Иванов-Разумник: М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество.
Глава 3.

Салтыков окончил лицей весною 1844 года, и в своем XIII выпуске был, по его же выражению, "не в числе отличных": окончил лицей семнадцатым из двадцати двух и вышел с чином X класса. Осенью того же года он поступил на службу, которую продолжал в Петербурге до апреля 1848 года. Вот краткое извлечение из его "формулярного списка", опубликованного через четверть века после его смерти в "Трудах Рязанской Ученой Архивной Комиссии":

третьего (1844 г., августа 23). Приказом, отданным по канцелярии военного министерства, переименован в коллежские секретари тысяча восемьсот сорок четвертого года сентября шестого (1844 г., сентября 6). В награду отлично усердной службы получил единовременно 120 руб. сер. 1846 г. апреля 7. Определен помощником секретаря с содержанием по штату 1846 г. августа 8. Высочайшим приказом произведен, за отличие, в титулярные советники 1847 г. апреля 21. В награду отлично усердной службы получил единовременно полугодовой оклад жалованья 1848 г. апреля 11" ["(Формулярный список о службе Рязанского Вице-Губернатора Коллежского Советника Салтыкова за 1859 год" ("Труды Рязанской Ученой Архивной Комиссии" т. XXVI, вып. 1, стр. 43)].

Как видим, бюрократическая карьера Салтыкова началась очень удачно, и он в первые три с половиною года службы довольно заметно продвинулся по чиновничьей лестнице. Однако прошло только две недели со времени последней награды 11 апреля 1848 г. за "отлично усердную службу", как над головой Салтыкова разразилась буря, в несколько дней загнавшая его в вятскую ссылку. Так как катастрофа эта была тесно связана с литературной деятельностью Салтыкова и вызвана исключительно последней, то нам придется остановиться теперь в тех внутренних и внешних обстоятельствах, которые послужили причиной такого переворота на жизненном пути Салтыкова.

Удачное прохождение начала бюрократической лестницы объяснялось окончанием "чистокровнейшего" учебного заведения, бывшего "рассадником министров". Но душевная жизнь Салтыкова, работа его мысли за это время шла по совсем другой линии, не связанной ни с учением в лицее, ни со службой в военном министерстве. Влияние Белинского, влияние идей "утопического социализма", расцветавшего среди русской интеллигенции сороковых годов - вот чем заполнены молодые годы Салтыкова, вот о чем вспоминал он с теплым чувством уже в конце своего жизненного пути. Литературные свидетельства его об этом многочисленны, потому что Салтыков с особенной любовью возвращался всегда к этой самой светлой поре своей жизни.

В знаменитой четвертой главе цикла "За рубежом" (1881 г.) Салтыков рассказывает о светлом своем воспоминании - "о моем юношестве, то-есть о сороковых годах", указывая, что в словах "Франция" и "Париж" - "для всех нас, сверстников... заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание... Я в то время только что оставил школьную скамью и, воспитанный на статьях Белинского, естественно примкнул к западникам... к тому безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции. Разумеется, не к Франции Луи-Филиппа и Гизо, а к Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи-Блана и в особенности Жорж-Занда. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что "золотой век" находится не позади, а впереди нас"... И, продолжая эти воспоминания, Салтыков говорит, что в Петербурге он тогда лишь имел "образ жизни", а духовно жил во Франции, жил идеями утопических социалистов той эпохи, перечисленных им выше ["За рубежом", гл. IV, "Отеч. Записки" 1881 г., М 1, стр. 229. Цитата по журнальному тексту].

А вот одно из последних признаний Салтыкова, в котором он говорит о себе в третьем лице: "Еще в ранней молодости он уже был идеалистом; но это было скорее сонное мечтание, нежели сознательное служение идеалам. Глядя на вожаков, он называл себя фурьеристом, но, в сущности, смешивал в одну кучу и сен-симонизм, и икаризм, и фурьеризм, и скорее всего примыкал к сен-симонизму. В особенности его пленяла Жорж-Занд в своих первых романах" [Очерк "Имярек", заключающий собой цикл "Мелочей жизни", "Вестник Европы" 1887 г., No 4].

мысли XIX века. Особенно характерным в этом отношении является четвертый очерк из цикла "Итоги" ["Отеч. Записки" 1871 г., No 4, стр. 327-328], ряд мест из этюда "Счастливец" ["Вестник Европы" 1887 г., No 6; вошло в цикл "Мелочи жизни"] и особенно введение к "Мелочам жизни", в котором подчеркивается жизненность "утопизма" и вечная его правда ["Русские Ведомости" 1886 г., NoNo 224 и 238]. В последнем очерке, уже на крайнем рубеже своего жизненного пути, Салтыков продолжал утверждать правду "старинных утопистов", что единственным условием освобождения человечества от удручающих его зол является подведение под новую жизнь нового фундамента.

Салтыков хорошо видел и неоднократно подчеркивал ошибку утопистов, заключавшуюся в том, что они слишком конкретизировали будущее. В этом отношении особенно характерен отзыв Салтыкова о романе Чернышевского "Что делать?", относящийся еще к тем годам, когда роман этот только что появился на страницах "Современника". Роман этот, основанный на идеалах фурьеризма, Салтыков считал "романом серьезным", проводившем мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указавшим на эти основы". Но именно потому, говорит Салтыков, что автор этого романа страстно относился к этой мысли и представлял ее себе живою и воплощенною, - "он и не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных". Салтыков полагал, что "всякий разумный человек, читая упомянутый выше роман, сумеет отличить живую и разумную его идею от сочиненных и только портящих дело подробностей" ["Современник" 1864 г., No 3, "Наша общественная жизнь"]. Последнее место особенно интересно, так как лишь при свете его можно понять ироническое отношение Салтыкова сороковых годов к целому ряду частностей утопического социализма, отношение, так ярко проявившееся в его повестях 1847-1848 годов, о которых речь будет ниже. Но это не исключает глубоко положительного отношения Салтыкова всех эпох его жизни к "утопии", к тем общечеловеческим идеалам, без основы которых он не видел возможности строить самую обычную, повседневную жизнь. Об этом во всех его произведениях рассеяно не мало убедительных строк.

Так основная вера Салтыкова была заложена еще в самые юные его годы, без всякого влияния школы, но не без влиянии школьных товарищей: недаром один из лицеистов старших выпусков был и знаменитый Петрашевский, недаром ряд лицеистов - Европеус, Спешнев, Кашкин - оказался замешанным в 1849 году в дело "петрашевцев". О знакомстве Салтыкова с самим Петрашевским сохранились многочисленные свидетельства, но, по словам самого Петрашевского, Салтыков завлекся фурьеризмом еще ранее знакомства с ним, Петрашевским, после того, как случайно купил у букиниста сочинения Фурье [В. И. Семевский, "Крепостное право и крестьянская реформа в произведениях М. Е. Салтыкова", изд. "Задруга", 3917 г., стр. 5]. Не случайно и одно из первых сохранившихся писем Салтыкова 1845-1846 гг. к его лицейскому товарищу В. Р. Зотову заключает в себе просьбу о книге Консидерана "La destine sociale", которая нужна ему "до зарезу" ["Письма" М. Е. Салтыкова-Щедрина (Госиздат, 1925 г.), т. I, М]. Это знаменитое сочинение ученика Фурье бытъ может понадоблюсь Салтыкову как раз для его повестей "Противоречия" и "Запутанное дело".

Во всяком случае известно, что Салтыков примыкал к кружку петрашевцев, посещал пятницы Петрашевского и был деятельным членом "безвестного кружка", в котором, горячо дебатировались социальные вопросы. Впоследствии, когда было возбуждено дело о кружке Петрашевского, то в записке следственной комиссии в числе лиц, "упоминаемых обвиняемыми", был назван и Салтыков. Но так как он в это время находился уже в вятской ссылке и так как в делах следственной комиссии не было данных, чтобы Салтыков "принимал какое-либо участие в злоумышлении по настоящему делу", то следственная комиссия лишь сообщила в III Отделение (орган политического сыска того времени) все данные по этому делу о Салтыкове "для дальнейшего распоряжения" [См. указанную выше книгу Семевского, стр. 4, а также статью его "Салтыков-петрашевец" в "Русских Записках" 1917 г., .No 1. См. также "Воспоминания д-ра Н. Белоголового, Спб. 1901 г., изд. 4-е, стр. 199 и 221-222].

Однако следственная комиссия ошибалась, считая Салтыкова мало прикосновенным к кружку петрашевцев. В. Семевский в указанной выше статье "Салтыков-петрашевец", основанной на изучении архивного материала по делу петрашевцев, с достаточной убедительностью установил факт и близкого знакомства Салтыкова с Петрашевским, и участия Салтыкова в кружке петрашевцев, о котором так часто вспоминал он впоследствии. Знакомство Салтыкова с Петрашевским началось еще в лицее, в котором Петрашевский был на несколько курсов старше Салтыкова, окончив лицей еще в 1839 году. Это знакомство было настолько близкое, что Петрашевский по окончании курса неоднократно приезжал к Салтыкову в Царское Село (где до 1844 г. был лицей) и вел с ним разговоры о сотрудничестве в предполагавшемся тогда Петрашевским журнале. В позднейших показаниях по делу петрашевцев сам Салтыков признал, что "по выходе из лицея я бывал у Петрашевского нередко по пятницам"; посещения эти Салтыков называет "нередкими", другие свидетели называют их "постоянными". Близкое знакомство с Петрашевским - факт, который Салтыков хотел отрицать в показаниях, данных им по делу петрашевцев в конце 1849 года, когда он уже был в вятской ссылке, но который для позднейших исследователей не подлежат ни малейшему сомнению.

состоял он тогда из 6-7 человек. Так рассказывал он в последние годы своей жизни д-ру Белоголовому, который записал в указанных выше воспоминаниях, что Салтыков в те годы "посещал какой-то кружок из 5-6 человек, на котором читались разные сочинения Фурье и школы сен-симонистов"; так показал Салтыков и в 1849 году, отвечая на вопросы III Отделения; "по выходе из лицея я бывал у Петрашевского нередко по пятницам, когда у него собиралось человек до 6, а иногда и до 7".

Кто составлял кружок ближайших друзей и единомышленников Салтыкова, тот "безвестный кружок", о котором впоследствии он вспоминал с таким теплым чувством? Из показаний арестованных петрашевцев можно наметить не 6-7, а около пятнадцати членов кружка, с которыми был знаком Салтыков. Это прежде всего, не считая самого Петрашевского, известный молодой критик Валерьян Майков, трагически погибший в 1847 году, затем - В. Милютин, Достоевский, Плещеев, Н. Данилевский, Аполлон Григорьев, Ханыков, Семенов, Модерский, Штрандман, Есаков, Кайданов, Барановский и еще два-три человека. Не со всеми из них Салтыков был одинаково близок, и ряд из этих лиц он знал весьма поверхностно, встречаясь с ними только мельком. Таков, например, Достоевский, который в своем показании совсем отказался от знакомства с Салтыковым; таков Аполлон Григорьев, о котором сам Салтыков в своих показаниях заявляет, что знал его "так мало, что не интересовался знать, что с ним сделалось"; таков и целый ряд других из перечисленных выше лиц. Но изучение следственного материала позволяет выделить из них 6-7 человек, о которых говорил сам Салтыков и которые составляли ядро дружеского "безвестного кружка". Это, не считая самого Петрашевского - помянутый выше Вал. Майков, через которого, кстати сказать, Салтыков в 1847 году получил литературную работу в "Современнике"; В. Милютин, талантливый экономист и социолог, близкий друг Салтыкова, которому последний посвятил в этом же 1847 г. свою повесть "Противоречия"; друзья и знакомые Салтыкова по лицею - Есаков, Семенов и Кайданов; поэт А. Н. Плещеев, юмористически выведенный, повидимому, Салтыковым во второй его повести "Запутанное дело"; наконец - член кружка Штрандман, близкое знакомство с которым Салтыков хотя и отрицает в своих показаниях, но который, по показаниям других свидетелей, был одним из деятельных членов кружка. Если прибавить к числу этих лиц самого Салтыкова, то как раз и получится тот кружок из семи человек, о котором говорил Салтыков в своих показаниях 1849 г. и в своих позднейших рассказах д-ру Белоголовому уже в середине восьмидесятых годов.

Салтыков был уже в вятской ссылке, когда в апреле 1849 г. петрашевцы были арестованы; начавшееся дознание выяснило причастность к этому кружку и Салтыкова, и хотя следственная комиссия отнесла его к числу второстепенных участников этого кружка и показания его сочла для себя несущественными, однако III Отделение "по высочайшему указанию" сочло нужным потребовать у ссыльного Салтыкова ряд ответов на вопросные пункты, отосланные 30 августа 1849 г. вятскому губернатору. 24 и 25 сентября этого же года Салтыкова допрашивали в Вятке жандармский полковник Андреев и один из советников вятского губернского правления. На этом допросе Салтыков всячески выгораживал себя и отрекался от близкого знакомства с Петрашевским, заявляя, что "с начала 1846 г. я совершенно прекратил с ним всякое знакомство". Мало того, в показании этом Салтыков отрицательно относится к "диким и неуместным выходкам" Петрашевского и к его "демагогическим идеям", оговариваясь впрочем, что идеи эти высказывались "более по удали и молодечеству, нежели по убеждению". Собрания кружка он объясняет целями самообразовательными и желанием взаимно обмениваться книгами, выписываемым для этой цели из-за границы. Такая цель действительно была, но Салтыков умолчал в своем показании, что кружок выписывал из-за границы исключительно запрещенные книги. В показании одного из петрашевцев (Барановского) рассказывается о заседании у Штрандмана, на котором присутствовали Вал. Майков, Плещеев, Кайданов, Есаков и Салтыков; "это показание, - говорит В. Семевский, - называющее тех же лиц, с которыми встречался Салтыков у Петрашевского, устанавливает его близкое участие в деле устройства библиотеки в складчину, где преобладающее место занимали книги социалистического направления" [В. Семевский, "Салтыков-петрашевец", "Русские Записки" 1917 г., No 1, стр. 32]. Сохранился даже перечень книг, взятых Салтыковым для прочтения из этой библиотеки петрашевцев: это были сочинения Прудона, Консидерана, Адама Смита, социалистический журнал, издававшийся Пьером Леру и Жорж-Занд - и еще ряд книг, совершенно нецензурного с точки зрения российских властей направления [Там же, стр. 33].

Не один раз впоследствии вспоминал Салтыков в своих художественных произведениях о "безвестном кружке своей юности и об его духовном руководителе и вдохновителе Петрашевском. Несомненно, к последнему относятся строки из автобиографического очерка "Скука", вошедшего в цикл "Губернских очерков" 1856 г. "Помню я и долгие зимние вечера и наши дружеские скромные беседы, заходившие далеко заполночь. Как легко жилось в это время, какая глубокая вера в будущее, какое единодушие надежд и мыслей оживляло всех нас! Помню я и тебя, многолюбимый и незабвенный друг и учитель наш! Где ты теперь? какая железная рука сковала твои уста, из которых лились на нас слова любви и упования?" В эти годы Петрашевский погибал в сибирской ссылке, будучи с 1849 года ссыльно-каторжным, а с 1856 г. - ссыльно-поселенцем до самой своей смерти (1866 г.). В одном из позднейших писем к Анненкову (от 2 декабря 1875 г.) Салтыков рассказывал о плане очерка "Паршивый", главным героем которого должен был быть "Чернышевский или Петрашевский все равно"; темой очерка должна была являться революционная непримиримость человека, подобного этим двум крупнейшим революционерам середины XIX века ["Письма", т. 1, No 96]. Как видно, и через тридцать лет после дней своей юности Салтыков не забывал своего "незабвенного друга и учителя".

Кроме "учителя и друга" на всю жизнь запомнился Салтыкову и "безвестный кружок" горячих энтузиастов и "утопистов", в котором прошла его молодость. Об этом кружке сохранился интереснейший рассказ Салтыкова, затерянный в почти никому не известной его повести конца пятидесятых и начала шестидесятых годов "Тихое пристанище", впервые увидевшей свет лишь через двадцать лет после смерти Салтыкова. Герой этой повести, Веригин, вспоминает о товарищеском кружке, в котором прошла его молодость. "В вечерних собраниях, которые почти ежедневно назначались то у одного, то у другого из товарищей, было... нечто однообразно-строгое, словно монастырское. Каждый вечер лились шумные живые речи, приправленные скромной чашкой чая; каждый вечер обсуждались самые разнообразные и смелые вопросы политической и нравственной сферы. От этих бесед новая жизнь проносилась над душою, новые чувства охватывали сердце, новая кровь сладко закипала в жилах. Однако это не были словопрении бесплодные, и молодая жизнь не утопала в них как в мягком ковре; напротив того, проходя через ряд фактов и умозаключений, мысль фаталистически приходила к сознанию необходимости деятельного начала в жизни, такого начала, которое не играло бы только на поверхности мечтаний и пожеланий, но стремилось бы проникнуть в глубину самой жизни. И хотя деятельность, которая представлялась при этом молодым воображениям, была трудная и суровая, отовсюду окруженная тревогами и опасностями, но и это как-то не пугало, а разжигало и подстрекало еще более" ["Вестник Европы" 1910 г., No 3, стр. 147, см. также стр. 160-161, в N8 4, стр. 46-47. Сверено по рукописи Салтыкова (Бумаги Пушкинского дома)].

подпольным, был революционным "тайным обществом", членам которого суждены лишь два пути: "они кончают или самоубийством, или...". Или - революцией: этого Салтыков не мог досказать по цензурным соображениям. Но автобиографичность всех подобных мест может подвергаться сомнению: это лишь позднейшее представление Салтыкова о кружке и о своей в нем роли. Тем несомненнее автобиографическое значение приведенного выше отрывка, рассказывающего нам о внутренней жизни этого кружка юных утопистов середины сороковых годов. Влияние этого кружка продолжалось в течение всей жизни Салтыкова, отразившись прежде всего на его юношеских повестях конца сороковых годов.

Яхонтова "Воспоминания царскосельского лицеиста" ("Русская Старина" 1888 г., т. IX). Заметка эта, подписанная "М. Е. Салтыков", датирована 23 октября 1888 года и показывает, что Салтыков считал нужным восстанавливать мельчайшие детали из жизни "незабвенного друга и учителя" своей молодости. Это влияние учителя и влияние идей утопического социализма отразилось еще в юные годы на первых же печатных прозаических произведениях Салтыкова.

Нам известны три автобиографические записки Салтыкова, одна из которых была приведена выше почти полностью, а о двух остальных приходилось упоминать по разным поводам; записки эти относятся к началу, середине и концу литературной деятельности Салтыкова. Так вот, в записке 1857-1858 гг. Салтыков впервые указал, что, бросив писать стихи, он начал свою литературную деятельность рецензиями в "Отечественных Записках" и "Современнике" 1847-1848 гг. В наиболее подробной автобиографии 1878 г. Салтыков ничего не говорит об этих своих хотя юношеских, но первых серьезных работах. Зато в автобиографической записке 1887 года он сообщил более подробно: "По выходе из лицея, я не написал ни одного стиха, и начал заниматься писанием рецензий. Работу эту я доставал через Валериана Майкова и Владимира Милютина в "Отечественных Записках" Краевского и в "Современнике" (Некрасова с 1847 г.) ["Русская Старина" 1888 г., No 11, стр. 546].

Было бы ошибочно заключить из такого заявления, что Салтыков стал печатать рецензии в двух лучших журналах того времени немедленно по выходе из лицея. Он сам совершенно определенно указывает, что в "Современнике" стал работать с 1847 года и что работу в "Отечественных Записках" доставал через В. Майкова, - который, как известно, заменил собою в том журнале перешедшего в "Современник" Белинского тоже в 1847 году. Итак, мы должны искать рецензии Салтыкова в этих журналах 1847-1848 гг.; но установить в настоящее время все рецензии Салтыкова - задача совершенно безнадежная. В обоих журналах рецензии были анонимны; лишь сохранившиеся случайно черновики (в настоящее время утерянные) шести рецензий Салтыкова позволяли судить об этих первых попытках серьезного литературного труда. А между тем рецензий этих было гораздо больше шести и даже больше тех одиннадцати, несомненную принадлежность которых Салтыкову удалось установить автору настоящей монографии. Салтыков вел эту работу в обоих журналах из месяца в месяц в течение по крайней мере года, и несомненно, что собранные вместе рецензии эти должны были бы составить целый том, представляющий чрезвычайный интерес для изучения воззрений Салтыкова-петрашевца.

В девятом из "Пестрых писем" ("Вестник Европы" 1886 г., No 10) Салтыков, вспоминая о первых годах своей литературной работы, говорит: "Я тогда уже начал пописывать, - впрочем, только мелкие рецензии". Но что этих "мелких рецензий" (далеко не всегда мелких) было большое количество - видно из воспоминаний Л. Пантелеева, которому Салтыков рассказывал о тех же временах: "рецензиями я зарабатывал до 50 р. в месяц" [Л. Пантелеев, "Из воспоминаний о М. Е. Салтыкове", "Сын Отечества" 1899 г., No 111. См. также Л. Пантелеев, "Из воспоминаний прошлого", т. II (Спб. 1908 г.)]. Отсюда можно заключить, что в обоих журналах Салтыков помещал около одного печатного листа в месяц. Но, повторяю, восстановить теперь принадлежность этих рецензий Салтыкову - совершенно невозможно; приходится ограничиться перечнем лишь тех одиннадцати рецензий (о тринадцати книгах), авторство которых несомненно принадлежит Салтыкову. Это рецензии на следующие книги:

"Отеч. Записки" 1847 г., т. LIII, No 8, отд. VI, стр. 116.

2. Новая Библиотека для Воспитания, издаваемая Петром Редкиным. Книжка VIII. М. 1847 г.

"Отеч. Записки" 1847 г., т. LIV, No 10, отд. VI, стр. 104.

3. География в эстампах. Сочинение Ришома и Альфреда Вингольда. Спб. 1847 г.

"Современник" 1847 г., т. V, No 10, стр. 124.

4. Руководство к первоначальному изучению Всеобщей Истории. Сочинение Фолькера. Перевод с немецкого. Спб. 1847 г.

"Современник" 1847 г., т. V, No 10, стр. 127.

5. Несколько слов о военном красноречии. Составил П. Лебедев. Спб. 1847 г.

6. Логика. Соч. профессора Могилевской семинарии Никифора Зубовского. Спб. 1847 г.

"Отеч. Записки" 1847 г., т. LV, No 11, отд. VI, стр. 21.

7. Григорий Александрович Потемкин. Историческая повесть для детей. Соч. П. Фурмана. Две части. Спб. 1848 г.

"Отеч. Записки" 1848 г., т. LVI, No1, отд. VI, стр. 45.

"Отеч. Записки" 1848 г., т. LVI, No 1, отд. VI, стр. 51.

Саардамский Плотник. Повесть для детей. Соч. П. Фурмана. Спб. 1848 г.

"Отеч. Записки" 1848 г., т. LVI, No2, отд. VI. стр. 129.

"Отеч. Записки" 1848 г., т. LVII, No 4, отд. VI, стр. 90.

11. Альманах для детей - Астрахань, собранный из статей в стихах и прозе. Весна. Спб. MDCCCXLVIII.

"Отеч. Записки" 1848 г., т. LVIII, No6, отд. VI, стр. 130.

Принадлежность всех этих рецензий Салтыкову, устанавливается, во-первых, бывшими в руках К. Арсеньева черновиками шести рецензий, и, во-вторых, собственными указаниями и ссылками Салтыкова в этих рецензиях на другие его же рецензии. Так, первая рецензия принадлежит Салтыкову потому, что в несомненно его рецензии о книге Беккера (No 10), черновик которой был в руках К. Арсеньева, говорится: "мы уж несколько раз имели случай высказывать свои мысли насчет вреда, оказываемого на воспитание детей по преимуществу царствующим в нем спекулятивным элементом, и, по поводу появления рассказов из "Одиссеи" в "Новой Библиотеке для Воспитания", издаваемой г. Редкиным, говорили, по каким причинам считаем их несовместными с детским возрастом" ("Отечественные Записки" 1848 г., т. LVII, No4, отд. VI, стр. 92). К слову "говорили" Салтыков сделал сноску: "Отечественные Записки 1847 г., т. LIV, Август". Верно указав месяц, Салтыков в этой сноске ошибся лишь в томе: первая из приведенных нами рецензий помещена в LIII томе журнала; говорится же в ней именно то, на что указывает Салтыков.

наше об них мнение, и потому нет надобности повторять сказанное". На основании этих слов Салтыкова можно предположить, что и вообще все рецензии в "Отечественных Записках" на книжки "Новой Библиотеки для Воспитания" принадлежат перу Салтыкова; если это так, то число рецензий его увеличится еще на пять, потому что о книжках 1-6 этого издания мы находим еще пять рецензий на страницах "Отечественных Записок" 1847 года ["Отеч. Записки" 1847 г., No 2, стр. 115; No 3, стр. 12; No 5, стр. 49; No 6, стр. 111, и No 7, стр. 51.]. Принадлежность всех этих рецензий Салтыкову в высокой степени вероятна, но так как в списке салтыковских рецензий я ограничиваюсь перечислением лишь рецензий, принадлежащих Салтыкову несомненно, то эти пять рецензий и не включены в основной список.

Третья рецензия - о "Географии в эстампах" и о "Курсе физической географии" - принадлежит несомненно Салтыкову, как это ясно по цитатам из черновика, приводимым К. Арсеньевым в его "Материалах". К. Арсеньев не мог, однако, указать, где была напечатана эта рецензия, так как искал ее в "Отечественных Записках", а она напечатана была в "Современнике"; в первом же журнале, NoNo 10 и 11, тоже есть две рецензии на эти книги, но они не принадлежат перу Салтыкова.

Четвертая рецензия - на книгу Фолькера, - напечатанная тоже в "Современнике", принадлежит Салтыкову по прежней причине: цитата из черновика, приводимая в "Материалах" К. Арсеньева, неоспоримо доказывает авторство Салтыкова. В тех же "Материалах" К. Арсеньев говорит о черновике рецензии на книгу П. Лебедева "Несколько слов о военном красноречии" и прибавляет: "но эта рецензия, нужно думать, осталась ненапечатанною, потому что во второй части т. 55-го "Отечественных Записок" (стр. 103) о брошюре Лебедева имеется совсем другая заметка"... Но дело в том, что эта рецензия Салтыкова была напечатана на страницах не "Отечественных Записок", а "Современника", и составляет пятую из перечисленных выше рецензий.

Что касается шестой рецензии, рецензии на "Логику" Зубовского, то в указанной статье К. Арсеньева из нее приводятся довольно большие цитаты по черновику, почти совпадающие с печатным текстом журнала, так что принадлежность рецензии Салтыкову является несомненной. По той же причине устанавливается принадлежность Салтыкову и седьмой рецензии об исторической повести Фурмана "Потемкин".

Восьмая и одиннадцатая рецензии - об "Альманахе для детей" - тоже несомненно принадлежат Салтыкову, так как на одну из них есть указание в тех же черновиках, а принадлежность другой определяется ссылкой самого рецензента: "в январской книжке "Отечественных Записок" нынешнего года говорили мы о... детской книжке под заглавием: "Альманах для детей... Зима" ("Отечественные записки" 1848 г., т. LVIII, No 6, отд. VI, стр. 130). К слову сказать, в "Отечественных Записках" начала 1847 года была и другая рецензия, о другом "Альманахе для детей", составленном П. Фурманом, также как и рецензия на книгу Фурмана "Сын рыбака. Михаил Васильевич Ломоносов" (т. LI, No 3, отд. VI, стр. 42); но принадлежность этих рецензий Салтыкову крайне сомнительна, ибо в них о книгах Фурмана мы находим гораздо более благосклонный отзыв, чей в других, несомненно принадлежащих Салтыкову, рецензиях о книгах этого автора.

в его "Материалах". Что же касается девятой рецензии - о двух повестях для детей все того же Фурмана, - то принадлежность ее Салтыкову устанавливается начальной фразой самой рецензии: "Еще г. Фурман и еще детская история! Не далее как в прошлом месяце мы говорили об одном детском произведении г. Фурмана..." ("Отечественные Записки" 1848 г., т. LVI, No 2, отд. VI, стр. 129). А так как "в прошлом месяце" о книге Фурмана "Потемкин" говорил именно Салтыков, как показано выше (No 7), то принадлежность ему и этой рецензии не возбуждает сомнения.

Довольно кропотливым путем мы установили несомненную принадлежность Салтыкову одиннадцати рецензий (на тринадцать книг), появившихся в "Отечественных Записках" и "Современнике" между августом 1847 и июнем 1848 года. Столь же несомненно однако, что за это время и с самого качала 1847 года Салтыков напечатал в этих журналах во много раз больше рецензий, чем это возможно было установить теперь. Выше было указано еще на пять рецензий, принадлежность которых Салтыкову очень вероятна; можно было бы указать и еще на некоторые данные, позволяющие с большей или меньшей степенью вероятности приписать Салтыкову те или иные рецензии в этих двух журналах. Но к таким косвенным данным всегда следует относиться с большой осторожностью. Вот один вполне убедительный пример. В рецензии на детскую книгу Беккера (No 10) Салтыков говорит: "Беккер давно уж известен русской публике своею всемирной историей, о которой мы не раз имели случай говорить по мере появления ее в русском переводе"... Казалось бы, что по этим словам Салтыкову можно приписать и еще ряд рецензий, а именно рецензий на многотомную "Всемирную историю" Беккера, появлявшихся в "Отечественных Записках" до 1847 года. Однако это крайне мало вероятно как по теме рецензий, так и по времени их появления в журнале; таким образом фраза, "о которой мы не раз имели случай говорить", - по всей вероятности является вставкой редактора "Отечественных Записок", Краевского, в рецензию Салтыкова. Таких примеров можно было бы привести еще несколько. Не желая увеличивать список "Dubia" - рецензий, принадлежность которых Салтыкову сомнительна, ограничиваюсь лишь теми рецензиями, принадлежность которых Салтыкову удалось выше доказать с несомненностью.

И еще одно замечание. Как видно из перечня салтыковских рецензий, громадное большинство их написано о детских книгах. Почти несомненно, что и все остальные рецензии на детские книги, появлявшиеся в "Отечественных Записках" со второй половины 1847 года тоже принадлежат Салтыкову. Это подтверждается тем характерным обстоятельством, что когда в конце апреля 1848 г. Салтыков был выслан в Вятку и тем самым сотрудничество его в "Отечественных Записках" прекратилось, то редакция журнала, напечатав в июньском номере последнюю оставшуюся у нее рецензию Салтыкова (No 11), в течение двух-трех ближайших месяцев почти не давала рецензии на детские книги, - очевидно, до приискания нового рецензента по этому отделу.

Наоборот, сотрудничество Салтыкова в "Современнике" весною 1848 года более чем сомнительно - по следующей крайне своеобразной причине. Выше мне пришлось упомянуть, что уже в повести "Противоречия", появившейся в ноябрьской книжке "Отечественных Записок" за 1847 год, был несомненный, хотя и завуалированный, выпад против одного из редакторов "Современника", Ивана Панаева, выведенного на страницах повести под именем Пети Мараева. Во второй повести, "Запутанном деле", напечатанной в мартовской книжке "Отечественных Записок" 1848 года, выпад этот повторяется, при чем "занимающийся литературою Ваня Мараев, мужчина статный и красивый, но с несколько пьяными глазами" ("Отечественные Записки" 1848 г., No3, стр. 110) на этот раз получил даже и имя Ивана Панаева. Вряд ли эти выпады могли иметь место, если бы Салтыков продолжал в это время свое сотрудничество в "Современнике".

Общий вывод такой: в библиографическом отделе "Отечественных Записок" 1847 и первой половины 1848 года Салтыков принимал деятельное участие, особенно в области критики детской литературы; такое же участие в "Современнике" вероятно ограничивалось лишь 1847 годом. За это время Салтыковым было напечатано несомненно много десятков рецензий, установить которые теперь не представляется возможным. С несомненностью можно выделить одиннадцать принадлежащих Салтыкову рецензий и с некоторою вероятностью указать еще на пять; с еще большей вероятностью можно предположить, что вообще все рецензии о детских книгах, начиная с середины 1847 года и до апреля следующего года, писал в "Отечественных Записках" Салтыков.

эпохи и, как увидим, даже с отдельными местами его двух повестей этих же годов.

Почти все из известных нам рецензий Салтыкова посвящены разбору детских книг; на эту тему написаны девять из достоверных одиннадцати рецензий Салтыкова. В них постоянно проводится одна и та же основная мысль, которую сам Салтыков, как мы видели, определял как мысль, "насчет вреда, оказываемого на воспитание детей по преимуществу царствующим в нем спекулятивным элементом". Особенно выпукло мысль эта проводится в рецензии на книгу Беккера "Рассказы детям из древнего мира" (No 10) и в рецензии на книгу Фолькера "Руководство к первоначальному изучению всеобщей истории" (No 4).

В последней из этих рецензий, напечатанной в октябрьском номере "Современника" за 1847 год, с наибольшей ясностью проходит эта тема, которой сороковые годы так отчетливо перекликаются с шестидесятыми, и взгляды на воспитание, неоднократно высказывавшиеся Белинским - с позднейшими взглядами Писарева и Льва Толстого. По стопам Белинского следует и Салтыков; вот замечательное начало рецензии о книге Фолькера, где взгляды эти проводятся с предельной отчетливостью [Нижеследующие цитаты из рецензий Салтыкова приводятся по журнальному тексту "Отеч. Записок" и "Современника", значительно разнящемуся от приводимых в "Материалах" К. Арсеньева отрывков из черновиков тех же рецензий]:

отвлеченные, над которыми можно бы было призадуматься и не ребенку. Одно только забывают объяснить им мудрые наставники: именно то, что всего более занимает пытливый ум ребенка, то, что находится у него беспрестанно под глазами, те предметы физического мира, в кругу которых он вращается. А оттого-то и получается, что человек, сошедший с школьной скамьи, насытившийся вдоволь и греками и римлянами, узнавший вконец все свойства души, воли и других невесомых, при первом столкновении с действительностью оказывается совершенно не состоятельным, при первом несчастии упадает духом; и если, по какому-нибудь случаю, любезные родители не приготовили ему ни душ, которые бы могли прокормить вечного младенца, ни сердобольных родственников, ни даже средств для выгодной карьеры, - наш философ умирает с голоду именно потому, что любезные родители никак не могли предвидеть подобный пассаж".

Подобные мысли не раз высказывал в тех же сороковых годах и на страницах тех же "Отечественных Записок" Белинский, влияние которого на Салтыкова здесь несомненно; но для нас здесь особенно интересен тот факт, что выраженная в этом отрывке мысль через несколько месяцев легла в основу повести Салтыкова "Запутанное дело", печальный герой которой, Мичулин, и погибает именно от этой житейской неприспособленности. Да и Нагибин, столь же печальный герой первой повести Салтыкова "Противоречия", терпит крушение на жизненном пути вследствие той же неприспособленности, одной из причин которой является исковеркавшее душу воспитание. Всю свою неудавшуюся, "лишнюю" жизнь Нагибин объясняет неудачным "воспитанием, более наклонным к пустой мечтательности, нежели к трезвому взгляду на жизнь... Такое воспитание совершенно губит нас; истощенный беспрестанным умственным развратом, человек уже теряет смелость взглянуть в глаза действительности" ("Противоречия", "Отечественные Записки" 1847 г., No11, стр. 3). Все это является лишь одной из варьяций на основную тему почти всех рецензий Салтыкова на детские книга.

антипатична, или не по летам ему, - но нет! не тут-то было! На что же и существуют возлюбленные родители? В их уме уже заранее начертаны все занятия, все судьбы будущего ребенка их; на то он и рождение их, их собственное рождение, чтобы они могли располагать им по произволу; и уж как ни бейся бедный ребенок, а не выйти ему никогда из этого волшебного круга! И потому юноши, в которых эта система постепенного ошеломления несовсем еще потушила энергию пытливого духа, обыкновенно, по выходе из школы, начинают сами сызнова свое образовать"... Все это сказано, конечно, на основании личного опыта; но здесь особенно интересно подчеркнуть связь этой основной мысли Салтыкова с позднейшими положениями деятелей шестидесятых годов. Такие антиподы, как Лев Толстой и Писарев, признавая в своих статьях шестидесятых годов законность и необходимость образования ребенка, резко восставали против "воспитания", которое, являясь насильственным, чаще всего уродует душу ребенка. Взгляды эти, впервые высказанные у нас Белинским, являлись основными почти для всех систем "утопического социализма", связь с которым Салтыкова в данном случае не подлежит сомнению.

Те же основные мысли проводятся и во второй наиболее значительной из рецензий Салтыкова на детские книги - в указанной выше рецензии на книгу Беккера (No10). В сущности это даже не рецензия, а целая статья, занимающая свыше половины печатного листа; она появилась в апрельской книжке "Отечественных Записок" 1848 года, уже после обеих повестей Салтыкова, и как раз в тот месяц, которому суждено было стать последним месяцем пребывания Салтыкова в Петербурге. Основная мысль рецензии та же самая - о вреде "спекулятивного элемента", если он играет главную роль в воспитании детей. Вторая, побочная тема рецензии - о вреде для детей "элементов чудесного", если элементы эти играют слишком большую роль в воспитании ребенка. "Отсюда наклонность к мечтательности, которую надобно бы сдерживать в благоразумных границах, приобретает, напротив того, самые гигантские размеры, и ребенок, сделавшись со временем мужем, является человеком, неспособным заниматься интересами близкими и действительными, и целый век блуждает мыслью в мечтательных мирах, созданных его больною фантазией". Все это - излюбленные мысли Белинского сороковых годов; Салтыков выразил их также и в своих повестях, оба героя которых погибают или терпят крушение от столкновения с действительностью. Когда Нагибин ("Противоречия") с горечью смотрит "на развалины своего бесполезного прошедшего" и задается вопросом, отчего все это произошло, то немедленно отвечает сам себе: "оттого, что мне не дано практического понимания действительности, оттого, что ум мой воспитали мечтаниями, не дали ему окрепнуть, отрезвиться и пустили на удачу по столбовой дороге жизни" ("Отечественные Записки" 1847 г., No 11, стр. 105). Мы видим, таким образом, что темы рецензий Салтыкова и его повестей - перекликаются, что корни свои темы эти находят в теориях "утопического социализма", несмотря на весь свой "утопизм", всегда призывавшего к действительному миру жизни. Преломленные сквозь влияние Белинского, темы эти нашли свое отражение и в повестях, и в рецензиях Салтыкова.

Но если в рецензиях на детские книги влияние Белинского сказывалось в первую очередь, а влияние западно-европейских передовых идей передавалось, быть может, лишь отраженным светом, то единственная известная нам рецензия Салтыкова на "серьезную" книгу показывает, что автор рецензии был непосредственно знаком с самими источниками западно-европейской мысли, - и в этом нельзя не видеть влияния того "безвестного кружка", которому Салтыков, по его же признанию, был столь многим обязан. В рецензии на "Логику" Зубовского (No 6), напечатанной в том же номере "Отечественных Записок", в котором появилась повесть "Противоречия", Салтыков показал, что он и его кружок внимательно следили за всеми выдающимися явлениями передовой западноевропейской мысли и внимательно изучали не только французских социалистов, но и такие серьезные книги, как незадолго до того вышедшую "Систему логики" Дж.-Ст. Милля. Книга эта, совершившая переворот в науке того времени, вышла в 1843 году и еще не была переведена на русский язык; а между тем несомненно, что в своей критике убогой "Логики" Зубовского Салтыков всецело исходил из основных положений "Системы логики" Милля. Строго по Миллю, но нигде не ссылаясь на него, Салтыков рассматривает силлогизм, как несомненное petitio principii. Что такое силлогизм? - спрашивает Салтыков и приводит обычное определение силлогизма формальной логикой, как "извлечение из одного общего предложения, рассматриваемого как причина, как содержащее, предложения частного, принимаемого как следствие, как содержимое". Определение это, хотя и выраженное в довольно корявой форме, по существу является, однако, обычным аристотелевским определением. Возражая ему, Салтыков, в соответствии с основным положением Милля, заявляет: "в самом определении силлогизма видна уже вся его несостоятельность, потому что общее предложение, на котором все зиждется, не может быть ничем другим, как произвольно взятою ипотезою"... И, опять-таки строго следуя за Миллем, Салтыков заявляет, что силлогизм есть не что иное, как "бесконечный, безвыходный круг, в котором общее предложение доказывается частным и потом в свою очередь доказывает частное и т. д.

Так как Салтыков впоследствии никогда не возвращался к этим теоретическим вопросам, то можно предположить, что в этом случае он был лишь рупором своего кружка, в котором несомненно изучалась "Система логики" Милля. Но во всяком случае это показывает, какими умственными интересами жил кружок, а вместе с ним и Салтыков в середине сороковых годов. Милль был близок целому ряду идей французских социалистов в области социально-политической, и, быть может, внимание "безвестного кружка" русских юношей к его книге объясняется отчасти именно этим обстоятельством. Сам Салтыков в этой своей рецензии не удержался от ядовитой выходки против социальных оснований крепостного права, - разумеется, насколько это было возможно при цензурных условиях той эпохи. Издеваясь над своеобразными социальными силлогизмами русского быта, Салтыков иронически заключает: "Нам случилось однажды слышать, как один господин весьма серьезно уверял другого, весьма почтенной наружности, но посмирнее, что тот должен ему повиноваться, делая следующий силлогизм: я человек, ты человек, следовательно, ты раб мой. И смирный господин поверил (такова ошеломляющая сила силлогизма!) и отдал тому господину все, что у него ни было: и жену, и детей, и, вдобавок, остался даже очень доволен собою"... Редакторский или цензорский карандаш вычеркнул в последней фразе салтыковской рукописи слова "и самого себя" ("и жену, и детей..."), как слишком явно метящие в крепостное право.

В заключение можно упомянуть про забавную подробность. Пародируя силлогизмы проф. Зубовского, Салтыков шутки ради заявляет, что, "следуя этой методе, можно с успехом построить даже и такой силлогизм: сапоги смертны, человек не сапог, следовательно, человек бессмертен". В повести "Противоречия", напечатанной в том же номере журнала, Салтыков заставляет строить подобные силлогизмы одного из второстепенных действующих лиц повести, Игнатия Кузьмича Крошина, под именем которого он, как уже было указано, отчасти выводит своего отца. Игнатий Кузьмич иногда начинает философствовать: "Он говорит, что читал Эккартсгаузена и уж знает, как создан мир... и начинает выводить силлогизмы не совсем верные. Например, на-днях, сидели мы за ужином; Крошин был в апогее скептицизма. "Ох, уж эти мне ученые, - говорил он: - всё они выдумали! а что и науки-то, и человек-то что? - тлен, былие, животное, червь, а не человек - и в писании сказано! Да ведь и собака тоже животное! Ну, человек - животное, собака - животное, вот и выходит - что человек, что собака - все одно, все тлен, все земля и в землю обратится!" ("Отечественные Записки" 1847 г., No 11, стр. 9). Этот курьезный пример показывает, что тесную связь между рецензиями Салтыкова и его повестями можно проследить и в серьезных основных темах, и в забавных мелочах.

1847 г. вероятно много десятков. Но и по разобранным примерам достаточно ясно, что рецензии были действительно серьезным трудом юноши Салтыкова, который отражал в них и свои собственные взгляды, и взгляды кружка своих друзей. Тесная связь этих рецензий с первыми повестями Салтыкова позволяет нам перейти к рассмотрению последних; они тоже являются еще очень "юношескими" произведениями будущего великого писателя, но весьма характерны в целом ряде отношений. В них еще ярче, чем в рецензиях, отразились взгляды на окружающую жизнь и на общество - и самого Салтыкова, и его друзей; главное же - они послужили внешней причиной того перелома в жизни Салтыкова, который забросил его на долгие годы в далекую глухую губернию, но в то же время дал возможность автору безвестных рецензий и повестей стать через восемь лет автором знаменитых "Губернских очерков".

"Противоречия" - с подзаголовком "Повесть из повседневной жизни" - были напечатаны в ноябрьской книжке "Отечественных Записок" 1847 года (стр. 1-106). Это первое свое беллетристическое произведение Салтыков подписал псевдонимом М. Непанов и посвятил своему другу и единомышленнику В. А. Милютину, о котором уже приходилось упоминать выше. Характерный эпиграф из Сенеки вскрывает основную мысль повести: "Руководителем нашим должна быть Природа: разум следует ей и с ней советуется; жить блаженно - значит следовать велениям Природы". Но мысль эта вскрывается в повести приемом "от противного'': слабый герой повести, Нагибин, не повинуется велениям природы, не следует ее руководительству, а все время разъедается "рефлексией", губит других и гибнет сам. Сильная характером девушка, Таня Крошима, в семье родителей которой Нагибин живет домашним учителем, напрасно старается, полюбив Нагибина, оживить его омертвелую душу: Нагибин безволен и бессилен, весь находится во власти разнообразных "противоречий", социальных и этических. Он знает, что ему следовало бы отдаться голосу чувства, не убегать от Тани, а "остаться и следовать побуждению природы", но бессилен принять твердое решение. "В том-то и дело все, что этого-то побуждения определить я себе не могу, что, с одной стороны, несомненно для меня, что я люблю Таню, а, с другой, не менее верно и то, что любовь для меня поступает в категорию невозможностей, что она захиреет при самом начале, потому что нечем мне поддержать, нечем воспитать ее" (стр. 33). И в другом месте: "Я чувствую, что умираю, чувствую, что эта неестественная борьба рассудка и жизни втягивает в себя, как в бездонную пропасть, лучший сок моего существа" (стр. 58). К тому же бедность Нагибина и богатство Тани, различие социальных положений, сословные предрассудки - все это закручивает слабого героя в безвыходный клубок "противоречий", в котором погибает Таня, насильно выданная замуж за другого, и духовно гибнет сам Нагибин. Как же разрешить это вечное противоречие жизни, которое мешает человеку дышать, которое гнетет и давит его существование? - спрашивает сам себя Нагибин. - Как удовлетворить жажде гармонии, на которой единственно успокаивается утомленное его сердце, потому что в гармонии счастие человека, а счастие - цель, к которой стремится весь его эгоизм" (стр. 22).

Достаточно этих немногих цитат, чтобы увидеть в этой повести одно из отражений той подражательной литературы, которая в то время начинала распускаться пышным цветом под сильнейшим влиянием Жорж-Занд; недаром о глубоком влиянии ее не раз вспоминал впоследствии сам Салтыков. "Жить блаженно - значит следовать велениям Природы - гласил эпиграф из Сенеки; следовать велениям природы - значит признать права жизни и страсти над всеми велениями "долга", над всеми социальными предрассудками: в этом состояла вдохновенная проповедь Жорж-Занд. И в этом же, по мысли Салтыкова, единственный выход из "противоречий", которого так и не находит Нагибин, но который ясно подсказывается автором читателю, начиная с эпиграфа и кончая заключением повести.

Тема, так поставленная Салтыковым, была уже не нова в русской литературе сороковых годов; ясно, что Нагибин - одни из типичных представителей тех "лишних людей", которые, идя от Онегина и Печорина, безмерно расплодились после появления романа Герцена "Кто виноват?" (1845-1846 гг.) и получили законченное художественное оформление в многочисленных рассказах и повестях Тургенева сороковых и пятидесятых годов. Тема "слабый мужчина и сильная женщина", проведенная Пушкиным в "Евгении Онегине" и ставшая основной темой всего творчества Тургенева, была выражена и в романе Герцена, и в явно написанной под влиянием этого романа повести Салтыкова.

Влияния романа "Кто виноват?" Салтыков не только не скрывает, но, наоборот, не один раз подчеркивает это влияние. "Кто виноват? - говорит Тане Нагибин: - в этом-то и загадка вся, вот этого-то и невозможно определить теперь, потому что средств еще нет... И как вы ни бейтесь, как ни думайте, а не выйдете из этого противоречия!" (стр. 22). В другом месте на тот же вопрос, кто виноват, Нагибин отвечает сам себе: "пора сознать, что не мы виновники своего несчастия, что так называемая свобода есть просто произведение нашей праздной фантазии" (стр. 34). Соглашаясь с Таней, что его заела рефлексия, что один рассудок, поставленный во главу угла жизни есть односторонность, что в противоречии между рассудком и жизнью заключается весь источник несчастий, Нагибин снова спрашивает: "разве я виноват хоть сколько-нибудь в этой односторонности? разве я виноват, что рассудок мой противоречит чувству, а не умеряется им?.." (стр. 54). Можно было бы привести еще многочисленный ряд мест, в которых повторяется и тема, и самая фразеология романа Герцена; как видим, Салтыков не только не скрывал, но многократно подчеркивал внутреннюю и внешнюю зависимость своей повести от этого романа.

может не без указания Салтыкова, был впоследствии напечатан в переводе на страницах "Современника" под заглавием "Пьер Гюгенен", с примечанием редакции, что он написан Жорж-Занд "в период ее дружбы с Пьером Леру и в период ее пламенных увлечений социалистическими идеями и общественной реформой" ("Современник" 1865 г., No 9)] является решающим моментом в их отношениях и гранью, определяющей начало и конец этих отношений (стр. 31 и 79). Надо отметить впрочем, что влияния, отраженные Салтыковым в этой повести, крайне многочисленны и идут не только от крупных светил литературы, но и от второстепенных ее представителей в роде Кудрявцева, Панаева, Гребенки и других. Иногда заимствуются лишь словечки и типы - например, "престрашные сантименталы" отец и сын Гуровы, заимствованные у Гребенки (стр. 44). Иногда это лишь мимолетная ссылка на героев Гоголя и Достоевского (стр. 75); впрочем, сильное влияние последнего скажется еще во второй повести Салтыкова. Заимствованы, конечно, и эпистолярная форма, и форма дневника, в которые уложено содержание этой первой повести Салтыкова; последний впоследствии доказал, однако, что и в этих старых формах, но лишь взятых пародически, можно достигнуть вершин художественного творчества ("Дневник провинциала в Петербурге", ряд глав из "Благонамеренных речей" и др.).

Вообще надо сказать, что вся эта первая "проба пера" Салтыкова не обнаружила большого литературного таланта в ее авторе; повесть вышла растянутая, скучная, пересыщенная рассуждениями и многочисленными пересекающимися влияниями; стилистическое бессилие автора можно было бы иллюстрировать многочисленным рядом примеров - в роде оборота "надо вам сказать", назойливо повторяющегося не один раз (стр. 5, 86 и 102). Однако кое-что в этой "повести из повседневной жизни" было и не плохо сделано; и довольно тонко подмечено. Так, например, довольно метко обрисован обычный для большинства "лишних людей" путь выхода из области рефлексии и всяческих "противоречий" - а именно путь погружения в сферу обыденности. Нагибин метко определяет будущий путь и свой, и большинства "лишних людей": "меня ждут умеренность и аккуратность, - говорит он, - две большие добродетели, коли хотите, но в которых скорее слышится отрицание жизни, нежели жизнь" (стр. 61).

И еще кое-что в повести сделано не плохо - фигуры родителей Тани, Игнатия Кузьмича и Марьи Ивановны Крошиных. Выше приходилось уже упоминать, что, рисуя их, Салтыков набросал первый отдаленный портрет собственных своих родителей. Ворчливый старый муж, находящийся под сапогом у своей жены, "женщины-кулака", может отводить душу только ругательствами: "Экой собачий нрав!.. Всё бы мутила, да пакостила! Чорт, право чорт, прости господи мое прегрешение! сатана сидит у тебя в сердце, сударыня!" (стр. 49).

Не только эта ситуация, но и самые эти слова будут впоследствии вложены Салтыковым в уста старика Головлева ("Господа Головлевы") и старика Затрапезного ("Пошехонская старина"), в фигурах которых он также обрисовывал своего отца. А о том, что Марья Ивановна Крошина является первым абрисом Анны Павловны Затрапезной, написанной во весь рост ровно через сорок лет после этой первой повести - приходилось уже говорить выше. Юность, проведенная в бедности, подчиненность всем и каждому, брак со старым и безвольным мужем, страсть к "благоприобретению", "женщина-кулак" - все это списано с матери автора, Ольги Михайловны Салтыковой, и впоследствии развилось в яркий и выпуклый портрет в позднейших произведениях сатирика. Впрочем, в этой своей первой повести он говорил, что рисует не портрет, а тип: "такой тип женщины-кулака встречается весьма часто и особенно в провинциях, где жизнь женщины исключительно сосредоточена в узеньких рамках фамильных ее отношений" (стр. 11).

Впоследствии Салтыков очень иронически относился к этой своей повести и сам вышучивал ее и в своих произведениях, и в отдельных отзывах. В своей последней автобиографической записке 1887 года он сообщал, например, спутав даже заглавие повести: "Первую повесть "Недоразумение" под псевдонимом Непанов я напечатал в Ноябрьской книжке Отеч. Зап. 1817 г. Помнится, Белинский назвал ее бредом младенческой души". В четвертой главе "Дневника провинциала в Петербурге" (1872 г.) автор иронически рассказывает о своей повести "Маланья", написанной в сороковых годах; в шестой главе приводится некая маленькая новелла, написанная в те же далекие годы и о которой Белинский якобы сказал, что это "бред куриной души". Белинский действительно выразился о "Противоречиях" начинающего автора весьма резко, назвав эту повесть "идиотской глупостью" [Белинский, "Письма" (Спб. 1914 г.). т. III, стр. 286. "Бред младенческой души" и "бред куриной души" пополняется аналогичной фразой из "Воспоминаний" д-ра Белоголового, которому Салтыков говорил, что Белинский назвал "Противоречия" - "бредом больного ума" ("Воспоминания", стр. 200)]; этот отзыв, находившийся в письме Белинского к Боткину от 5 ноября 1847 г., стал известен Салтыкову к конце шестидесятых годов, когда письмо это впервые было напечатано, хотя и с некоторыми пропусками. Но и сам Салтыков, повидимому, очень скоро стал относиться к своей юношеской "Маланье" вполне отрицательно. Свою вторую юношескую повесть, "Запутанное дело", он включил позднее в том "Невинных рассказов" (1863 г.), которые впоследствии целиком вошли и в его собрание сочинений; первую же свою пробу пера, "Противоречия", он впоследствии никогда не перепечатывал, не включил ни в один из своих сборников, и она до сих пор остается совершенно не известной читателям собрания сочинений Салтыкова. И если Белинский в своем отзыве был, быть может, слишком строг, то Салтыков, не включая эту повесть в ряд позднейших своих сочинений, был во всяком случае прав [Подробное исследование о повести "Противоречия" дано с социологической точки зрения в книге П. Н. Сакулина "Русская литература и социализм" (М. 1922 г.), стр. 359-374. Там справедливо подчеркивается, что основная идея "Противоречий" - социальные противоречия; заглавие повести Салтыкова ставится в связь с только что появившейся тогда в 1846 году книгой Прудона "Экономические противоречия"].

короткое время автор сделал значительный шаг вперед; недаром он впоследствии, вычеркнув "Противоречия" из числа своих сочинений, счел возможным сохранить среди них "Запутанное дело". Молодой автор не мало, надо думать, трудился над новым своим произведением; так можно судить по крайней мере по сохранившемуся отрывку черновой рукописи его. Рукопись "Противоречий", к сожалению, не сохранилась; но от "Запутанного дела" до нас дошли 4 полулиста автографа, представляющего собой черновик самого начала повести [Автограф находится в бумагах Пушкинского дома, из архива М. М. Стасюлевича]. Изучение этого черновика дает настолько значительные разночтения с печатным текстом, что последний может считаться основательно переработанным. Так, например, в черновой редакции было лишнее, хотя и эпизодическое, действующее лицо, Арина Тимофеевна, мать Мичулина, героя повествования; подробно рассказывалось в черновой рукописи о проводах Мичулина из родительского дома в столицу. Вообще же черновая рукопись представляет собою очень подробное вступление, в печатном тексте сведенное лишь к немногим строкам. Молодой автор, как видно, много работал над этой второй своей повестью, которую на этот раз решил подписать не псевдонимом, а первыми буквами своего имени и фамилии: М. С.

Форма повести была уже значительно менее разорванной к куда более стройной, чем форма растянутых и утомительных "Противоречий", но автор и здесь не нашел еще своего пути, и здесь еще находился под перекрестным влиянием многочисленных образцов, - главным образом Гоголя, Достоевского, Панаева и Кудрявцева. Особенно сильным было влияние Достоевского, подражанием "Бедным людям" и "Двойнику" которого может считаться вся эта повесть Салтыкова. Мало того, подражание и заимствование доходило иногда до мелочей. Вот пример. В сентябрьской книжке "Современника" за 1847 год было напечатано стихотворение Некрасова "Еду ли ночью по улице темной" (стр. 153); мрачная картина, нарисованная Некрасовым, произвела, повидимому, большое впечатление на Салтыкова. В стихотворении Некрасова рассказывается, как мать продает себя, чтобы купить гробик своему только что умершему ребенку и накормить его голодного отца. Всю эту сцену за исключением только смерти ребенка, Салтыков с буквальной подлинностью перенес из стихотворения Некрасова в свое "Запутанное дело", лишь детализировав эту сцену. В кошмаре героя повести, Мичулина, предполагаемая жена его Наденька идет продаваться богатому старику и возвращается с едой для мужа и сына (стр. 74-77 по журнальному тексту). Надо сравнить слово за словом эту сцену повести Салтыкова со стихотворением Некрасова, чтобы увидеть, насколько первая является точным повторением и почти списком второго.

К этой сцене мы еще вернемся, так как Салтыков осложнил ее целым рядом привходящих подробностей, которые и оказались главными обвинительными пунктами против этой повести при ее разборе в Меншиковском и Бутурлинском комитетах; тем более характерно то обстоятельство, что эту сцену, одну из центральных сцен всей повести, Салтыков заимствовал из появившегося полугодом ранее стихотворения Некрасова. Если прибавить к этому ряд подражаний другим авторам, о чем уже было сказано выше, то вывод напросится сам собой: Салтыкову не доставало выдумки, пока он писал в шаблонных формах несродной ему психологической повести, большим мастером которой оказался около этого же времени Тургенев. Салтыков еще не умел отыскать своего пути, и на произведениях его отражалось то самое влияние повестей Панаева и Кудрявцева, о котором сам он говорит в своей автобиографии и которое еще станет когда-нибудь предметом детального изучения историков литературы. Лишь найдя свой собственный путь, - а это случилось через много лет после "Запутанного дела", - Салтыков показал, какой неисчерпаемой выдумкой обладает он, превосходя в этом, быть может, всех остальных русских писателей.

Но это случилось лишь спустя долгие годы; пока же Салтыков продолжал оставаться верным учеником "натуральной школы" сороковых годов, осложнившей старую психологическую повесть введением социальных мотивов, как основных элементов повествования. Тема об униженных и оскорбленных, только что поставленная Достоевским в первых своих произведениях, произвела потрясающее впечатление на читателей, - и среди читателей этих был, конечно, и Салтыков. Ровно через тридцать лет сам он так вспоминал об этой эпохе своей юности и первых писательских попытках:

набеги на область действительности... нет, впрочем, не туда, а скорее в область "униженных и оскорбленных". Но, под прикрытием обеспеченности, эти набеги производились словно во сне, без строгой последовательности, порывами..."

и аккуратности"), Салтыков склонен был впоследствии относиться иронически к этим "дворянским экскурсиям" в область социальной проблемы; он указывал, что "под прикрытием обеспеченности" экскурсии эти производились порывами, которые родили много "проходимцев и негодяев", и в лучшем случае - "просто бессильных и неумелых людей". Надо перечитать эти названные выше очерки Салтыкова конца семидесятых годов, чтобы составить представление о позднейшем отношении его к этим былым "экскурсиям в область униженных и оскорбленных": именно этой теме, главным образом, и посвящены связанные между собою "Чужой толк" и "Дворянские мелодии". Но тут же надо подчеркнуть, что окончательного обвинительного приговора этим былым "экскурсиям" Салтыков не вынес; наоборот, несмотря на всю их безответственность, он видел в них единственный луч света, который мерцал в сороковых годах. "Ты думал, что экскурсии-то наши - пустопорожнее место? - спрашивал он там же устами своего друга Глумова. - Нет, мой друг, это сила, большая сила! От них свет пролился! Я знаю, что нынче принято относиться к там с пренебрежительною снисходительностью, что большинство даже несомненно порядочных людей совсем позабыло об тех, но знаю также, что к ним еще возвратятся... наверное! Потому что в них - свет! свет! свет!"

Все это непосредственно касается социально-психологических повестей конца сороковых годов, а в том числе и повести "Запутанное дело", - недаром же именно за нее Салтыкову пришлось поплатиться восьмилетней ссылкой в Вятку. Социальные элементы были и в "Противоречиях", и в этом отношении связь между первыми двумя повестями Салтыкова не возбуждает сомнения. Уже в "Противоречиях" была ясно намечена тема социального неравенства; уже там Нагибин спрашивал: "Скажи ты мне, отчего бы это люди в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим?.. В основании этих жалоб лежит нечто высшее, нежели мой личный эгоизм: этим порядком вещей оскорбляется идея справедливости, врожденная мне" (стр. 88-90). Тема "кареты" и социального неравенства становится основной с первых же страниц "Запутанного дела" и проходит до конца этой повести. Для нас теперь совсем не интересен реальный комментарий к ней, хотя, по указанию С. Кривенко, "находили некоторое сходство между лицами, изображенными в повести, и лицами действительными" [С. Н. Кривенко, "М. Е. Салтыков", Биографический очерк (П. 1915 г.), стр. 19. В статье "Социологическая сатира" ("Вестник Воспитания" 1914 г., No 4) П. Н. Сакулин высказал очень вероятное предположение, что тип недоросля из дворян Алексиса Звонского метит в приятеля Салтыкова, петрашевца и поэта А. Н. Плещеева; мысль эту повторил и В. И. Семевский в статье "М. К. Салтыков-петрашевец" ("Русские Записки" 1917 г., No 1, стр. 39). Укажу заодно, что столь же подробное исследование, как о "Противоречиях", мы находим и о "Напутанном деле" в уже указанной книге того же П. Н. Сакулина "Русская литература и социализм" (стр. 374-382)]; но тем интереснее тот основной социальный мотив, который проходит через всю эту повесть от начала и до конца. Этот мотив мало назвать социальным, - его надо назвать социалистическим; именно на этой повести Салтыкова несомненно отразилась влияние того "безвестного кружка" петрашевцев, с которым он был связан в эти дни своей юности.

Надо еще раз подчеркнуть то, на что было обращено внимание уже выше: Салтыков и в те годы увлечения утопическим социализмом иронически оценивал, повидимому, целый ряд конкретных частностей, заставлявших его даже бороться с невозможными "утопиями". Но утопии эти, которые надо отвергнуть, Салтыков видел только в некоторых несообразных выводах, а не в общем направлении мыслей. Нагибин, за которым, конечно, нельзя видеть автора и которого автор, наоборот, безжалостно "вскрывает", говорит о себе, что был бы счастлив, если бы мог отдаться одной из двух крайностей: "Был бы или нелепым утопистом, в роде новейших социалистов, или прижимистым консерватором - во всяком случае, я был бы доволен собою. Но я именно посередке стою между тем и другим пониманием жизни: я и не утопист, потому что утопию свою вывожу из исторического развития действительности, потому что населяю ее не мертвыми призраками, а живыми людьми, имеющими плоть и кровь" (стр. 64). Иронические снова Нагибина в другом месте о Фурье и Сен-Симоне (стр. 87) еще нагляднее показывают, что между сен-симонистом автором и его печальным героем здесь нельзя ставить знака равенства. Интересно впрочем, что даже этот герой высказывает ряд мыслей, идущих от тех же "утопистов", с которыми он несогласен; такова, например, мысль о частной собственности на землю, как высшем социальном зле и социальной несправедливости (стр. 27-28). Одного этого места, случайно ускользнувшего от красного цензорского карандаша, вполне достаточно было бы в те годы для ссылки Салтыкова.

В "Запутанном деле" автор старается скрыть от бдительного ока начальства свои мысли о социализме тем, что выводит на сцену нелепого и смешного сторонника идей утопического социализма. Это некий господин Беобахтер, страшный революционер, злоупотребляющий буквой "р" и все время делающий отрывистые жесты ладонью сверху вниз, точно отрубающий головы на гильотине. "Тут буква р посыпалась в таком изобилии, что у слушателей даже в ушах затрещало", - говорит о нем автор в одном месте; и в другом: "...любовь после, а прежде то прочь всё, прррочь... - господин Беобахтер, повидимому, с особенною нежностью любил слова, заключающие в себе букву р буржуазного строя ("ведь ты "буржуазия", я тебя знаю...", - говорит он своему другу): "Разрушить, говорю тебе, ррразрушить - вот что нужно! А прочее всё вздор!.. Прочь их! с лица земли их! Нет им пощады!..". И он кончает громогласным рррр... - которым автор, вероятно, хотел намекнуть читателю на слово революция. Но этот комический тип - только цензурный громоотвод, впрочем не достигший своей цели, как не достигли цели и другие подобные же выпады, - например, издевательства беспутного помещика Пережиги над Бруно Бауэром и Фейербахом, о которых он что-то слышал и которых называет обоих вместе почему-то одним именем "Бинбахтер". Все эти выпады не могли закрыть ни от читателей, ни от поздно спохватившейся цензуры взглядов самого автора на проблему социального неравенства, - а этому вопросу и посвящена вся повесть Салтыкова [В известном нам показании от 25 сентября 1849 г. на вопросные пункты III Отделения Салтыков, однако, очень рассчитывал на действительность столь наивно построенных им громоотводов и, "как особой милости", просил о пересмотре своего дела и о новом рассмотрении своей повести. "Я вполне убежден, - писал он в своем показании, - что в ней скорее будет замечено направление, совершенно противное анархическим идеям, нежели старание распространить эти идеи" ("Русские Записки" 1917 г., No 1, стр. 48). Говоря это, Салтыков несомненно имел в виду комическую фигуру Беобахтера, упуская из вида, что она совершенно покрывается теми сценами повести, о которых сейчас будет сказано].

Достаточно указать только на три сцены повести, в которых действуют не комические Беобахтер и Пережига, а униженный и оскорбленный герой повести Мичулин, устами которого часто говорит сам автор. Первая из этих сцен была отчасти приведена выше: голодная семья, продающая себя богатому старику мать, ужин на эти деньги падения. Мать утешает голодного ребенка: "потерпи, дружок, - говорит мать: - потерпи до завтра; завтра будет! нынче на рынке всё голодные волки поели! много волков, много волков, душенька!". И на ответ ребенка, что другие же дети сыты и играют - мать, поникнув головою, говорит: "это дети голодных волков играют, это они сыты!". И заключительный разговор:

"-Мама! когда же убьют голодных волков? - снова спрашивает ребенок.

- Скоро, дружок, скоро...

- Всех убьют, мама? Ни одного не останется?

И чтобы подчеркнуть ясный псевдоним этих "волков", автор тут же намекает на раскрытие его, называя богатого развратника по созвучию - дряхлым "волокитой"; мать, возвращаясь от него с едой, говорит сыну: "это волк прислал". Знак равенства между "волками" и "буржуазией" ставится здесь автором уже совсем ясно.

Вторая сцена еще более характерна, хотя немного более завуалирована - но не для петербургских читателей той эпохи. Говорю "петербургских" потому, что только они могли знать, о какой это речь идет опере, которую Мичулин уже в конце повести смотрит в театре и которая производит на него потрясающее и именно революционное впечатление. "Давали какую-то героическую оперу", - сообщает читателям автор и далее на трех страницах подробно рассказывает (с точки зрения Мичулина) о содержании этой оперы. Сначала музыка: "Посреди всеобщего безмолвия вдруг послышался отдаленный горный рожок... Но вот рожку начинает вторить флейточка, к флейточке нерешительно присоединяется скрипка, и вдруг звуки начинают расти, расти". - Совершенно несомненно, что Салтыков имеет здесь в виду вполне определенную оперу, звуки увертюры которой оказывают на его героя потрясающее действие: "вот это так хорошо! так их! руби их! мо-шен-ик-ки, хри-сто-про-давцы! - шептал он". Дальше начинается действие, очень туманно рассказываемое автором, но во всяком случае из рассказа этого вполне ясно, что на сцене действует революционная толпа ("да и какая еще толпа!") и что дело заканчивается народным восстанием. "Да! дело-то было бы лучше! - думал Мичулин, прогуливаясь в антракте по коридору: - тогда бы, может быть, и я..." Он не оканчивает фразы, потому что она не цензурна: тогда бы и я примкнул к восставшей толпе, если бы она была не на сцене, а в жизни.

Надо прочесть три-четыре страницы, посвященные этой "опере с перчиком", как называет ее один из слушателей, чтобы увидеть и всю нецензурность этого места, и отношение автора не к комическим персонажам "утопизма", а к униженным и оскорбленным людям, для которых выходом из социального неравенства является только революция. Отсюда понятен диалог между Мичулиным и другим слушателем, хотя и комическим персонажем:

" - А ведь с перчиком опера-то? а? как вы насчет этого?

- Уж и не говорите! я сам об этом много думал, да вот нас-то мало... вот что!" (По журнальному тексту, стр. 101).

И, наконец, совершенная нецензурность всего этого места становится ясной, если раскрыть скобки и назвать ту оперу, о которой здесь все время идет речь. Это - опера Россини "Вильгельм Телль", которая в виду своего революционного содержания (восстание народа против притеснителей) была запрещена в то время николаевской цензурой под этим своим названием, но считалась обезвреженной, когда ей дали заглавие "Карл Смелый". Все детальные описания Салтыкова как нельзя более подходит к этой опере; между прочим надо отметить, что она была возобновлена на петербургской сцене как раз в сезон 1846/47 г. [А. И. Вольф, "Хроника петербургских театров", т. II, стр. 130. - Ниже, в главе X, мы еще увидим, как подробно и уже не завуалированно излагал Салтыков содержание этой же оперы в статье 1863 года, подчеркивая революционность этой оперы и вспоминая про впечатления от нее в сороковых годах]. Достаточно было бы уже всего этого, чтобы характеризовать социальные и политические взгляды Салтыкова конца сороковых годов; но есть и третья сцена, которой по существу заканчивается повесть и которая, не говоря уже об ее нецензурности, бросает яркий свет на взгляды молодого Салтыкова-петрашевца.

Я говорю о предсмертном бреде Мичулина, в котором перед ним из тумана начинает выделяться бесчисленное множество наклонных колонн, соединяющихся в одной общей вершине и составляющих собою пирамиду. Всматриваясь, Мичулин видит, что колонны все составлены из людей и что сам он находится в самом низу этой живой пирамиды, полураздавленный ее тяжестью. "...Он с силою устремился, чтобы вырвать своего страждущего двойника из-под гнетущей его тяжести. Но какая-то страшная сила приковывала его к одному месту, и он со слезами на глазах и гложущею тоскою в сердце обратил взор свой выше. Но чем выше забирался этот взор, тем оконченнее казались Ивану Самойловичу люди. (Цитата по журнальному тексту, стр. III). После этих слов следует полторы строки точек, поставленных, очевидно, в виду совершенной невозможности цензурно сказать о высших слоях этой социальной пирамиды.

Образ социальной пирамиды родился в утопическом социализме и был ходячей фигурой в те годы, когда Салтыков писал эту свою повесть [В цитировавшейся выше статье В. Семевского указано, из какого места произведений Сен-Симона взята эта социальная пирамида ("Oeuvres de St.-Simon et d'Enfantin", t. XXXIX (Р. 1873), р. 131-132). Сен-Симон говорит о социальной пирамиде, в основании которой - фабричные рабочие, следующий ряд - интеллигенция, выше - бюрократия; вершина пирамиды - королевская власть. "Настоящее положение вещей представляет зрелище мира, перевернутого вверх дном: те, кто правят общественными делами, сильно нуждаются в том, чтобы ими самими управляли; высшие способности находятся среди управляемых, а управляющие - люди весьма посредственные"]. Нечего и говорить о том, что на ряду с "волками" эта картина давящей массы социальной пирамиды должна была оказаться одним из главных обвинительных пунктов против Салтыкова, когда повести его обратили на себя неблагосклонное внимание начальства. Достаточно было трех указанных выше сцен из "Запутанного дела", чтобы тяжкий обвинительный приговор оказался несомненным.

возмездие. Совершенно непонятно, каким образом повесть эта могла пройти сквозь цензурные теснины; единственным, но и то мало убедительным объяснением может служить предположение, что Салтыкову удалось обмануть наивных цензоров (ими были Л. Крылов и А. Мехелин) теми "громоотводами", о которых пришлось упомянуть выше. Но все насмешки над комическими последователями "утопического социализма" не могли скрыть от читателей, что этот же самый социализм является и исходной точкой, и конечным выводом автора. Мало того, в повести явно намекалось не только на несправедливость социального строя, но и на необходимость насильственного социального переворота. Петрашевский в показании, данном через несколько дней после своего ареста, заявил, что он и его товарищи желали "только мирного развития общественного быта"; как видим однако, некоторые из петрашевцев, а в числе их и Салтыков, мечтали не столько о мирном развитии, сколько о народном восстании, которое разрушило бы до основания всю социальную пирамиду. Мы уже видели выше, что в позднейшей повести "Тихое пристанище" (написанной в 1858-1865 гг.) Салтыков вспоминал о своем юношеском "безвестном кружке", как кружке политическом, подпольном и революционном. Во всякой случае "Запутанное дело" - повесть революционная, насколько она могла быть ею в цензурных рамках того времени [О том, что именно таково было мнение читающей публики, свидетельствует хотя бы следующее место из письма Плетнева к Гроту от 27 марта 1848 г., т.-е. немедленно вслед за выходом книжки журнала с повестью Салтыкова: "Вчера был у меня кн. Вяземский. Он указал мне в No 3 "Отечественных Записок" 1848 г. на повесть "Запутанное дело". Теперь я читаю ее. Не могу надивиться глупости цензоров, пропускающих подобные сочинения... Тут ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных" ("Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым", Спб. 1896 г., т. I, стр. 209)].

"Утопия для утопии - тридцатью годами позднее говорил в "Дворянских мелодиях" Салтыков, - разве это не одно из "приятств" жизни? Очевидно, что не только об деле, но и об отношении к делу тут речи быть не могло. Порывы наши были смутны, почти беспредметны, и, как я сказал уже выше, ограничивались экскурсиями в область униженных и оскорбленных - область до того бесформенную и уныло однообразную, что мысль и чувство разбегаются по ней, не находя поводов для проверки даже самих себя"... И еще одно замечательное вместо из тех же очерков, в которой Салтыков метко вскрывает социальную основу этих "дворянских мелодий", так увлекавших его в конце сороковых годов. "Хотя мелодии эти зародились очень давно, в самом начале сороковых годов, но память о них до сих пор так жива и так полна, что мне чудится, что они раздались только вчера. Это было время, когда крепостное право царствовало в полном разгаре, обеспечивая существование избранных и доставляя все удобства для украшения их досугов. И между тем - странная вещь! - молодые дворяне тосковали... Они не могли не почувствовать себя умиленными зрелищем общих симпатий к угнетенным и обделенным, которыми обуревались тогда лучшие умы Запада... Экскурсии в область униженных и оскорбленных, которыми так богата была европейская литература того времени и под влиянием которых уже растворились молодые дворянские сердца, представлялись в этом смысле пищею почти идеальною. Они располагали сердца к чувствительности и вместе с тем не нарушали привычек. Отсюда - дворянские мелодии. Отличительные свойства этих мелодий: елейность, хороший слог, обилие околичностей (обстановок) и в то же время отсутствие конкретного объекта. И, как естественный результат всех этих свойств, взятых вместе - неуловимость"...

В своем месте мы увидим, что все эти выпады направлены, главным образом, против Тургенева и его романа "Новь"; но совершенно несомненно, что Салтыков говорил здесь и pro domo sua, вспоминая "дворянские мелодии" своей юности - повести "Противоречия" и в особенности "Запутанное дело". Как видим, Салтыков склонен был очень иронически отнестись к этим пробам пера своей юности и к вызвавшему их настроению, не сопровождавшемуся конкретными поступками. Но это нисколько не зачеркивает факта действительно революционного настроения молодого Салтыкова и его повестей; мало того, это нисколько не мешает признать, что само это революционное настроение было глубоко положительным фактом в русской литературе сороковых годов. Недаром, как мы знаем, Салтыков даже в семидесятых годах видел в нем единственный луч света, освещавший его молодые годы. "Да, экскурсии в область униженных и оскорбленных не прошли для меня даром", - говорил Салтыков в тех же очерках, указывая, что жизнь много раз пыталась растоптать эти юные утопии, а он - "все-таки возвращался к ним. И я не только не сожалею об этих возвратах, но даже горжусь ими".