1.5. ЭСХАТОЛОГИЯ "Истории одного города".
Вряд ли найдется в щедриноведении более спорный вопрос, чем интерпретация финала "Истории одного города". К единому мнению исследователи не пришли (и, судя по всему, никогда не придут), анализ же историософских воззрений писателя прямо зависит от того, как исследователь трактует загадочную фразу: "История прекратила течение свое" (обзор версий см. [VIII: 545-547; Foote 1968]).
К сожалению, до 1960-х годов все гипотезы находились на "политическом" уровне осмысления. Критики и литературоведы не могли выйти за пределы двух прямо противоположных версий. Первая из них восходит к В.Кранихфельду [1914] и трактует приход "оно" как народную революцию, которая сметает Глупов. Согласно менее жесткому варианту, "оно" - это "чудесное освобождение", дарованное глуповцам. [57] Вторая гипотеза принадлежит Р.В.Иванову-Разумнику [1926: 617] - в этом случае финал ИОГ рассматривается как наступление реакции, конкретно - как начало правления Николая I. Подробная и доказательная статья А.П.Фута описывает приход "оно" в таком же "антиутопическом" ключе, хотя и без грубой привязки к историческим реалиям [Foote 1968].
[57] - В двенадцатом "Письме из провинции" (1870, напечатано в том же номере "Отечественных записок", что и последняя глава ИОГ) говорится о "громаде убиенных", "которую представляет собой масса". Она "от чуда ждет избавления своего из земли египетской, и никакие пророки в мире не убедят ее, что это избавление зависит от нее самой" [VII: 335].
Сторонники обеих гипотез довольно убедительно опровергали мнения своих противников - хотя, надо заметить, доводы сторонников "революционной" теории всегда отличались некоторым догматизмом. Спустя довольно продолжительное время бесперспективность традиционных подходов стала очевидной; впрочем, в многочисленных послесловиях и комментариях к массовым изданиям они сохранились до сих пор.
Разумеется, не все гипотезы укладываются в противопоставление "реакции"/"революции". С.А.Макашин [1984: 442-443] высказал предположение, оказавшееся весьма плодотворным: исследователь провел аналогии между ИОГ и другими произведениями Щедрина и показал, что "оно""Современные призраки": "Когда цикл явлений истощается, когда содержание жизни беднеет, история гневно протестует против всех увещаний. Подобно горячей лаве проходит она по рядам измельчавшего, изверившегося и исстрадавшегося человечества, захлестывая на пути своем и правого и виноватого. И люди, и призраки поглощаются мгновенно, оставляя вместо себя голое поле. Это голое поле представляет истории прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе" [VI: 394]. Эту теорию своеобразно переосмыслил В.М.Кривонос [1982: 88]. По его мнению, история Глупова "прекратила течение свое", потому что исчерпала себя. "Насилие, доведенное до предела, вызвало наконец у глуповцев чувство стыда и гнева". Последнее замечание весьма любопытно, если историю Глупова рассматривать в рамках ритуально-мифологического подхода.
Как известно, функция ритуала заключается в том, что он поддерживает Космос, не давая прорваться Хаосу. На первый взгляд может показаться, что ритуал в Глупове не исполняется регулярно: конкретные формы его (поклонение идолам, "восхищения" Грустилова) неустойчивы и преходящи. На самом же деле поведение глуповцев предельно ритуализировано. Неизменно раболепное отношение обывателей к начальству есть основа и поддержка всей системы. Формализирован стихийный ритуал в одном из законов Беневоленского ("Эпоха увольнения от войн"): "Всякий человек да опасно ходит; откупщик же да принесет дары" (это не просто закон, но "Закон 1-й", то есть главный [362]). Комментарий летописца подтверждает, что Беневоленский только законодательно оформил status quo: "Напоминанием об опасном хождении [...] жители города Глупова нимало потревожены не были, ибо и до того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись" [362].
В финале романа, когда глуповцы впервые увидели в градоначальнике "идиота" и "прохвоста" (Щедрин обыгрывает оба значения этого слова), когда горожане осмелились открыто протестовать (соответствующий отрывок летописи не сохранился, но намек дан недвусмысленный), - в этот момент происходит отказ от ритуала, от поддержки системы, вследствие чего глуповский Космос рушится. (Вряд ли прав А.Панич [2000: 80], сопоставляя финальный "стыд" глуповцев со стыдом Адама и Евы, изгнанных из рая. Стыдом у Щедрина сопровождается не падение, а, напротив, возрождение человеческого духа, пусть и запоздалое - ср., напр., финал "Современной идиллии". См. об этом: [Мысляков 1984: 173-200].)
Этот аспект романа уже отчасти рассматривался в щедриноведении. Помимо статьи В.М.Кривоноса, можно вспомнить работу И.Б.Павловой "Художественное своеобразие романов Щедрина 60-х - 70-х годов" [1980: 13-14], в которой отмечается: "Всякий новый курс деспотической власти влечет за собой возникновение соответствующего ему рабского поведения масс. Предел этой соотносительности [...] - *нарочитое упразднение естества* Угрюм-Бурчеевым, которое не имело своего соответствия даже в среде абсолютно подавленной и униженной массы".
Вряд ли можно согласиться с первым утверждением (глуповцы реагируют не столько на политику властей, сколько на увеличение/уменьшение давления сверху), но второе представляется бесспорным. Итак, все исследователи сходятся на том, что правление Угрюм-Бурчеева есть предел, за которым следует "возмущение" глуповцев. Причем возмущение это вовсе не обязательно отождествлять с приходом "оно". Напротив: летописец недвусмысленно указывает на то, что "оно" появилось уже после того, как у глуповцев истощилось терпение и они предприняли нечто (что именно, не сказано).
Согласно автокомментарию к ИОГ, общий результат описанных событий "заключается в пассивности" народа [VIII: 454]. Но следует различать "общие результаты" реальности и текста. Несомненно, что пассивность народа является основным свойством русской истории, которое писатель гиперболизирует и превращает в основное содержание ИОГ. Столь же очевидно, что в последней главе происходит "внезапное наитие сознания на глуповцев", как сказано в журнальной публикации и первом издании [588]. [58] "Минуты прозрения не только возможны, но составляют неизбежную страницу в истории каждого народа", - писал Щедрин в двенадцатом "Письме из провинции", опубликованном одновременно с последней главой ИОГ [VII: 335].
[58] - Рассуждая в "Убежище Монрепо" о "законе последовательного развития одних явлений из других", Щедрин пояснял: "Явления приходят на сцену истории как бы крадучись и почти не обнаруживая своей внутренней подготовки - вот почему они в большинстве случаев кажутся нам внезапными или произвольными" [XIII: 389]. Это в полной мере относится к "наитию сознания".
Показательно, что Щедрин исключил из окончательного текста все намеки на то, что своим неожиданным пробуждением глуповцы обязаны чему-либо, кроме беспримерного насилия со стороны Угрюм-Бурчеева. В первых изданиях романа приводились слова летописца о "молодых глуповцах" (читай - декабристах), "которые, незадолго перед тем, для учения, а также ради ратного дела, долгое время странствовали по чужим землям, а к сему времени возвратились в домы свои и видевши чужие порядки, невзлюбили порядков глуповских. И сделалось им жить в своем городе досадно и даже гнусно". Издатель комментирует: "Вот эти-то молодые глуповцы, по-видимому, и ускорили пробуждение общественного сознания" [588].
Почему Щедрин исключил этот фрагмент, ясно. Во-первых, Глупов настолько глобален и замкнут, что никаких "чужих земель" вокруг него существовать не может (упоминаемые в тексте Византия, Лондон, Польша и т.д. - понятия отчетливо мифологические[59]). Во-вторых, привязка к реалиям русской истории ослабляла апокалиптический накал ИОГ. В-третьих - самое главное - освобождение глуповцев от ига не может прийти извне; оно зародится в них самих - или вообще не возникнет. Поэтому, в частности, нам представляются некорректными те концепции, которые трактуют оно как именно такое "избавление извне".
[59] - "город-государство Глупов замкнут пространственно", и не прав, добавляя: "но он связан множеством нитей со всем миром, в нем совершаются события, оказывающие влияние на всю мировую историю". Мировой истории в ИОГ не существует.
Столь же странным кажется и предположение А.Панича [2000: 80], что глуповцы "впервые "подхватывают" энергию самоорганизации от непреодолимого течения реки". Действительно, сам образ вольной реки означал в публицистике 1860-х годов народную жизнь, которая прорвет все преграды, и он не раз используется в статьях Щедрина: "[...] ветхая плотина, кой-как еще поддерживаемая остатками хвороста, окончательно прорвется и река неудержимым потоком ринется вперед, унося в своем беспорядочном течении всю зазевавшуюся старину ("Наша общественная жизнь, 1864 [VI: 286]; ср. с описанием движения истории в "Современных призраках"). Реку нельзя остановить и в ИОГ. Но река эта - глуповская [60]: она воплощает не творческие силы природы, а ее бессмысленность, чуждость человеку - и, таким образом, оказывается особым бредом, который равен угрюм-бурчеевскому и даже более силен. "Но река продолжала свой говор [...]. Казалось, эти звуки говорили: "Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет"". (А.О.Панич признает, что река воплощает "бред", но почему-то считает "естественный бред" более предпочтительным, чем "неестественный"). О реке как воплощении течения времени см. выше, разд. 1.3.
[60] - Ср. в "Наших глуповских делах": "Глупов и река его - это два близнеца, во взаимной нераздельности которых есть нечто трогательное, умиляющее" [III: 182].
"наития сознания" на глуповцев, можно утверждать: "предел", положенный безумным градоначальником безумной истории, оставался бы пределом даже в случае полной пассивности глуповцев. "Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей, никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что пришел конец" [409]. В мифологическом мире ИОГ смешались причина и следствие: Угрюм-Бурчеев то ли является знамением конца времен, то ли его деятельность и должна этот конец приблизитьпредопределенное. Это же можно сказать и о событиях щедринского романа.
Можно долго перечислять те сферы деятельности, в которых Угрюм-Бурчеев был первым (и единственным) из градоначальников. Это и разрушение города (хотя Глупов горел еще при Фердыщенко), это борьба с природой на уничтожение (хотя персидскую ромашку массово сажал еще Бородавкин), это "упразднение естества" (хотя все градоначальники противоестественны, и первый среди них - Органчик). "Каплей, переполнившей чашу", стал, как известно, приказ о назначении шпионов.
В принципе, можно предположить, что оно стихии. "Грозное "оно" - это сама жизнь [...]", - утверждает А.П.Ауэр [1985: 60]. Впрочем, как заметила И.Б.Павлова [1979: 85], средний род природе чужд.
Наконец, активность Угрюм-Бурчеева и приход оно можно рассматривать и еще в одном аспекте - так сказать, системном. По словам В.Н.Топорова [1993: 15], "гипертрофия формы приводит к столь жесткой системе, что малейшая неожиданность может оказаться для системы катастрофической и взорвать мир: никаких свободных валентностей, никаких неиспользованных резервов уже нет, и открывается лишь один путь - вниз, погружение в Хаос [...]". Именно так понимает финал романа А.П.Ауэр [1985: 63], хотя и полагает, что из хаоса возникнет новый, лучший порядок. Но выход "вверх", как это неоднократно подчеркивает Щедрин, для Глупова принципиально закрыт; напротив, нижний, хтонический мир открыт постоянно, и в нем один за другим исчезают градоначальники и глуповцы.
В поисках выхода за пределы "революционно-реакционной схемы" щедриноведы обратились к эсхатологической тематике, которая прежде почти не рассматривалась. К примеру, сторонник "революционной" теории, классик советского щедриноведения А.С.Бушмин [1984: 78] утверждал, что ""эсхатологическая" окраска картины [...] есть не более как необходимая уступка стилю "летописца-архивариуса"". С ним согласен А.П.Ауэр [1985: 64]. [61] Поэтому долгое время экскурсы в область эсхатологии имели фрагментарный характер (см., напр.: [VIII: 572]).
[61] - "голосов" автора и летописца.
И.Б.Павлова [1979: 86] применила при прочтении ИОГ эсхатологический код. Она остроумно сравнила Угрюм-Бурчеева с лжепророком, а его преемника Перехват-Залихватского со всадником на коне белом (Смертью) и высказала парадоксальную гипотезу: эсхатологический финал романа оказался "ненастоящим". В то же время вывод Павловой возвращает нас к теории Макашина: можно предположить, что "начался страшный суд естественных законов жизни над всем извращающим, нарушающим эти законы. Но в восприятии Угрюм-Бурчеева пришедшее *оно* могло преломиться как кара бунтовщикам-глуповцам" [Павлова 1979: 86].
Е.В.Литвинова сравнила роман Щедрина со старообрядческими сочинениями и доказала, что эсхатологические мотивы пронизывают многие, если не большинство эпизодов ИОГ. С образом Антихриста так или иначе соотносятся Брудастый, Фердыщенко, Бородавкин, Угрюм-Бурчеев, Перехват-Залихватский. Исследователь утверждает, что в романе реализован мотив "ряда царей перед концом мира" [Литвинова 1982: 193]. Как было показано в новейших работах [Головина 1997: 14], Щедрин использует популярную среди старообрядцев теорию "чувственного антихриста", который воплощается не только в одном человеке, но и в ряде лиц. Эсхатология, таким образом, становится перманентным состоянием Глупова, и это прямо влияет на жизнь его обитателей. [62] При последних градоначальниках глуповцы ощущают себя живущими после "Мнили, что во время этой гульбы хлеб вырастет сам собой, и потому перестали возделывать поля" (правление дю Шарио [377]). "[...] работать не следует [...] следует возлагать упование и созерцать - и ничего больше" (учение юродивого Яшеньки, проповедовавшего во времена Грустилова [395]). Разумеется, это приводит глуповцев к экономической и моральной катастрофе.
[62] - ""Глуповский летописец" зафиксировал несколько "светопреставлений", но после каждого из них все возвращалось на круги своя", - пишет исследователь [Головина 1997: 15]. Вряд ли это справедливо по отношению к финалу ИОГ.
Возвращаясь к тезисам Литвиновой, отметим, что она сопоставила Угрюм-Бурчеева не только с Антихристом, но и с его "предтечей", а также и с предтечей Христа - Иоанном Крестителем. Таким образом - это важно для дальнейших рассуждений - щедринские эсхатологические образы принципиально амбивалентны (см. об этом: [Павлова 1979: 86; Павлова 1985: 69; Литвинова 1980: 54 слл.; Строганов 1985: 73]).
Поэтому, например, город-"бред" Угрюм-Бурчеева, "сатаны", соотносится с Новым Иерусалимом, являясь при этом полной его противоположностью [Головина 1997: 58], а "оно" "искушает" Фердыщенко [313]; будучи же арестованным, идет "подобно невесте, навстречу жениха грядущей" [314] и тем самым уподобляется Новому Иерусалиму (Отк. 21:2). Однако на внутреннее противоречие образа исследователь внимания не обратил. Грустилов соотносится не только с Каиафой, но и с самим Христом (поскольку намеревается "за всех ответить или всех спасти" [385]). Аналогичный прием применял еще Гоголь: как показали современные исследователи, образ Чичикова связан одновременно с фигурами Антихриста и апостола Павла [Гончаров и Гольденбург 1996].
Видимо, для Щедрина "зыбкость" его персонажей связана с "зыбкостью" и самой истории, которая порождает утопии, тут же оборачивающиеся своей страшной изнанкой, высокие стремления, ведущие к разрушению, и бессознательных лицемеров, подобных еще не созданному Иудушке Головлеву. Двойственность истории переходит в двойственность ее интерпретации, но на реальное положение дел это, увы, никак не влияет. Еще раз напомним, что Щедрина интересовали "общие результаты" [VIII: 454] - или, говоря библейским языком, те плоды, по которым можно познать древо (глуповское, разумеется).
Именно из-за этой зыбкости в щедриноведении до сих пор не решен вопрос о том, кто же является в образе оно - или, другими словами, кто является субъектом прекращения истории? Революция, реакция, история, природа? Или - в апокалиптической перспективе - Бог, сатана?
Исследователи не раз отмечали, что образ оно "гнев", как отметил С.А.Макашин [1984: 445], обозначает "в салтыковской фразеологии устремленные к борьбе силы прогресса").
Наконец, образ "оно" входят библейские мотивы Божьего гнева, разрушающего города, в особенности из апокрифической 3-й книги Ездры: "города возмутятся, домы будут разорены, на людей нападет страх" (15:18). "Вот облака от востока и от севера до юга, - и вид их весьма грозен, исполнен свирепости и бури" (15:34). [63]
[63] - нарративном и идейном уровне. Несколько примеров: апокалиптик пророчествует "о давно прошедших событиях [...]. Различие между прошедшим, настоящим и будущим в принципе снято, и через это снята сама история [...]. Апокалиптик очень остро чувствует историю как боль, которую нужно утолить, как недуг, который нужно вылечить, как вину, которую нужно искупить. Он скорее ненавидит историю, чем любит ее [...]. Поэтому для апокалиптика так важна идея абсолютного конца, когда все движущееся остановится [...]" [Аверинцев 1983: 300-301]. Сходство разительное.
Но в образ "оно" входят также коннотации угрозы, подавления и т.п. Д.П.Николаев [1977: 339] сравнивает "оно" "густым облаком пыли", в котором приближались к городу войска, посланные на усмирение обывателей [318]. Л.Я.Паклина [1978: 79] обращает внимание на еще один текст Щедрина, в котором появляется "оно" - "Дневник провинциала в Петербурге" (1872): "На улице, в трактире, в клубе, в гостиной - ОНО везде или предшествует вам, или бежит по пятам. Везде ОНО гласит: уничтожить, вычеркнуть, запретить!" [Х: 337]. В этом случае никакого расхождения в толкованиях авторского замысла быть не может. Наконец, именно во взоре Угрюм-Бурчеева глуповцы видели предвестие того, "что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все поглотит, все разом..." [397].
О негативном содержании образа говорят и параллели между ИОГ и текстами, повлиявшими на Щедрина. Известно, к примеру, что ИОГ перекликаются с народнической "Сказкой о Митяях", образы которой как бы совмещают в себе завязку и финал романа: космическая катастрофа знаменует начало порабощения - или же, говоря словами Глуповского Летописца, начало "исторических времен" [Строганова 1995].
Еще один возможный источник образности финала, на который исследователи внимания еще не обращали, - это пьеса Козьмы Пруткова "Любовь и Силин", опубликованная в 1861 году. Известно, с каким пиететом относился Щедрин к творчеству своего великого современника. Интересующая нас "драма в трех действиях" не входит в "прутковский канон" и, насколько нам известно, специально не изучалась, хотя внимательного рассмотрения вполне заслуживает - по крайней мере, в качестве предтечи театра абсурда. Последнее действие пьесы происходит на фоне "нахождения и приближения бури", а основное его событие - смещение провинциального предводителя дворянства с занимаемой должности. Наконец, в апофеозе "вдруг слышен звон колокола и : "На колени!" Все падают на колени, кроме Продавца детских игрушек [...]" [Прутков 1959: 271]. Параллель с ИОГ довольно явная. Зловещее "На колени!" (возглас, которым Николай I усмирял холерный бунт) соотносится со столь же зловещим Угрюм-Бурчеевским "Придет..."
замедляет и ускоряет свое течение. Почему это происходит и что означает загадочная формула?
Известно, что временами "поток жизни как бы прекращает свое естественное течение и образует водоворот, который кружится на месте, брызжет и покрывается мутною накипью [...]" [370]. Известно, что "история, быть может, остановила бы свое движение" без "политической и общественной самоотверженности" ("Признаки времени", 1870 [VII: 166]; см. также: [XV.2: 160]). "Скольких великих дел могла бы быть свидетельницей история, если б она не была сдерживаема в своем движении нахальством одних и наивною доверчивостью других?" ("Современные призраки", 1863 [VI: 394]). Ср. в сказке "Орел-меценат" (1886):
"- Шабаш! - вдруг раздалось в вышине.
Это крикнул орел. Просвещение прекратило течение свое" [XVI.1: 78].
Очевидно, что в каждом из этих случаев речь идет прежде всего о наступлении реакции.
Обратный пример (из того же "Орла-мецената"): "Но тут уж сама История ускорила свое течение, чтоб положить конец этой сумятице" [XVI.1: 79], - следовательно, ускорилось и .
Если прекращение движения истории есть прекращение движения событий, существует ли что-либо после конца истории, происходят ли после него какие-либо события? Да, происходят. После "административного исчезновения" Угрюм-Бурчеева - когда история уже прекратила течение! - глуповцы нашли его семью в подвале градоначальнического дома [401]. Итак, после прихода "оно" всё же происходит нечто. История же, которая прежде двигалась по кругу, повторяя довременную модель, заложенную в "Корени происхождения глуповцев", теперь остановилась; и если из кольца - хотя бы теоретически - был возможен выход, то теперь никакие значимые изменения
Загадочной для исследователей фигурой остается последний из градоначальников, Перехват-Залихватский, следующий, по "Описи", за Угрюм-Бурчеевым. Отмечалось его несомненное сходство с Антихристом и первым всадником Апокалипсиса [Павлова 1979: 86]. Имя "Архистратиг" в таком контексте обретает издевательский смысл: очевидно, предводителем какого войска является Перехват. [64] "О сем умолчу, - пишет архивариус (в рукописи: "О сем, яко о предержащем, умолчу" [Николаев 1977: 145]). - Въехал в Глупов на белом коне [ср. Откр. 19: 11-14 - М.Н.], сжег гимназию и упразднил науки" [280]. В примечании к журнальной публикации последней главы издатель, перепутавший было Угрюм-Бурчеева с Перехватом-Залихватским, утверждал, что существование последнего "хотя и не подлежит спору, но он явился позднее, то есть в то время, когда Глупова уже кончилась, и летописец даже не описывает его действий, а только дает почувствовать, что произошло нечто более, нежели то обыкновенное, которое совершалось Бородавкиными, Негодяевыми и проч." [584]. Видеть в космических событиях - явлении "оно" и Перехват-Залихватского - наступление "морового царствия Николая I" [Иванов-Разумник 1926: 617], разумеется, наивно. Конечно же, именно приход Перехват-Залихватского предсказывал Угрюм-Бурчеев ("Идет некто за мной, - говорил он, - который будет еще ужаснее меня" [397]). Именно это и дает основание утверждать, что появление оно и приход Перехвата суть различные события. Во-первых, Угрюм-Бурчеев, завидев оно, сказал "Придет...", а не "Вот идет..." (к тому же, эти слова следуют после фразы "Оно пришло..."). Во-вторых, как мы видели, "издатель" недвусмысленно указал, что Перехват появился уже после "оно". Осознание того, что Перехват есть (пародийное) воплощение антихриста объясняет замечание издателя о том, что народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву "далеко не заслуженное название "сатаны"" [398]. Для В.Н.Ерохина [1989: 110] эти слова - еще один знак дистанции между автором, издателем и летописцем. Вероятнее, Щедрин таким образом еще раз подчеркивает то, что Угрюм-Бурчеев является не самим Сатаной, а лишь его предтечей.
[64] - Впрочем, очевидно не для всех исследователей. Так, С.М.Телегин [1995: 153-155] полагает, что Перехват - действительно Божий посланник, низвергающий сатану.
Не будем забывать о том, что слово "сатана" в лексиконе Щедрина имело не только прямое, но и переносное значение: "это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различать ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы". Сатана является "прототипом" своего "наперсника" на земле - негодяя, который "неизреченно-бесстыжими глазами взирает на все живущее" [XV.1: 200]. Эти слова "Современной идиллии", разумеется, не соответствуют ситуации ИОГ в полной мере, но, во всяком случае, и в них подчеркивается сосуществование сатаны, так сказать, абсолютного и его земного воплощения.
"Опись градоначальникам" представляет собою альтернативную историю Глупова (см. таблицу). Упомянутые в ней события, особенно хронология, противоречат основному тексту; глуповское время начинает идти назад, [65] отсутствует 19-й градоначальник и т.п. Главное же: в основном тексте исчезают все упоминания Перехват-Залихватского, но в "Описи" он остается.
[65] - Микаладзе умер в 1814 году, а его преемника Беневоленского сместили в 1811 году.
Сравнительная хронология "Истории одного города"
|
No п/п |
|
"Опись..." |
Текст |
|
7 |
Пфейфер |
1761-1762
|
?-1762
|
|
8 |
1762-?
|
авг.1762 - весна/лето 1763 (?)
|
|
|
Шесть градоначальниц |
одна неделя
|
||
|
9 |
Двоекуров |
?-1770
|
1762-1770
|
|
10 |
Де Санглот |
?
|
|
|
11 |
Фердыщенко |
1772-1779
|
1770-1779
|
|
12 |
Бородавкин |
1779-1798
|
|
|
13 |
Негодяев |
1798-1802
|
1798-1802
|
|
14 |
1802-1814
|
1802-1806
|
|
|
15 |
Беневоленский |
?-1811
|
|
|
16 |
Прыщ |
1811-?
|
1811-?
|
|
17 |
Иванов |
?-1815
|
|
|
18 |
Дю Шарио |
1819-1821
|
1815-?
|
|
20 |
1821-1825
|
нет датировки
|
|
|
21 |
Угрюм-Бурчеев |
1825-?
|
|
|
22 |
Перехват-Залихватский |
1825 (1826?) - ?
|
не упоминается
|
В журнальной публикации ИОГ ИОГ история и "История" кончаются исчезновением Угрюм-Бурчеева, а согласно "Описи" (и журнальной публикации) - правлением Перехват-Залихватского.
Если "истинный" финал ИОГ - именно появление Перехвата (так сказать, "закадровое"), тогда наиболее вероятной представляется концепция И.Б.Павловой [1979: 86]: "Эсхатологический финал ненастоящий, всё опять возвращается на круги своя [...]. И одновременно конец устрашающ, он воспринимается как катастрофа, после которой не может быть никакого продолжения". Действительно, фальшивый Апокалипсис вполне может завершать фальшивую историю. Но как примирить два противоположных утверждения - о возвращении к прежнему и об окончательной катастрофе? Дело в том, что слова о "возвращении на круги своя" неверны. Какие могут быть "круги", если история закончилась? если Перехват совершит нечто более "обыкновенного"? Этот вариант - возвращение к обычному глуповскому коловращению жизни - Щедрин "испытал" в журнальной версии ИОГ: после сакраментальной фразы об истории, которая... и после слова "Конец" было напечатано "Приложение" "О корени происхождения глуповцев". Так, пусть и формально, история замыкалась сама на себя: после Апокалипсиса всё начинается заново. Последней фразой, таким образом, становилось изречение о начале "исторических времен". Но писатель отказался от этого композиционного приема, и указал в примечании, что "статью эту следовало напечатать в самом начале "Истории одного города" [554], - что и сделал в отдельном издании романа.
ИОГ не только история прекращает течение. По мере того, как близилось "оно", "время останавливало бег свой". Напомним, что в творчестве Щедрина время как некий преходящий период противопоставляется истории как непрерывной связи времен (см. раздел 1.1). Если прекращаются и история, и время (ср. "Времени больше не будет"), тогда в мире всё остается неизменным. Если единственным постисторическим событием является приход Перехвата, тогда царству его не будет конца и он вовеки останется "ныне предержащим" (вовеки - потому что текст истории закончился). Настоящее время Глупова (в ранних очерках или предисловии издателя) - по эту "бездны", о которой в предисловии упоминает Щедрин.
В перспективе "городского текста" правление Перехвата означает вечный, непрекращающийся бесконечный конец града земного, о котором писал Августин.
Если Макашин прав, и "оно" есть действительно суд истории [с чем согласны и И.Б.Павлова [1979: 86], сторонница "эсхатологической" версии, и Г.В.Иванов [VIII: 545], защитник "революционной" теории], тогда этот суд опять же оказывается мнимым. Макашин принципиально не обращает внимания ни на Перехват-Залихватского, ни на то, что процитированный им фрагмент из "Современных призраков" противоречит его концепции. Вполне вероятно, что "оно" действительно оставляет от Глупова одно "голое поле". Но разве это поле может представить истории "прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе" [VI: 394], если история прекратила течение? [66] С.А.Макашин [1984: 445] возражает сторонникам "реакционной теории": как может реакция гневно сметать реакционера же? В том и заключается своеобразие щедринской эсхатологии, что приходит и сметает Угрюм-Бурчеева как бы настоящий "силы прогресса" ("Полное гнева, оно неслось..."). Но внимательный читатель должен заметить, что Суд оказался ложным и закончился воцарением Антихриста. Возможен, впрочем, и другой вариант: Глупов осужден на вечное пребывание под властью Антихриста и тем самым окончательно отделен от Града Божия - от самой возможности приблизиться к нему.
[66] - "история представлена в виде фарса, бесконечного и бессмысленного".
Приводя цитаты из различных произведений Щедрина о замедлении и остановке течения истории, мы намеренно не дали ответа на вопрос: может ли история остановиться раз и навсегда? В ИОГ это, видимо, именно так. Неопровержим тот факт, что роман заканчивается именно прекращением истории - а вне текста нет, как известно, ничего. [67] Поэтому не правы те, кто утверждает, что закончилась не история вообще, а только история Глупова [Макашин 1984: 443; Телегин 1995: 154], что история только приостановилась на время [Строганов 1985: 79], что в наступившем хаосе появляются "истоки и ростки другого бытия", в которых мир "обретает новую опору" [Ауэр 1985: 63]. Рассуждения о том, что могло бы в конце концов произойти в Глупове, так же бессмысленны, как и рассуждения о декабристском будущем Онегина или Чацкого.
Но как заметил В.М.Кривонос [1982: 88-89], в ИОГ после слова "Конец" следуют "Оправдательные документы". Текст, таким образом, продолжается и после своего конца.
"Очень может быть, что я напишу и другой том этой "Истории", - утверждал Щедрин [VIII: 452]. Поскольку второй том никогда не был написан, делать какие-либо выводы из этих слов писателя неправомерно. Тем не менее, можно высказать некоторые предположения. Прежде всего, приведенное утверждение высказано в полемической статье и поэтому полностью полагаться на него нельзя. [68] Завершение же этой фразы Щедрина таково: "[...] не ручаюсь, что и тогда будет исчерпано всё содержание "Русского архива" и "Русской старины"". Очевидно, что речь идет не о линейном продолжении ИОГ, а об еще одной вариации на тему "русской старины". Между прочим, на последней странице журнального варианта последней главы ИОГ Щедрин говорит об утраченных тетрадях "Летописца", в которых, видимо, описывался бунт глуповцев против Угрюм-Бурчеева: "Быть может, со временем они отыщутся, и тогда я, конечно, воспользуюсь ими, чтобы рассказать читателям во всех подробностях историю этого замечательного проявления дурных страстей и неблагонадежных элементов" [589]. Таким образом, мы не можем утверждать, что гипотетическое продолжение ИОГ "оно".
[68] - В письме к Некрасову от 10 июля 1870 года Щедрин писал: "Я кончил Историю города и кончаю на днях Письмо из провинции. Всё это будут концы, и я более не стану уже возвращаться к этим предметам" [XVIII.2: 50]. Но в письме к Пыпину (по поводу той же статьи Суворина) писатель утверждает: "Впрочем, ведь я не закаялся написать и второй том "Истории"" [VIII: 457].
Во многих других своих сочинениях Щедрин категорически отрицает возможность того, что История остановится раз и навсегда. "История не останавливает своего хода и не задерживается прыщами. События следуют одни за другими с быстротою молнии и мгновенно засушивают волдыри самые злокачественные" ("К читателю", 1862 [III: 274]). Или в рассказе "Единственный", созданном непосредственно после ИОГ "История, господа, никогда не останавливается, но непрерывно идет вперед [...]" [VIII: 232]. Да и в главе "Поклонение мамоне и покаяние" поток жизни не останавливается, но "как бы прекращает свое естественное течение" [370]. В цикле с программным названием "Итоги" (1871) Щедрин приходит к выводу, что "изменяемость общественных форм, для всех видимая и несомненная, [...] предрекает человеческому творчеству обширное будущее" [VII: 462].
Можно предположить, что пророчество о конце истории (а финал романа, несомненно, является пророчеством, "предсказанным назад", если перефразировать известную формулу) - еще один миф, вывернутый наизнанку, на этот раз - революционно-демократический. Подобное превращение, как было сказано выше, претерпел и образ "народной реки".
Наконец, нельзя не отметить, что пессимизм в отношении исторических перспектив был в определенный период свойственен Салтыкову. Мы уже приводили его слова о пассивности как общем результате истории. Процитируем двенадцатое "Письмо из провинции":
"Но когда прошлое уже повторено и перебрано во всех подробностях, когда мало-помалу ослабевают и стираются даже мотивы, вызывающие эти воспоминания, тогда на арену выступает всё та же всесильная мысль: всё кончено! Все кончено; жизнь прекратилась; будущее исчезло" [VII: 338].
В ИОГ политическая терминология абсолютизирована и претворена в религиозную символику. Мнимая история после мнимого Страшного Суда окончательно выпадает из времени; те, кто в ней обитают, не могут рассчитывать на изменения и избавление. Но при этом читатель имеет возможность трактовать финал романа прямо противоположным образом. Двойственность факта и двойственность истории дают зыбкую надежду. А.Панич [2000: 82-83] подчеркивает многовариантность финала ИОГ, богатство возможностей, которые содержатся в истории (но не всем из них суждено реализоваться!). Именно такой подход является, по нашему мнению, наиболее перспективным при анализе ИОГ.
Примером же эксцентричной, но совершенно неправомерной интерпретации может служить статья А.В.Злочевской "В.Набоков и М.Е.Салтыков-Щедрин" [1999] - очень интересная и более чем спорная в том, что касается ИОГ. Оно в этой трактовке оказывается гневом потерявшего терпение автора-демиурга, который создал вселенную Глупова. "Библейские формулы сотворения мира в подтексте "Истории..." выполняют важную функцию: они тайно указывают на то, что реальность художественного мира здесь, как впоследствии и у Набокова, существует внутри сверхсознания автора-Демиурга" [Злочевская 1999: 10]. Это остроумно, хотя совершенно не верно. Точнее, верно по отношению к Набокову (достаточно вспомнить финал "Под знаком незаконнорожденных"), но не к Щедрину. При том, что глуповский мир ИОГ "мнимым", при том, что история зависит от ее письменной фиксации (то, чего нет в Летописце, не существовало вовсе), - при всем этом, мир Глупова независим (можно сказать, фатально независим) от авторской воли. И архивариусы, и издатель, и биографический автор - в первую очередь регистраторы неких наиболее важных закономерностей русской истории и истории как таковой. Щедрин, разумеется, может вмешаться в созданный им мир, как и всякий писатель, однако не может самолично появиться в своем мироздании. Он внеположен тексту. Щедрин властен остановить историю Глупова ровно в той же степени, в какой Толстой волен бросить Анну под поезд. Последнее слово за ним, но непосредственно в действии он не участвует и финал определяется логикой предшествующих событий.
Щедрин, отрицая революционно-демократическую мифологию (равно как и нигилистическую, которую прямо отождествляет с официозной), создает грозное предупреждение. "Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия", - объяснял писатель замысел ИОГ [VIII: 457]. Ту же цель преследует и финал романа. Более того, свою миссию как сатирика Щедрин видел именно в том, чтобы "предупредить подобные гневные явления истории": "Эта [...] причина заставила меня взяться за перо" [VI: 394].