1.2. ИСТОРИОГРАФИЯ ЩЕДРИНА: ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНЫЕ СВЯЗИ.
До сих пор мы говорили о создании Щедриным своей модели истории и мироздания. Но в то же время эта концепция, т.е., по сути, сам текст ИОГ должен был вызывать у читателей вполне определенные ассоциации с уже известными (общеизвестными) текстами. Соответственно трем слоям повествования (летописец - издатель - автор) могут быть выделены и три типа текстов-предшественников, а именно: летописи (прежде всего, конечно, "Повесть временных лет"), исторические сочинения от Карамзина до "государственной школы", пастиши и пародии (в первую очередь, пушкинская "История села Горюхина"). Такая схема несколько упрощает картину интертекстуальных связей ИОГ. Щедриноведы называют и другие, причем весьма важные источники романа:
По мнению Д.С.Лихачева [1997: 114], глава "О корени происхождения глуповцев" ориентирована на историческое баснословие XVII в. Как показали И.Б.Павлова [1985] и Е.В.Литвинова [1980; 1982], Щедрин сознательно использовал в ИОГ мотивы эсхатологических текстов, в частности, старообрядческих. Т.Н.Головина [1997: 17-36] сопоставила ИОГ с европейской и американской традициями сатирических хроник. "История села Горюхина" - наиболее известный, но отнюдь не единственный пример пародийного осмысления русской истории (Щедрин, вероятно, знал народовольческую "Сказку о Митяях" - см.: [Строганова 1995]). Несколько ранее ИОГ - но, видимо, не без щедринского влияния - написана "История государства Российского" А.К.Толстого; тонкий сравнительный анализ этой поэмы и ИОГ см.: [Николаев 1998]). Объектом пародирования в ИОГ становится реальная "Летопись о губернаторах", созданная по приказу тульского генерал-губернатора М.Р.Шидловского [Макашин 1984: 284]. Нельзя не упомянуть и о традициях древнерусской смеховой культуры [Вайль и Генис 1991: 147-149].
Все эти подтексты ИОГ ориентировали, а точнее, провоцировали читателя на восприятие романа как аллегорической истории России и, соответственно, Глупова как собирательного образа всей страны. Хронологические и географические совмещения говорили, по сути, о том же. Суворин в своей известной рецензии обвинил Щедрина в глумлении над русской историей и в то же время отказал Глупову в праве олицетворять всю страну. Известно, что те же претензии критика предъявляла к "Ревизору" и "Мертвым душам". Сопоставление с этими произведениями тем более правомерно, что космос Щедрина как бы "вписан" в гоголевский. Аналогия "Глупов - город NN" или "Глупов - город, из которого три года скачи..." достаточно прозрачна, но Щедрин делает ее еще более явной, именуя двух летописцев (тезок) Мишками Тряпичкиными. Это - и знак связи с гоголевской традицией (сатирическая типизация, уменьшение масштабов страны до провинциального города), и знак неполного совпадения с нею ("душу-Тряпичкина" звали, как известно, Иваном Васильевичем). Любопытно, что в 1830-е гг. гоголевский мир недоброжелательные критики (Ф.В.Булгарин и др.) рассматривали как не велико-, а малороссийский: фамилии Сквозник-Дмухановский, Земляника, Держиморда, действительно, никак не русские. Однако в конце 1860-х гг. подобные имена стали настолько привычными для читателей, что Щедрин использовал антропонимы, аналогичные гоголевским, представляя читателям "свою" Россию (Баклан, Брудастый, Прыщ и Фердыщенко).
Об игре Щедрина с "чужим словом" мы уже говорили в разделе 1.1. Подчеркнем, что писатель не просто отрицает вложенный в конкретное слово смысл, - он, как правило, сочетает его со смыслом противоположным. Несколько примеров: "[...] каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего" [402-403]. "Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли" [338]. "Коммунист" и "бунт", помещенные в такой контекст, расширяют свое семантическое поле, совмещают несовместимые значения. Щедрин на стилистическом уровне осуществляет совмещение противоположных смыслов и тем самым подготавливает их совмещение и на других ярусах текста/мироздания.
Показать это можно на примере тех слов, за которыми стоит определенная культурная традиция. Ниже (раздел 1.4) мы будем говорить о мотиве "возрождения" в "глуповских текстах" Щедрина. Сейчас кратко остановимся на образе "идиота" Угрюм-Бурчеева - точнее, на тех коннотациях, которые содержало для современников писателя это слово.
"Идиот", согласно Далю, - это человек, "несмысленный от рождения", "малоумный", "юродивый". В "Карманном словаре иностранных слов" петрашевца Н.Кириллова (1845) идиот определяется как человек "кроткий, не подверженный припадкам бешенства, которого у нас называют дурачком, или дурнем" [цит. по: Битюгова 1974: 394]. Герой сказки Щедрина "Дурак" - в глазах окружающих - полностью соответствует этим определениям. "Совсем он не дурак, а только подлых мыслей у него нет - от этого он и к жизни приспособиться не может" [XVI.1: 148]. Напротив, "идиотизм" Угрюм-Бурчеева совсем иной природы: "систематический бред" этого градоначальника отличается отнюдь не кротостью, но именно бешенством. Напомним, что последняя глава ИОГ была написана всего через несколько месяцев после выхода в свет "Идиота". Как уже отмечали исследователи, противопоставление Угрюм-Бурчеева Мышкину наверняка было умышленным [Борщевский 1956: 204; Келейникова 1989: 54]. Известно, что Щедрин высоко оценил роман Достоевского и в первую очередь - попытку создать принципиально новый образ заглавного героя [IX: 411-413].
Образ глуповского идиота создается на пересечении двух смысловых планов - условно говоря, "достоевского" и "бытового". На этом фоне создается третье, собственно щедринское значение, которое противостоит первому, но и не полностью совпадает со вторым: "Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений..." [400]. Слова Щедрина очень точно прокомментировал П.Бицилли [2000: 213]: "[...] "идиот" - человек, существующий духовно "сам по себе", вне "среды", в пустом пространстве, т.е. не человек [...]. Для такого человека - не-человека нет разницы между реальными людьми и порождениями его фантазии". (Это замечание Бицилли позволяет провести параллель между Угрюм-Бурчеевым и Иудушкой Головлевым.)
Мы видим, что в Глупове одно и то же явление может совмещать противоположные сущности и смыслы, нейтрализуя их. Угрюм-Бурчеев не просто противопоставлен Мышкину: он является как бы глуповской адаптацией "вполне прекрасного человека". В бредовом городе возможен только такой идиот; утопия здесь приобретет только такие "Итоги" Щедрин вообще отказался проводить границу между "самой крайней утопией" и современной ему реальностью [VII: 452]. "Фаланстер Фурье" и "крепостной фаланстер" при этом все же противопоставлены, чего нет в ИОГ. См. тж.: [Шишкин 1996; Головина 1997: 16, 37-60]).
Подобная жесткость авторской позиции была заложена в замысел ИОГ с самого начала. "У меня начинают складываться Очерки города Брюхова, - писал Щедрин в 1865 г., - но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет" [XVIII.1: 299]. В ИОГ картина несколько усложняется (в главе "Соломенный город" появляется лирический элемент), но "общий результат", говоря словами писателя, остался тот же.
В связи с этим можно говорить и об определенной анти- или внехристианской направленности ИОГ. Щедрин отрицал утверждение Суворина, что главные элементы юмора суть "великодушие, доброта и сострадание": "[...] тогда пришлось бы простирать руки не только подначальным глуповцам, но и Прыщам и Угрюм-Бурчеевым, всем говорить (как это советует мне рецензент): *придите ко мне все трудящиеся и обремененные*, потому что ведь тут все обременены историей: и начальники, и подначальные" [VIII: 455]. Демонстративный отказ от следования евангельской сентенции показателен. Можно утверждать, что русские революционеры-демократы в самом деле ощущали себя живущими в дохристианской этической системе - посланцами "бога Гнева и Печали". В позднейших сочинениях Щедрина (ГГ, "Христова ночь") акценты расставлены иначе: в мире писателя появляются сострадание и прощение (хотя запоздалое и не для всех). В ИОГ, существующей как модель со строго определенными характеристиками, ни того, ни другого быть не может.
Именно это дало повод современному православному литературоведу отнести Щедрина к "маргинальной ветви [русской] культуры, чреватой вирусом тоталитаризма" (оставляем метафору на совести ее автора). Ветвь эта "враждебна христоцентризму и не приемлет соборного сознания" [Есаулов 1992: 169]. Вернее сказать, что Щедрин усматривал зачатки тоталитаризма в любом нерасчлененном сознании. Коллективные действия у Щедрина изображаются подчеркнуто деструктивными: "Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом пошли к Трубочистихе и дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись к реке и там утопили Прошку да четвертого Ивашку" [294]. В более позднем тексте, "Торжествующей Свинье", раздается "грохот толпы": "давай, братцы, ее [Правду] свои судом судить... народныим!!" [XIV: 202]. Коллективу глуповцев, который представляет собою единый организм, "рою мужиков" из "Дикого помещика", любым другим группам, лишенным саморефлексии, противопоставляется индивидуальное сознание человека, несущего ответственность за свои дела и помыслы, - что вовсе не означает, будто человек этот не может объединяться с другими: примером служат эпизоды пасхального богослужения в финале ГГ, которые вполне могут служить опровержением приведенного тезиса.
Теперь мы обратимся к связям между ИОГ и ее общепризнанным предшественником - пушкинской "Историей села Горюхина" (далее - ИСГ). Генетическая связь между этими текстами была очевидной для современников Щедрина и неоднократно отмечалась исследователями его творчества [Грицай 1973; Никольский 1989: 30-39].
Прежде всего, назовем неоспоримые и общеизвестные черты сходства между двумя произведениями:
- ИСГ и ИОГ представляют собой пародии на исторические сочинения с широким использованием летописного материала (стилизаций под летописи);
- на материале истории мельчайшей административной единицы писатели выстраивают обобщения всероссийского и всечеловеческого масштаба (в неоконченном произведении Пушкина это менее заметно, чем в романе Щедрина);
- сходной является и нарративная структура. У Щедрина: "летописец - издатель". У Пушкина: "первоисточники (в том числе летопись) - Белкин - (ненарадовский помещик) - (издатель А.П.)"; последние звенья реконструируются на основании предисловия к "Повестям Белкина".
"Рассказам моего хозяина" В.Скотта, который, в свою очередь, воспроизвел модель "Дон Кихота". "Подставные фигуры" типа Белкина, Рудого Панька и Иринея Гомозейки еще опознавались читателем как "вальтер-скоттовские" повествователи, но ко времени Щедрина подобная нарративная структура стала настолько обычной, что воспринималась как "ничье добро". Тем более значимым становится воспроизведение Щедриным именно пушкинского образца.
Пушкин демонстративно следует Скотту в описании обстоятельств, при которых были найдены материалы к ИСГ: ключница находит на чердаке собрание старинных календарей; во двор Белкина падает воздушный змей, сделанный из летописи горюхинского дьячка. Примерно так же Великий Неизвестный объяснял происхождение своих романов, и даже привел пародийный список подобных случайностей в предисловии к "Монастырю". Находка "Глуповского летописца" у Щедрина не описана в подробностях (хотя в ранних очерках упоминалось, что некая История Глупова хранилась в соборной колокольне). Но сам мотив находки древней хроники, несомненно, продолжает традицию Скотта и Пушкина.
В пушкинской хронике Щедрин мог найти некоторые подтверждения своим концепциям, касающимся "уничтожения" истории (см. раздел 1.1). Прежде всего, у Пушкина встречается странный оборот "истощение истории": "Но какую историю мог я написать с моей жалкой образованностию, где бы не предупредили меня многоученые, добросовестные мужи? Какой род истории не истощен уже ими? [...] Обращусь ли к истории отечественной? что скажу я после Татищева, Болтина и Голикова?" Таким образом, с точки зрения Белкина, одно-единственное описание "истощает" историю, делает ненужными все последующие (ранее Белкин говорил о том, что "истощился" запас "замечательных анекдотов, которые он превратил в повести).
Напомним, какую трансформацию претерпевает эта тема в ИОГ:
1) описание истории существует только одно - и, судя по всему, возможно только одно;
2) описание это может содержать несколько объяснений произошедших событий, но версии эти ничего не могут изменить в нашем понимании глуповской истории. К примеру, несущественно, откуда взялся самозванец-Органчик или как именно умер Иванов: в абсурдно-логичной цепи событий это ничего не меняет;
3) незафиксированными в летописи могут оставаться важнейшие события истории (существование в окрестностях Глупова сильной и своеобразной цивилизации). В результате вообще нельзя говорить об объективности исторического повествования: сведения о каком бы то ни было событии малодостоверны, поскольку известны нам в двойной (по крайней мере) интерпретации летописца и издателя. С этим выводом Пушкин вряд ли согласился бы, поскольку полагал, что историк исследует реальную картину прошлого, критически подходя к источникам. В ИОГ, напротив, пародируется сама возможность "критического" подхода.
Таким образом, и у Пушкина, и у Щедрина важна связь исторического процесса и его фиксации. У Щедрина последний летописец описывает прекращение истории Глупова; у Пушкина Белкин полагает, "что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить". Истощение/прекращение истории естественно связывается с прекращением ее описания.
Интересно, что и "белкинские тексты", и "глуповские хроники" образуют как бы дилогии: одна часть посвящена современности ("Повести Белкина" и "Сатиры в прозе", соответственно), другая - истории (ИСГ и ИОГИСГ уже в первом варианте предисловия к "Повестям Белкина" (1829), а Щедрин упомянул исчезнувшую историю Глупова в одном из ранних очерков, посвященных этому городу. История и в Горюхине, и в Глупове никогда не становится абстракцией: авторам было важно передать ее "присутствие".
Некоторые текстуальные сравнения произведений Пушкина и Щедрина, сделанные исследователями, вполне убедительны. Так, например, Щедрин описывает уныние, охватившее глуповцев в правление Органчика теми же словами, что и Пушкин - уныние горюхинцев в правление приказчика ** [Грицай 1973: 24]. Другие сближения представляются нам малообоснованными: так, в ИСГ и ИОГ содержатся описания ветхих летописей, на основе которых построены хроники Пушкина и Щедрина. Однако в этом случае, как и в ряде других, сходство текстов основано не на заимствовании Щедрина у Пушкина, а на связи текстов с одними и теми же источниками - историческими трудами XVIII - XIX веков. Описание состояния рукописи - элемент археографической грамотности; связь с вальтер-скоттовскими мистификациями весьма вероятна и в этом случае. Противопоставить ИСГ и ИОГ важнее, чем подчеркнуть их подобие, которое в ряде случаев оказывается чисто формальным.
ИСГ и ИОГ "Истории русского народа" Полевого и косвенно - против "Истории государства Российского". Пушкин неоднократно называл "Историю" Полевого "пародией рассказа Карамзина". К примеру: "[...] и как заглавие его книги есть не что иное, как пустая пародия заглавия *Истории государства Российского*, так и рассказ г-на Полевого слишком часто не что иное, как пародия рассказа историографа" [Пушкин 1977-1979, т. VII: 95]. Слово "пародия", согласно "Словарю языка Пушкина" [1959: 278], здесь имеет значение "неудачное подражание, искажающее образец". Но сравним в заметке, написанной почти одновременно: "Англия есть отечество карикатуры и пародии. [...] всякое сочинение, ознаменованное успехом, подпадает под пародию. Искусство подделываться под слог известных писателей доведено в Англии до совершенства. [...] Впрочем, и у нас есть очень удачный опыт: г-н Полевой очень ловко пародировал Гизота и Тьерри" [Пушкин 1977-1979, т. VII: 101]. Пожалуй, лучше всего два значения слова "пародия" в этом контексте передает тыняновская формула "механизация определенного приема" [Тынянов 1977: 210], поскольку механизация также может быть двоякой.
Итак, пародия на Полевого оказывалась двойной пародией на Карамзина. Как сформулировал В.Порудоминский, "мысль пародировать если не историю, то "Историю", не оставляет Пушкина" [Болдинская осень 1974: 350]. У Щедрина, поскольку История-процесс и История-текст неразрывны, пародирование второй означает одновременное пародирование первой: писатель не только и не столько "пародирует" историю России, сколько общие закономерности Истории как таковой. Любопытно, что "первоисточники" горюхинской и глуповской хроник обрываются на 1799 и 1826 гг. соответственно. Это - годы рождения Пушкина и Щедрина. [28] Писатели тем самым становятся в ряд летописцев-архивариусов, продолжая и упорядочивая труд своих предшественников.
[28] - На значимость 1799 г. у Пушкина исследователи уже обращали внимание [Викторова и Тархов 1975: 33]. Кроме того, как заметил Д.П.Николаев [1998: 121], Щедрин одаряет летописца Тряпичкина своим именем.
Пушкин, относясь к Карамзину с уважением, а к Полевому - резко критически, выстраивает собственную методологию в рамках условно-карамзинского стиля. Щедрин учитывает пушкинский опыт, но его ИОГ "государственной школы", сколько всей русской культуре - в том числе и творчеству Пушкина. Отсюда - расхожие в то время обвинения Щедрина в нигилизме. Но, с другой стороны, и пушкинская повесть иронически "проигрывает" темы, весьма важные как для русской культуры, так и для творчества самого Пушкина. Переосмысливается, например, тема "народоправия/самодержавия", столь актуальная для щедринской сатиры. Горюхинский дьячок-летописец - "сниженный" вариант Пимена; "архивным Пименом" именует Щедрин и глуповского летописца (примечательна ссылка на пушкинский текст, который, на первый взгляд, не соотносится с ИОГ"Письмах к тетеньке" Щедрин идет еще дальше и называет "современным Пименом" доносчика, который пишет "облыжное сказанье" [XIV: 279]).
Игровой характер ИСГ и ИОГ также во многом различен. Мрачные игры Щедрина направлены на жестокую критику самодержавия (но перерастают эту цель). У Пушкина, если оценивать ИСГ с этой точки зрения, языковая и стилистическая игра часто заслоняет остальные задачи. Это связано, на наш взгляд, с экспериментальным характером пушкинского текста. Щедринский же роман не только более целенаправлен, но и опирается на уже известную пушкинскую модель. Впрочем, усложнение философской и художественной структуры текста потребовало ряда изменений, вносимых в ИОГ "О корени происхождения глуповцев" в начало романа сказался на общей картине исторического процесса.
Гротесковый мир ИОГ противостоит ироническому "белкинскому" миру и связан скорее с гоголевским мирозданием. Щедринский мифологизм отчасти также восходит к гоголевскому. Интересно в этом аспекте сопоставить картину мира ИСГ и ИОГ.
"Внешний космос" в повести Пушкина (если не учитывать "автобиографического введения") существует исключительно на границах Горюхина, причем упоминания о нем в большинстве случаев несут служебную функцию: для ИСГ важно лишь то, что где-то рядом лежат остальные владения Белкиных. Напротив, каждое упоминание объектов, лежащих вокруг Глупова, значимо. В то же время, в Горюхине есть ориентация по сторонам света ("К северу граничит... К югу..." и т.д.). В ИОГ "Фантастический путешественник").
Любопытной представляется "болотная" топография ИСГ и ИОГ. "Страна, по имени столицы своей Горюхиным называемая", на востоке примыкает "к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква, где раздается лишь однообразное кваканье лягушек и где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса.
NB. Сие болото и называется Бесовским".
Многочисленные "отражения" этого фрагмента у Щедрина организуют глуповское мироздание (анализ "болотной топографии" Глупова будет дан в разделе 1.4).
еще логичен, "евклидов", а "вывернутый" мир Щедрина есть алогичное "заколдованное место". В ИСГ есть логические связи, причины и следствия, в ИОГ они почти полностью отсутствуют или действуют "наоборот".
Сама история у Пушкина поступательна, неотвратима и объективна, - у Щедрина же она циклична и безумна, хотя неотвратима даже в большей степени. В рецензии на второй том "Истории русского народа" Полевого, написанной одновременно с ИСГ"Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра" [Пушкин 1977-1979, т. VII: 100]. Ср., впрочем, частое использование Пушкиным словосочетаний "сила вещей", "сила обстоятельств". В мире Щедрина, подчиненном циклической смене событий, флюктуации представляются невозможными: случай - "мощное, мгновенное орудие провидения", по выражению Пушкина, - изменяет частности, но не общий ход событий. Как ни странно, в гротескном и алогичном мире ИОГ действует прежде всего закономерность "оно"
Село Горюхино типично, оно одно из многих. Глупов - один, он уникален и разрастается до пределов России и всего мира - не только в переносном, но и в буквальном смысле. Это качественно иной способ типизации, к тому же имеющий мифологическую основу (в мифологической картине мира географические объекты, даже формально конечные, ограниченные, имеют космический характер).[29]
[29] - Поэтому нельзя согласиться с С.Ф.Дмитренко [1998: 23], который трактует название "История одного города" таким образом: "[...] значит, возможен и второй, и третий, и десятый такой же". Нет, невозможен, поскольку Глупов есть именно один город, включающий в себя все остальные.
При всем несходстве умеренно-оптимистичных взглядов Пушкина и яростного пессимизма Щедрина, писателей сближает уверенность в особом историческом пути России. "Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы", - писал Пушкин [Пушкин 1977-1979, т. VII: 100] в то же самое время, когда работал над ИСГ"Помпадурах и помпадуршах" столь же решительно противопоставлял европейскую историю русской. Можно вспомнить и приведенные в разделе 1.1 слова из "Глупова и глуповцев": чтобы возвеличить себя, глуповцы "всё подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут" [IV: 206-207].
Выводы о закономерностях русской истории у Пушкина и Щедрина едва ли не противоположны. В рабочих планах ИСГ Пушкин сформулировал выводы, которыми, видимо, должна была завершаться хроника:
"Была богатая вольная деревня
Обеднела от тиранства
Пришла в упадок от нерадения -" [Пушкин 1977-1979, т. VI: 523]
История в мире Щедрина, хотя и не лишена колебаний в сторону улучшения/ухудшения, всегда направлена против человека. Поэтому Глупов никогда не был богатым и вольным (уже в доисторические времена головотяпы разорили свои земли [270]); обнищанием сопровождались периоды как "тиранства", так и "строгости" (которые в Глупове трудноразличимы). "Нерадение" - или, другими словами, полное невмешательство начальства в жизнь народа - в сочинениях Щедрина является едва ли не лучшим выходом (см. раздел 1.4). Но и такие крайние меры не спасают город: глуповцы, оставленные градоначальниками в покое, развращаются и деградируют.
Оба писателя развенчивают миф о Золотом веке (впрочем, Пушкин, как мы видели, еще отчасти сохраняет веру в него). [30] И Горюхино, и Глупов основаны в незапамятные легендарные времена, так что представление о счастливом прошлом сохранилось только в преданиях (не в летописях!). "В то время всё покупали дешево, а дорого продавали. Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи стерегли стадо в сапогах, - рассказывает Белкин и прибавляет: - Мы не должны обманываться сею очаровательною картиною. Мысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим [...]". Глуповцы в начале XIX в. вспоминают о "величавой дикости прежнего времени", когда якобы жили "гиганты, сгибавшие подковы и ломавшие целковые" [391]. На самом же деле в доисторические времена головотяпы знали одно только разорение.
[30] - "В "Истории села Горюхина" [...] отрицательному полюсу (сатире) не противостоит положительный (утопия), но в книге Щедрина второй полюс все-таки есть, и он тоже отрицательный (антиутопия). Такая структура, кажется, не имела аналогов в литературе того времени".
Пушкин и Щедрин были уверены в неразрешимости социальных конфликтов на любом уровне, кроме морального: ИСГ заканчивается бунтом, ИОГ - Апокалипсисом. Пушкин предупреждал современников в своем "пугачевском цикле"; Щедрин констатировал неизбежное. Исход из щедринского мира возможен или в далеком будущем ("Ворон-челобитчик"), или перед смертью, перед катастрофой (ИОГ, ГГ
ИСГ и ИОГ оказываются вне привычных для российского сознания оппозиций: славянофильство/западничество, почвенничество/нигилизм и т.п. Исторические модели, воплощенные в этих произведениях, отчасти противоречат друг другу, отчасти же являются взаимодополняющими. Сопоставительный анализ этих текстов дает возможность не только проследить их генетические связи, но и углубить наше представление об авторских интенциях Пушкина и Щедрина.
Итак, "фоном" мира ИОГ являются произведения русской классической литературы: они задают определенные читательские ожидания, которые частично оправдываются (Пушкин, Гоголь) или, напротив, опровергаются, поскольку автор пародирует первоисточники (летописи, Карамзин).
Но кроме того, у щедринского текста есть еще один предшественник, принадлежащий перу того же автора: глуповский цикл очерков, созданный в 1861-62 гг. и позднее вошедший в сборник "Сатиры в прозе". "Ранний" Глупов (хотя хронологически - более поздний) сродни Крутогорску из "Губернских очерков": это воплощение всего косного в современной автору жизни. Д.П.Николаев, а вслед за ним С.Ф.Дмитренко справедливо подчеркивают разницу между двумя изображениями Глупова [Николаев 1977: 170-172; Дмитренко 1998: 21]: в очерках город куда более конкретен и "реалистичен". Тем не менее, уже в ранних произведениях, которые теперь читаются скорее как черновики ИОГ"глуповского возрождения"; в самых общих чертах намечена преемственность губернаторов и даны намеки на их дьявольские черты; обрисованы топография города (Глупов стоит на двух реках, Большой и Малой Глуповицах) и его окрестностей, намечено мифологическое прошлое (визит Юпитера), упоминается былая торговля с Византией. Наконец, в первом варианте очерка "Наши глуповские дела" понятие "Глупов" расширяется и приобретает символическое значение:
"Давно ли, кажется, беседовал я с вами, читатель, о нашем уездном Глупове, как сердце мое переполнилось жаждою повести речь о другом Глупове, Глупове губернском.
Он тоже лежит на реке Большой Глуповице кормилице-поилице всех наших Глуповых: уездных, губернских и прочих (каких же "прочих", спросит слишком уж придирчивый читатель. - Разумеется, заштатных и безуездных, отвечаю я [...])" [III: 631-632].
Следовательно, Глупов - везде ("Ваш родной Глупов всегда находится при вас, и никогда не уйти вам от Дурацкого Городища!" [III: 631-632]), и всё есть Глупов ("Жил некогда в земле египетской (почему ж и не в Глупове?) муж честен и угоден" [IV: 252].).
Создавая ИОГ двумя образами Одного Города, но подчеркивал ее: в предисловии к ИОГ упоминается о "бездне", которая разделяет невероятные "в наше просвещенное время" события глуповской истории и современность. Ср. в "Признаках времени" (1869): "Нет той невозможности, которая не казалась бы возможною в этой темной области чудес" [VII: 138]. Это очень близко той характеристике мифа, которую дает Я.Э.Голосовкер: "Но в логике чудесного есть и свои особые категории - категории мира вне времени (но во времени), вне пространства (но в пространстве), вне естественной причинности (среди цепи причинности). Однако эти чудесные явления подчинены своей необходимости и своим законам. Это мир возможности невозможного, исполнения неисполнимого, осуществления неосуществимого". "Чудесный акт в мифе - естественно-законный акт". Разумеется, не будем забывать о том, что мир чудесного "полностью серьезен", а не комичен [Голосовкер 1987: 22, 26, 21].
В полулегендарном глуповском прошлом было возможно многое из того, что невозможно теперь, и всё же то "настоящее", которое мы знаем, было бы невозможным без фантастического прошлого. Говоря словами "издателя", "фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения". В силу своей невероятности события ИОГ как будто еще более отдаляются от читателя и вследствие этого становятся максимально обобщенными, вневременными - а значит, и актуальными. [31] Д.П.Николаев [1977: 190] говорил о том, что у Щедрина глубокая достоверность повествования достигается через разрушение бытовой (в случае ИОГ - исторической) достоверности. Щедрин совмещает в тексте ИОГ "историческая сатира - современная сатира", таким образом, теряет смысл.
[31] - В 1871 г., через несколько месяцев после окончания ИОГ, Щедрин писал о недавнем прошлом, которое мы открываем для себя, как Америку. "Есть люди, которые утверждают, что это совсем и не прошлое, а просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени" [IX: 385-386].
"Не историческую, а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, - писал Щедрин, - сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною" [VIII: 452].
Согласно Б.А.Успенскому [1996: 18], прошлое вообще прочитывается людьми в перспективе настоящего - т.е. историческими фактами признаются лишь те, которые значимы для последующих и, в частности, современных событий. Следовательно, сатира "историческая" возможна лишь потому, что она является и "современной", и глобальной.
"переходе" от Глупова современного к Глупову историческому изменился и смысл его названия. Большинство исследователей усматривают в именовании "Глупов" отражение просветительских иллюзий автора - беды народа происходят от его глупости"глупость" у Щедрина возвращается к своему библейскому смыслу и означает "безбожие" (как в Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова). Оба наблюдения точны, однако они не учитывают движение авторского замысла. В очерках Глупов явно противопоставлен городам Умнову и Буянову [III: 497], сами названия которых намекают на то, что глуповцы должны поумнеть и взбунтоваться. Но в ИОГ, где Глупов замкнул пространство на себя, "Умновы" просто невозможны - зато усиливаются библейские мотивы и лейтмотивом становится тема крайнего, абсолютного нечестия города. Невежество и изначальная, "фольклорная" глупость головотяпов в историческом бытии оборачиваются оторванностью от жизненных начал, без-божием в прямом смысле слова. Уже не глупость человека, класса, общества становится объектом изображения - Щедрин изображает "глупость", нелепость всего мироздания. Космическое, социальное и психологическое в ИОГ оказываются неразрывны. Поэтому мы переходим собственно к анализу мифологического времяпространства романа Щедрина.