых ему предста-вителен либерализма. Впоследствии, через много лет, это сказалось отраженным образом тем обстоятельством, что Достоевский в зна-менитом послесловии к своей еще более знаменитой "Пушкинской речи" (1880 г.), резко отмежевываясь от либералов, находил воз-можным договориться именно с социалистами, представленными тогда "Отечественными Записками" Салтыкова.

В статьях и очерках 1863 - 1864 гг. Салтыков - и мы это видели - заложил темы целого ряда будущих своих циклов; литера-турная деятельность его в эти годы настолько существенна для исследователя и для читателя произведений Салтыкова, что без тщательного изучения ее нет возможности литературно и идеоло-гически связать творчество Салтыкова предыдущего и последую-щего десятилетий.

Подробная речь обо всем этом еще впереди; теперь же нам надо вернуться к 1863 - 1864 гг. и познакомиться с острой поле-мической деятельностью Салтыкова в эти знаменательные для его литературной работы годы.