Глава II
ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ. ПЕРВЫЕ ПОПЫТКИ ТВОРЧЕСТВА
Евграф Васильевич Салтыков, отец будущего сатирика, происходил из старинного, но обедневшего дворянского рода; мать, Ольга Михайловна Салтыкова, урожденная Забелина, была из купеческого рода - "кулак-баба", как позднее не совсем почтительно характеризовал свою мать сам Салтыков. Рождение Михаила Евграфовича, характеристика родителей, описание окружающей среды, рассказ про годы детства - все это нарисовано самим Салтыковым в автобиографической "Пошехонской старине".
Хотя в примечании к Введению в "Пошехонскую старину" автор и заявлял категорически, что "автобиографического элемента в моем настоящем труде очень мало", но, как известно, заявление это является лишь довольно обычной "беллетристической отговоркой". Конечно, "Пошехонская старина" - художественное произведение, а не сухая автобиографическая записка, но в основу его положен семейный быт Салтыковых в имении Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии, в окружении крепостного быта той эпохи тридцатых годов XIX века. Анна Павловна Затрапезная из "Пошехонской старины" - конечно Ольга Михайловна Салтыкова, мать сатирика. Какое сильное впечатление осталось от матери на всю жизнь у Салтыкова, можно судить по тому, что не один раз выводил он ее в своих произведениях, с большей или меньшей художественной ретушовкой ее лица. Марья Ивановна Крошева из "Противоречий" (1847 г.) - первый легкий абрис; "Госпожа Падейкова" (1859 г.) - уже более подробный очерк; Марья Петровна Воловитинова из "Семейного счастья" (1863 г. - вошло в "Благонамеренные речи") - настоящий художественный портрет, являющийся однако лишь этюдом к ярко и сочно парированной Арине Петровне Головлевой ("Господа Головлевы", 1875-1880 гг.). Наконец Анна Павловна Затрапезная из "Пошехонской старины" (1887 - 1889 гг.), - последний и наиболее законченный на ряду с Ариной Петровной Головлевой портрет все того же основного прототипа - Ольги Михайловны Салтыковой - последняя скончалась в 1874 году, и характерно, что немедленно после ее смерти Салтыков стал писать семейную хронику господ Головлевых - т.-е. Салтыковых; первая глава этой хроники появилась в "Отечественных Записках" 1875 года (No 10). Быть может не менее интересно отметить, что почти до самой смерти матери Салтыков находился под ее властной опекой; по крайней мере уже в 1865 году, будучи в Пензе "вторым лицом после губернатора", он между прочим писал Анненкову: "милая моя родительница засеквестровала все доходы с моего имения, я решительно оставлен теперь на произвол судеб и министерства финансов"...
От матери осталось сильное впечатление, от отца - почти никакого, по крайней мере в художественном творчестве Салтыкова он почти не отразился. Эпизодический Игнатий Кузьмич Крошин в "Противоречиях", столь же эпизодический старик Головлев в хронике Головлевского семейства, наконец старик Затрапезный в "Пошехонской старине" - случайные и беглые наброски, особенно по сравнению с выступающей всюду на первый план фигурой матери.
Наконец - остальные члены семьи, братья и сестры: их тоже мы видим в указанных выше автобиографических художественных произведениях Салтыкова. Иудушка, Степка - балбес, Павел Головлевы - в "Пошехонской старине" изображены еще детьми; но и еще дети, и уже взрослые все они, конечно, братья Салтыкова, который не пощадил некоторых из них в своих художественных зарисовках. Горше всего в этом отношении досталось брату его Дмитрию Евграфовичу, выведенному под именем Гриши в "Пошехонской старине" и под именем Иудушки в "Господах Головлевых". Не удивительно, что жена брата Салтыкова в позднейших своих воспоминаниях говорила о сатирике: "не могу простить глумления его над собственной семьей, а в особенности выставления на показ родной своей матери" [Воспоминания А. П. Салтыковой, "Русский Архив" 1907 г., т. И, стр. 386.]. Действительно, Салтыков не пощадил свою семью, но все, что мы знаем о ней, подтверждает, что щадить тут было нечего. Детство Салтыкова было темное и беспросветное; тот "тяжелый характер", который стал его уделом, не случайно развился в этой тяжелой обстановке. Но о детстве этом говорить подробно нет необходимости, - достаточно еще и еще раз отослать читателя к "Пошехонской старине".
Мрачные сцены крепостного права - внешнее окружение; дикое семейное воспитание - та почва, на которой развивалась душа ребенка. Сам Салтыков подчеркивает тот "существенный недостаток, которым страдало наше нравственное воспитание. Я разумею здесь совершенное отсутствие общения с природой... Мы знакомились с природой случайно и урывками - только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно" ("Пошехонская старина", гл. III). Это отсутствие общения с природой сказалось впоследствии на Салтыкове-художнике; нам еще придется коснуться вопроса о пейзаже в произведениях Салтыкова, - и мы увидим тогда, что на пейзаже этом явно отразилось то, что в детстве Салтыкова "все кругом было темно и безмолвно".
Эту темноту и безмолвие прорезал в детские годы первый луч света, о котором рассказывает нам опять-таки сам Салтыков. Он рассказывает о том "тревожном чувстве", которое пробудило в нем первое чтение Евангелия. Дни этого чтения - вспоминая в последние годы своей жизни Салтыков - "для меня принесли полный жизненный переворот... Главное, что я почерпнул из чтения Евангелия, заключалось в том, что оно посеяло в моем сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое, свое, благодаря которому господствующий жизненный уклад уже не так легко порабощал меня" ("Пошехонская старина", гл. V). Позднейший фурьеризм и утопический социализм Салтыкова вырос именно из этого зерна, заброшенного еще в детскую душу.
всех писателей, - писал Салтыков Дружинину в 1859 году: - я еще маленький был, как надрывался от злобы и умиления, читая его" ["Письма", т. I, No 9. - Ср. отзыв Салтыкова о Гейне в рецензии 1863 г. (см. ниже, гл. X)]. Злоба и умиление - это очень метко сказано, ибо в этих двух словах даны и внешняя форма, и внутренняя сущность всей последующей сатиры Салтыкова.
Безрадостное темное детство с яркими лучами света от вечных книг, "полный жизненный переворот" по словам самого Салтыкова. Мы знаем еще много частностей о его детстве - но большего знать и не нужно: эта общая картина детства Салтыкова достаточно освещает собою его ближайший последующий путь, - школьные годы в Москве, учение в царскосельском лицее, увлечение утопическим социализмом, близость к кружку петрашевцев. Полный жизненный переворот, происшедший с Салтыковым, когда ему не было еще и десяти лет, сказался в области реальной жизни полутора десятками лет позднее, когда молодому начинающему писателю пришлось отправиться в вятскую ссылку за "вредный образ мыслей".
II
В августе 1836 года десятилетний Салтыков поступил в Московский дворянский институт. Это было привилегированное учебное заведение для детей потомственных дворян, раньше называвшееся Московским университетским благородным пансионом и лишь за три года до поступления Салтыкова переименованное в дворянский институт [Краткую историю этого учебного заведения - см. в "Русской Старине" 1883 г., No 4, стр. 231-237. В 1848 г. институт этот был преобразован в 4-ю московскую гимназию]. О двух годах учения Салтыкова в этой школе мы почти ничего не знаем фактического, но знаем более чем достаточно по позднейшим воспоминаниям самого Салтыкова, чтобы можно было достаточно ярко характеризовать эту типичную для той эпохи школу - В "Губернских очерках" (1856 г.), в "Тихом пристанище" (1858-1865 гг.), в "Господах ташкентцах" (1871 г.), наконец в "Недоконченных беседах" (1884 г.) - Салтыков не один раз возвращался к своим школьным годам - то в форме художественных образов, то в форме прямых воспоминаний.
В автобиографическом очерке "Скука" (из "Губернских очерков") Салтыков впервые вспоминает про свои детские школьные годы - и вспоминает очень недружелюбно. "Помню я и школу, но как-то угрюмо и неприветливо воскресает она в моем воображении... Там царствовало лишь педантство и принуждение; там не хотели признавать законность детского возраста и подозрительно смотрели на каждое резвое движение сердца, на каждую детскую шалость..." [Интересно отметить, что строки эти Салтыков вычеркнул из окончательного текста "Скуки". Их можно найти в журнальном тексте ("Русский Вестник" 1856 г., No 10) и в первых трех отдельных изданиях "Губернских очерков"]. В этой угрюмой и неприветливой школе мальчику Салтыкову жилось трудно и по ряду чисто-внешних обстоятельств: богатая, но скупая мать не считала, очевидно, нужным отпускать своему сыну хотя бы небольшие "карманные деньги", и мальчик чувствовал себя обойденным среди большинства состоятельных товарищей. В сохранившейся, но мало кому известной, повести 1858-1865 гг. "Тихое пристанище" мы находим следующее несомненно автобиографическое место, в котором говорится о школьнике, уязвленном своею бедностью. "Читатель, забывший годы своего детства, быть может найдет моего героя скверным и пошленьким мальчишкой, - говорит Салтыков: - но в таком случае прошу его потревожить свою память. Пусть припомнит он, как горько для молодого самолюбия чувствовать себя всегда последним, как бы обойденным; пусть припомнит он, как тяжело то безмолвное отречение от участия в товарищеских складчинах и пирушках, на которое обречен бедный школьник" ["Вестник Европы" 1910 г., No 3, стр. 146]. Здесь говорится, конечно, не только о школьной жизни в дворянском институте, но и о позднейших годах, проведенных в Царскосельском лицее.
Описанию школьной жизни дворянского института посвящена часть "Второй параллели" из "Ташкентцев приготовительного класса" ("Господа ташкентцы", 1871 г.). В своем месте я остановлюсь на этом обстоятельстве и покажу сравнением с одним из мест "Недоконченных бесед", что Салтыков описывал здесь действительно быт и нравы Московского дворянского института. Здесь ограничусь лишь кстати указанием, что почти одновременно с Салтыковым в этой школе учились такие впоследствии выдающиеся деятели науки и общественной жизни, как Н. Милютин, Д. Милютин, П. Леонтьев и др.
молодых людей, будущих прокуроров, посланников, губернаторов и министров, которые были однокашниками Салтыкова в этом учебном заведении [Об однокурсниках Салтыкова по лицею, а также об лицеистах старших выпусков см. в "Памятной книжке Александровского лицея на 1855/56 г.", Спб, 1856 г.]. "Заведение было с тем и основано, чтоб быть рассадником министров" - вспоминал позднее Салтыков в девятом (по журнальному тексту - шестом) из знаменитых "Писем к тетеньке" (1882 г.), прибавляя иронически к этому, что "заведение, где я воспитывался,... принадлежало к числу чистокровнейших". Вообще же лицейская жизнь и лицейское учение в этом "Письме к тетеньке" обрисованы Салтыковым столь ярко и красочно, что цитатой из этого произведешь можно завершить рассказ о лицейских годах будущего сатирика:
"...И наставники, и преподаватели были до того изумительные, что нынче таких уж на версту к учебным заведениям не подпускают. Один был взят из придворных певчих и определен воспитателем; другой, немец, не имел носа; третий, француз, имел медаль за взятие в 1814 году Парижа и тем не менее декламировал: "a tous les coeurs bien nes que la patrie est chere!"; четвертый, тоже француз, страдал какою-то такою болезнью, что ему было велено спать в виц-мундире, не раздеваясь. Профессором российской словесности был Петр Петрович Георгиевский, человек удивительно добрый, но в то же время удивительно бездарный. Как на грех кому-то из воспитанников посчастливилось узнать, что жена Георгиевского называет его ласкательными именами: Пепа, Пепочка, Пепон и т. д. Этого достаточно было, чтоб изданные Георгиевским "Руководства", пространное и краткое, получили своеобразую кличку: большое и малое Пепино свинство. Иначе не называли этих учебников даже солиднейшие из воспитанников, которые впоследствии сделались министрами, сенаторами и посланниками. Профессором всеобщей истории был пресловутый Кайданов, которого "Учебник" начинался словами: "Сие мое сочинение есть извлечение" и т.д. Натурально, эту фразу переложили на музыку с очень непристойным мотивом и в рекреационное время любили ее распевать (в том числе и будущие министры и даже, кажется, народного просвещения). Но еще более любили петь посвящение бывшему попечителю Казанского университета Мусину-Пушкину, предпосланное курсу политической экономии Горлова. Разумеется, начальство зорко следило за этими поступками и особенно отличавшихся певцов сажало в карцер... Вообще, тогдашняя педагогика была во всех смыслах мрачная: и в смысле физическом, и в смысле умственном" ["Письма к тетеньке", "Отеч. Записки" 1882 г., No 2, стр. 541-512. Цитата приводится по журнальному тексту в виду ее большей полноты по сравнению с текстом отдельных изданий].
Не менее замечательно и еще одно резюмирующее место из последнего "Письма к тетеньке", которое тоже следует привести для окончательной характеристики лицея эпохи Салтыкова. "Для нас нанимали целую уйму Вральманов, Цыфиркиных, Кутейкиных (конечно, несколько усовершенствованных), а общее руководство, вместо Еремеевны, возлагали на холопа высшей школы. Вральманы пичкали нас коротенькими знаниями (был один год, например, когда я одновременно обучался одиннадцати "наукам" и в том числе "Пепину свинству"...), а холоп высшей школы внушал, что цель знания есть исполнение начальственных предначертаний. Сведения доходили до нас коротенькие, бессвязные, почти бессмысленные. Они не анализировались, а механически зазубривались, так что будущая их судьба вполне зависела от богатства или бедности памяти учащегося. Ни о каком фонде, могущем послужить отправным пунктом для будущего, и речи быть не могло. Повторяю: это было не знание, а составная часть привилегии, которая проводила в жизнь резкую черту; над чертой значились мы с вами, люди досужие, правящие; под чертой стояло одно только слово: мужик... Мужик! ведь это что-то до того позорное, что достаточно одного сравнения с ним, чтобы заставить правящего младенца сгореть со стыда" ["Письма к тетеньке", "Отеч. Записки" 1882 г., No5, стр. 242, - Цитата по журнальному тексту, отличающемуся от основного].
Эти воспоминания говорят сами за себя: ясно, что ни средняя школа, ни лицей не могли посеять в душе Салтыкова никаких зерен, которые могли бы дать ростки по выходе его из-за школьных стен. А между тем всходы новых чувств и мыслей сказались в Салтыкове в ближайшее же время по окончании им лицея. Всходами этими были те идеи "утопического социализма", которые тогда, в начале сороковых годов, только что проникли в Россию и провозвестником которых был в то время Белинский. Недаром о сильном влиянии Белинского говорит сам Салтыков в своей автобиографической записке.
Весною 1844 года Салтыков окончил лицей и осенью того же года поступил на службу. Ему нечем было бы вспомнить лицей в плане "литературных воспоминаний" (воспоминания эти рассеяны отдельными отрывками в целом ряде его позднейших произведений), если бы не характерная глава из этих школьных лет его жизни: та "страсть к стихотворному парению", которая обуяла его в лицее и результатом которой был целый ряд напечатанных тогда же его стихотворении. Этой главой мы и заключим знакомство с юношескими годами Салтыкова.
III
- ряд стихотворений, помещенных им в петербургских журналах 1841-1845 гг. Стихотворения эти были уже после смерти Салтыкова разысканы и перечислены (с небольшими ошибками) в статье К. Арсеньева [К. Арсеньев, "Материалы для биографии M. Е. Салтыкова"; напечатано в т. IX "Сочинений" Салтыкова, вышедших после смерти автора в 1889-1890 гг. В дальнейших ссылках на эту статью она будет обозначаться словом "Материалы"]; здесь перечислю их не в порядке появления в печати, а в порядке написания, - как можно судить об этом по всюду проставленным самим автором датам. До нас дошло всего десять следующих стихотворений:
1. Л и р а. - 1841 г.
"Библиотека для Чтения" 1841 г., т. XLV, стр. 105.
2. Р ы б а ч к е ("Из Гейне"). 1841 г.
"Современник" 1844 г., т. XXXV, стр. 100.
"Библиотека для Чтения" 1842 г., т. L, стр. 10.
4. И з Б а й р о н а ("Разбит мой талисман..."). 1842 г.
"Современник" 1844 г., т. XXXV, стр. 105.
5. И з Б а й р о н а ("Когда печаль моя..."). 1842 г.
6. В е ч е р. 1842 г.
"Современник" 1845 г., т. XXXVII, стр. 377.
7. З и м н я я э л е г и я. 1843 г.
"Современник" 1845 г., т. XXXVII, стр. 119.
"Современник" 1845 г., т. XXXIX, стр. 212.
9. Н а ш в е к. - 1844 г. (февраль).
"Современник" 1844 г., т. XXXIV, стр. 231.
10. В е с н а. 1844 г. (март).
Рассматривая эту таблицу и сравнивая даты написания этих стихотворений со временем их появления в печати, можно притти к следующим двум заключениям. Первое: время написания и появления в печати - очень разнятся между собой; если бы мы захотели построить эту таблицу по датам появления стихов в печати, то их пришлось бы расположить в совершенно ином порядке, а именно: 1, 3, 9, 10, 2, 4, 7, 6, 8 и 5. Второе: все эти стихотворения относятся к лицейским годам Салтыкова, при чем большинство падает еще на 1842 год, а последнее написано за несколько месяцев до окончания Салтыковым курса. Тот факт, что почти все эти стихотворения подписаны полной фамилией Салтыкова ("Салтыков" или "М. Салтыков"), показывает, что автор их в то время относился еще серьезно к своей стихотворной деятельности и, быть может, действительно считал себя, согласно лицейской традиции, одним из наследников Пушкина...
Из автобиографии Салтыкова мы знаем, когда начал он писать первые стихи и как относилось к этим попыткам творчества лицейское начальство. Сохранилась еще и другая, более ранняя автобиографическая записка Салтыкова, написанная им еще в 1857 году; в ней мы находим несколько характерных строк, посвященных воспоминаниям об этом периоде стихотворства. "...Начал писать еще в лицее, где за страсть свою к стихотворству претерпевал многие гонения, так что должен был укрывать свои стихотворные детища в сапоге, дабы не подвергнуть их хищничеству господ воспитателей, не имевших большого сочувствия к словесным упражнениям" [По автографу, находящемуся в рукописном отделении Публичной Библиотеки. См. также "Отчет Имп. Публичной Библиотеки за 1871 г." (Спб. 1872 г., стр. 59) и "Русскую Старину. 1891 г., No 2, стр. 484. Автобиографическая записка эта несомненно написана до середины 1858 г., так как из произведений своих Салтыков упоминает в ней только о "Губернских очерках", а служебное положение свое определяет, как "чиновник особых поручений при министре внутренних дел", чем он был с 6 ноября 1857 по 6 марта 1858 г.]. Красочный рассказ об этом лицейском периоде стихотворчества и о начальственном гонении мы находим в девятом (по журнальному тексту - шестом) "Письме к тетеньке". Рассказывая "тетеньке" о том, что он, учась в "чистокровнейшем" привилегированном заведении, частенько сиживал в карцере, Салтыков иронически продолжает:
"Многие будущие министры (заведение было с тем и основано, чтоб быть рассадником министров) сиживали в этом карцере; а так как обо мне как-то сразу сделалось зараньше известным, что я министром не буду, то, натурально, я попадал туда чаще других. И угадайте, за что? - за стихи! В отрочестве я имел неудержимую страсть к стихотворному парению, а школьное начальство находило эту страсть предосудительною. Сижу, бывало, в классе и ничего не вижу и не слышу, всё стихи сочиняю. Отвечаю невпопад, а когда, бывало, мне скажут: "станьте в угол носом!" - я, словно сонный, спрашиваю: "а? что?". Долгое время начальство ничего не понимало, а может быть даже думало, что я обдумываю какую-нибудь крамолу, но наконец-таки меня поймали. И с тех нор начали ловить неустанно. Тщетно я прятал стихи в рукав куртки, в голенище сапога - везде их находили. Пробовал я, в виде смягчающего обстоятельства, перелагать в стихи псалмы, но и этого начальство не одобрило. Поймают один раз - в угол носом! поймают в другой - без обеда! поймают в третий - в карцер! Вот, голубушка, с которых пор начался мой литературный мартиролог" ["Письма к тетеньке", "Сочинения" M. E. Салтыкова (1889-1890 гг.), т. VI, стр. 294, и "Отеч. Записки" 1882 г., No 2, стр. 510. - Цитаты из произведений Салтыкова всюду делаются ниже или по журнальному тексту (в случае характерных отличий его), или по тексту первого девятитомного собрания его сочинений 1889-1890 гг., единственного более или менее удовлетворительного по тексту].
Так писал Салтыков уже через сорок лет после своего "стихотворного парения", относясь к юношеским попыткам своим стать наследником Пушкина сугубо иронически. Но можно указать, что это ироническое отношение к собственному поэтическому творчеству ясно сказалось у Салтыкова не только через сорок лет, но и через четыре года после появления в печати его стихов. В повести "Противоречия", появившейся в печати в конце 1847 года, есть характерные места, касающиеся "поэтического творчества" несомненно pro domo sua. Когда один из эпизодических персонажей повести, "престрашный сантиментал" Гуров, рекомендует своему отцу героя повести "как собрата своего по Аполлону", то герой, от имени которого ведется повествование, сообщает: "такая неожиданная рекомендация, признаюсь, несколько смутила меня, потому что, как вам известно, я довольно давно уже не предаюсь никакому разврату"... На возражение, что "поэзия - это, так сказать, ядро, центр нашей жизни, это, изволите видеть, душа; без поэзии мы - простые смертные; без нее у души нашей нет крыльев возлететь к своей первобытной отчизне...", автор иронически отвечает, "что не всем же летать на небо, что тут одни избранные, а мне, как простому смертному, ничего более не остается, как пресмыкаться по земле". В конце этой же повести некий литератор Петя Мараев, отличавшийся "ароматом светскости" (несомненный выпад против Ивана Панаева, редактора "Современника"), читает свое стихотворение, которое автор приблизительно передает следующим образом:
воет и небо облаками кроет" ["Противоречия", "Отеч. Записки" 1847 г., т. LV, стр. 44 и 94].
Это "стихотворение", независимо от творчества Ивана Панаева, является лучшей пародией на стихи самого Салтыкова. Стихи его, почти полностью перепечатанные в "Материалах" К. Арсеньева - произведении совершенно детские, показывающие в их авторе полное отсутствие всякого поэтического таланта. Все они написаны под явственным влиянием ряда поэтов тридцатых и сороковых годов, и если разбирать эти стихи в хронологическом порядке, то явно скажется влияние Бенедиктова, Майкова и Губера, не говоря о перепевах из Лермонтова. Первое же стихотворение "Лира" (1841 г.) повторяет собою напыщенный и приподнятый стиль, Бенедиктова:
На русском Парнасе есть лира;
Струнами ей - солнца лучи,
Их звукам внимает пол-мира:
И в черную тучу главою
Небрежно уперлась она;
Могучий утес - под стопою,
У ног его стонет волна...
записки приложено к книге К. Арсеньева "Салтыков-Щедрин" (Спб. 1906 г., стр. 281-284)]. Но и последующие стихотворения были не выше первого. Стихотворение "Вечер" (1842 г.) было детским подражанием гремевшим тогда антологическим стихам Майкова; вот заключительные строки этого стихотворения, которое могло бы считаться недурной пародией на типичный антологический шестистопный ямб Майкова:
Спит тихо озеро. К крутым его брегам
Безмолвно прихожу, и там, склонясь к водам,
Сажуся в тишине, от всех уединенный.
Наяды резвые играют предо мной -
Как, на поверхности лобзаемы луной,
Наяды резвые нагие выплывают,
И долго хохот их утесы повторяют.
Переводы из Гейне и из Байрона, несмотря на всю их слабость, все же несколько лучше "оригинальных" стихотворений Салтыкова; не обладая самостоятельным поэтическим даром, он и в оригинальных своих стихах мог только рабски подражать другим поэтам. Подражания Бенедиктову и Майкову мы уже видели; а вот и явное подражание второстепенному поэту сороковых годов Губеру, который славился в то время своей мрачной, "кладбищенской" поэзией. Стихотворения Салтыкова "Зимняя элегия" и "Музыка" (1843 г.) явно написаны под влиянием этого поэта. Тут и "луна кровавая мерцала", и "мрачен был старинный зал", и "могильный блеск твоих очей", и "твой мертвый лик", и концовка "Музыки" -
И страшен ей покой!
- все это дословно взято у Губера, лишь с незначительными вариациями. То же самое можно повторить и о "Зимней элегии", написанной Салтыковым в 1843 г. под тем же влиянием Губера.
Наконец, последние стихотворения Салтыкова, написанные уже в выпускном классе лицея в 1844 году, вскрывают и еще одно влияние - на этот раз влияние Лермонтова, сильной "Думе" которого Салтыков подражает слабо и бледно:
Мы жить спешим. Без цели, без значенья
Куда, к чему? Не знаем мы о том.
Вся наша жизнь есть смутный ряд сомненья.
Так перепевает Лермонтова вторая строфа стихотворения "Наш век" (1844 г.), которая заканчивается тоже "лермонтовской", но вполне пародической строкой:
Нет, право, жить и грустно, да и больно!..
кто-либо напоминал ему о стихотворных грехах его молодости, краснея, хмурясь при этом случае и стараясь всячески замять разговор. Однажды он высказал даже о поэтах парадокс, что все они, по его мнению, сумасшедшие люди. "Помилуйте, - объяснял он, - разве это не сумасшествие: по целым часам ломать голову, чтобы живую, естественную человеческую речь втискивать, во что бы то ни стало, в размеренные рифмованные строчки! Это все равно, что кто-нибудь вздумал бы вдруг ходить не иначе, как по разостланной веревочке, да непременно еще на каждом шагу приседая" [А. Скабичеввский, "Воспоминания о Салтыкове", "Новости" 1389 г., М 116].
Относиться к стихотворениям Салтыкова иначе, чем как к слабым, детским опытам, не приходится; и совершенно напрасно было бы выжимать из них (как это делают иные биографы) какую-то "теологию", говорить о влиянии на него русского северного пейзажа и о меланхолическом настроении, навеянном тяжелой эпохой общественной жизни сороковых годов. В стихах юноши Салтыкова нет ни пейзажа, ни меланхолии, а лишь рабское подражание современным и в большинстве случаев далеко не первоклассным образцам. Но все же сказать об этих стихотворениях надо было потому, что с них началась в 1841 году литературная деятельность Салтыкова, и потому, что они завершили собою период его детских и юношеских годов. Окончив лицей, поступив на службу и отдавшись влиянию кружка петрашевцев, Салтыков навсегда бросал детские стихотворные забавы и стал пробовать свои силы в серьезном литературном труде. От поэзии он перешел к прозе; от стихов - к литературным рецензиям и к первым попыткам беллетристики. Попытки эти в области художественной прозы были тоже очень слабы, но недаром именно их считал впоследствии Салтыков началом своей литературной деятельности.