|
Тоже "гнувший" в сторону славянофилов Иван Павлов подал Салтыкову мысль "устроить очерк" под названием "Историческая догадка". "Я в последние четыре года, - писал Павлов Салтыкову в одном из писем осени 1857 года, - много читал древних актов и пришел к следующему убеждению: сказание о призвании варягов есть не факт, а миф, который гораздо важнее всяких фактов. Это, так сказать, прообразование всей русской истории. "Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет", вот мы и призвали варягов княжить и владеть нами. Варяги - это губернаторы, председатели палат, секретари, становые, полицеймейстеры - одним словом, все воры, администраторы, которыми держится какой ни на есть порядок в великой и обильной земле нашей. Это вся наша 14-классная бюрократия, этот 14-главый змий поедучий, чудо поганое наших народных сказок. Змия этого выпустил Петр Великий на народность русскую за то, что она не укладывалась в рамки европейского государства... Главная опора змия - это крепостное право, в котором закон освящает эксплуатацию человека человеком, произвол, насилие и грабеж".
Салтыков сразу же оценил все сатирические возможности такой трактовки легенды из Несторовой летописи ("Повести временных лет") и сразу же принялся за писание рассказа, получившего, однако, название не "Историческая догадка", а "Гегемониев", по имени отставного ("отходящего", "умирающего") подьячего прошлых времен Зиновея Захарыча Гегемониева.
Еще в школе слыхал Зиновей Захарыч, как в старые годы отцы наши варягов из-за моря призывали и как варяги порядок у нас наводили. "И всему этому я, по невинности своей, в ту пору верил, и все это вышла, однако ж, одна новейшего произведения аллегория", иначе - ядовитое инословие, предвестие беспощадного эзопова языка Щедрина. Кто же эти три брата - Рюрик, Синеус и Трувор? "Первый-то брат - капитан-исправник, второй-то брат - стряпчий, а третий братец, маленький да востренький, - сам мусье окружной!" "Ну-с, сударь мой, пришли, значит, три брата, а как земля наша велика и обильна, то и выходит, что им втроем управиться в этом изобилии стало совсем неспособно. И пошли у них братцы меньшие, примерно, хоть ты или я: чем больше порядку, тем больше братцев, и до того, сударь, дошло, что, кроме порядка, ничего у хозяев-то и не осталось. Где было жито - там порядок; где худоба всякая была - там порядок; где даже рощицы росли - и там завелся порядок..." Вот он - российский порядок - при правителях-"варягах".
А рядом с "умирающим" старым приказным Гегемониевым должны были явиться и другие "умирающие", "ветхие люди" - промотавшийся помещик-забулдыга, либеральствующий генерал-администратор, идеалист сороковых годов. Начинается же все дело запевкой, в которой, в песенном складе, объясняется, как проснулся дурак Иванушко, русский мужик, вышел на дорогу и встречает всех этих ветхих людей. Заключиться же задуманный цикл должен был эпилогом, в котором Иванушка-дурачок вновь выступает на сцену: за стол его посадили, он сначала думает, что его надувают, а потом судит да рядит, сначала робко, а потом все лучше и лучше. "Скажите, - спрашивает Салтыков Ивана Аксакова в письме от 17 декабря, - как вы находите мою мысль относительно "умирающих"? Разумеется, эти умирающие еще совершенно живы и здоровы, но я предположил себе постоянно проводить мысль о необходимости их смерти и о том, что возрождение наше не может быть достигнуто иначе, как посредством Иванушки-дурака". К сожалению, мы не знаем, что ответил И. Аксаков Салтыкову и ответил ли вообще, но если мысль о необходимости смерти варягов-администраторов ему, конечно, была по душе, то одобрил ли он поведение сказочного Иванушки, ведь он у Салтыкова "правит", иначе говоря - играет роль политическую, на которую народ, по славянофильским представлениям, вовсе и не претендовал.
"Современника", хотя ни Салтыков, ни Некрасов в это время еще не могли к предполагать о всем ее значении, не могли знать, что скоро начнется то долгое их дружеское сотрудничество, предел которому положит через двадцать лет только смерть поэта.
Это было в июле 1857 года. Некрасов, только что вернувшись из-за границы, куда ездил лечиться от тяжелой болезни, жил на даче в Петергофе, лишь изредка наезжая в столицу. Лечение мало ему помогло. Тоска, нездоровье, разные дрязги, думы о журнале томили душу. "Современник", оставленный им на целый год, шел ни шатко ни валко: не хватало хороших повестей, подписка падала, набивать же журнал посредственными повестями о взятках - обличительными - значило только "огадить его для публики" (из письма к Тургеневу от 27 июля 1857 года). В таком нерадостном настроении отправился Некрасов к главному "обличителю" - Салтыкову, который не мог не знать о прохладном отношении к его очеркам круга "Современника", хотя и прочитал только что в "Современнике" весьма одобрительную статью Чернышевского. Но это одобрение и посещение Некрасова - не просто ли тонкая журнальная политика, желание в трудных обстоятельствах заполучить автора, который принес такой успех "Русскому вестнику"? Салтыков умел быть резким, неприятным и даже грубым. Некрасов не испытывал теплых чувств. Первая встреча явно не расположила их друг к другу. С иронией отозвавшись в письме к Тургеневу о "гении эпохи" Щедрине, Некрасов нашел его "туповатым, грубым и страшно зазнавшимся господином". Салтыков не отказался, разумеется, от участия в журнале, который так напоминал ему молодость, напоминал Белинского. Да и сейчас Салтыков очень внимательно следил за публицистическим и литературно-критическим отделами журнала, в особенности за статьями Чернышевского: сила его логики покоряла.
Напечатав в сентябре третий том "Губернских очерков" и вроде бы покончив со своей "крутогорской" темой, Салтыков все никак не может отрешиться от образов и впечатлений вятских лет, все не удается ему преодолеть привычных гоголевских сюжетных схем и юмористических интонаций натуральной школы. Кажется, что он начинает повторяться, и сам это чувствует. Атмосфера петербургских чиновничьих кабинетов не вдохновляла, как не вдохновляла и атмосфера провинциальных канцелярий. В произведениях, написанных в конце года, лишь местами, лишь проблесками предвещается собственный салтыковский стиль. Его комический талант еще не достигает комической силы, еще не становится сатирой...
Первый рассказ, напечатанный в "Современнике" - "Жених" (1857, октябрь), - это по-прежнему эпизод из истории крутогорских нравов, даже герои все те же - генерал Голубовицкий, Порфирий Петрович. Приезд в Крутогорск промотавшегося помещика Ивана Вологжанина, рассчитывающего здесь жениться, очень напоминает приезд в губернский город N Павла Ивановича Чичикова. Лишь однажды в скучную и бледную картину вторгается нечто новое - фантастическое появление и исчезновение загадочного форштмейстера капитана Махоркина ("небо, осветившись на мгновение багровым светом, изрыгнуло из себя огненного змия", "небо изрыгало потоки пламени"). Кажется, что и Салтыков, изображая этот странный для сонного крутогорского бытия эпизод, оживляется, фантазия его разыгрывается, предсказывая будущие сатирические фантасмагории.
Для продолжения "Губернских очерков" писал Салтыков комедию "Царство смерти". И дело не только в том. что перед зрителями должны продефилировать герои "прошлых времен" - "отходящие", "умирающие". "Царство смерти" - какое многозначительное, пожалуй, даже фантастическое название: всеобщий распад, всеобщая гибель - гибель целого мира будто бы неизменных, от века устоявшихся и прочных отношений: истина во всей своей наготе открывается перед лицом смерти. Умирает символический представитель этого мира, и рушится мир. Главным действующим лицом комедии, названной при публикации в октябрьской книжке "Русского вестника" "Смерть Пазухина", становится всепроникающая, всеразрушающая смерть - умирают продажные статские советники Фурначевы, умирают купцы Пазухины, всегда готовые расстаться со своей "старой верой" во имя корысти. Смерть беспощадно обнажает истину этого мира греха, лжи, преступления и лицемерия. Лицемер и предатель Иудушка Головлев начинает свой путь отсюда.
"Святочный рассказ". Боязный, трудолюбивый и честный русский мужик заполняет сознание Салтыкова: "...я несомненно ощущал, что в сердце моем таится невидимая, но горячая струя, которая, без ведома для меня самого, приобщает меня к первоначальным и вечно бьющим источникам народной жизни". Мир народной жизни - это тот мир, который никогда не умрет, который будет жить вечно.
Только что, в декабрьской книжке "Современника", в статье Добролюбова о третьем томе его "Губернских очерков", прочитал Салтыков следующие слова: "Не дальше как в прошлом году сам господин Щедрин похоронил прошлые времена". (Речь идет о заключительных словах "Эпилога" "Губернских очерков", напечатанного в декабре 1856 года.) "Но вот опять, - продолжает Добролюбов, - все покойники оказались живехоньки и зычным голосом отозвались в третьей части "Очерков"..." Да-да, конечно, Салтыков согласен, что и князь Чебылкин, и Порфирий Петрович, и все эти Живновские и Разбитные, и бесчисленные подьячие и приказные никак не хотят умирать и возглашают о себе зычными голосами. Однако - ведь о похоронах прошлых времен вещал автору в его фантастическом сновидении Владимир Константиныч Буеракин с болезненной иронией в голосе. Да, эти похороны - сон, да, скептик Буеракин иронизирует, и Салтыков готов иронизировать вместе с ним. И все же - когда писалось проникнутое бодростью и надеждой декабрьское письмо к И. Аксакову, Салтыков был уверен в неизбежной и близкой гибели прошлых времен, в том. что умирающие, хотя еще и живы, но тем не менее умирают, и следует всячески этому умиранию содействовать. Он уверен и в том, что трудолюбивый и честный Иванушка скоро сядет за стол, чтобы судить и рядить.
"Современник" - а мнением журнала Салтыков очень и очень дорожил - в лице Добролюбова (а раньше Чернышевского) с одобрением отозвался о той благородной борьбе, которую продолжает "г. Щедрин", "не обнаруживая ни малейшего истощения сил", постоянно высказывая в каждом новом "губернском" рассказе, "как велик запас его средств, как неистощим источник его наблюдений".
В противоположность суровому добролюбовскому приговору "талантливым натурам" какая-то даже несколько неожиданная нежность звучит в характеристике живого образа народной массы, многоликой и многозвучной толпы богомольцев и странников, проходящих по страницам "Губернских очерков". Именно в то время, когда в творческом сознании Салтыкова рождалась сказочная "запевка" о судящем, рядящем и правящем Иване-дураке, Добролюбов проницательно увидел в авторе "Губернских очерков" защитника народа "от всякого рода талантливых натур и бесталанных озорников". Щедрин "любит этот народ, он видит много добрых, благородных, хотя и неразвитых или неверно направленных инстинктов в этих смиренных, простодушных тружениках... Тут нет сентиментальничания и ложной идеализации; народ является как есть, с своими недостатками, грубостью, неразвитостью".
но когда росли беспокойство и тревога. Репутация обличителя бюрократии не сулила ничего доброго, а особенно Салтыкову, который сам был "действующим" бюрократом - чиновником, близким к самым верхам правительственной иерархии. Министру Ланскому, очень ценившему служебные способности и трудолюбие своего чиновника особых поручений, приходилось - из-за Салтыкова и другого литератора-обличителя, служившего в министерстве, П. И. Мельникова (Андрея Печерского) - постоянно отражать недоброжелательные нападки со стороны высокопоставленных сановников. Особенно донимал мягкого Ланского непримиримый консерватор и крепостник граф Панин, который даже жаловался царю, что стало невозможно министерством управлять - обличительная литература во все вмешивается.
"чтобы тот не писал в журналах". Через много лет Салтыков вспоминал: "Мельников прибегает ко мне и сообщает об этом. Ну, стало быть, и до меня дело касается. Иду к Ланскому. Спрашиваю его. Старик весь покраснел и говорит: "Это до вас вовсе не касается". Однако все-таки это очень и очень Салтыкова касалось. Ведь именно осенью его письма вскрывались (перлюстрировались) в III отделении, а в октябре в этом малопочтенном учреждении завелась даже переписка, в которой Салтыков упоминался как "человек безнравственный и сатирик, нерасположенный к правительству", и агент-осведомитель даже предлагал произвести "обыск его бумаг". Вряд ли такой обыск был произведен, однако соответствующие предупреждения "быть осторожным" Салтыков, конечно, получил, что заставляло его на какое-то время прекратить печатание своих новых произведений, по крайней мере до тех пор, "покуда не разъяснится мрак, скопившийся на моем горизонте". Письмо к Е. Ф. Коршу, где находятся эти слова, было написано 10 декабря 1857 года, и как раз в эти дни читал Салтыков статью Добролюбова.
Служебные неурядицы, все эти начальственные предупреждения и предостережения по поводу печатания его произведений вновь и вновь напоминали о том неустойчивом равновесии между службой и литературой, в которой он находился уже почти два года, с начала писания "Губернских очерков". Он по-прежнему служил честно и добросовестно - по крайнему своему разумению; он считал свою службу полезной, в особенности в условиях напряженной борьбы между теми, кто практиковал либерализм в "капище антилиберализма", такими "красными бюрократами", как Николай Милютин, и теми, кто был самим этим капищем - чиновниками и царедворцами вроде графа Панина.
Салтыков уже твердо знал, что его истинное дело, его призвание - литература. Но и порвать с опостылевшей петербургской службой он никак не мог: надо же чем-то жить, литературой-то не проживешь, ведь он не маститый Тургенев и не свободный и независимый Лев Толстой.
лесов; дышали там и сям пахучими древесными дымами затерянные в русских просторах деревушки и барские усадьбы, тянулись к небу кресты и колокольни бесчисленных церквей. Земля ждала весны... ждала воли... Не спал мужик, тревожно, но привычно думал о своей полосе, о своем коняге, о буренке; хватит ли до нового урожая хлеба, достаточно ли овса и сена. Думал о первенце Петрухе, не падет ли на него жребий идти в рекруты, думал о Марье, ведь опять ей, больной и истощенной, придется жать барское поле, когда и на своем-то еще рожь стоит. Волновало и новое - слухом земля полнится - вдруг выйдет желанная воля! И не надо будет надрываться на барщине, и земля станет вольная, своя, не барская?.. В каком-нибудь пошехонском захолустье не спалось и барину - и его одолевали беспокойные мысли о столь возможной "катастрофе" - крестьянском освобождении. Куда тогда деваться, как жить, когда в так в утлом хозяйстве едва концы с концами сводятся?..
А в кабинетах высших сановников Российской империи - вплоть до самодержца - кипела то явная, то скрытая глухая борьба мнений, интересов и честолюбий, сочинялись "записки" и "всеподданнейшие доклады", составлялись проекты теперь уже неизбежных - это всем было ясно - реформ, готовились царские рескрипты.
помещичье "земство" затаилось в беспокойном и враждебном ожидании. Царь тщетно надеялся на то, что сами "благомыслящие владельцы населенных имений", поборов свой дремучий эгоизм, свою животную боязнь, смогут все же осознать всю меру опасности, нависшей над российским государством, поймут, что есть лишь одно средство преодолеть эту опасность - стать на путь неотложных реформ, и прежде всего крестьянской. В августе 1856 года в Москве, куда по случаю коронации собрались губернские предводители дворянства, министр Ланской и товарищ министра Левшин вели с этими "представителями поземельных владельцев" долгие убеждающие беседы, пытались склонить их "двинуться в новый путь". Закоренелые же эти крепостники выражали лишь тупое удивление и непритворный страх: они даже не представляли себе, как это можно лишить их извечно принадлежащей им земельной и "крещеной собственности" - мужика. Тогда в январе следующего, 1857 года по привычному бюрократическому порядку был образован Секретный комитет "для обсуждения мер по устройству быта помещичьих крестьян" (слова "освобождение" еще боялись как огня). Составлен комитет был из высших сановников империи под председательством самого царя, а в его отсутствие - типичнейшего бюрократа николаевского времени, ярого крепостника, бывшего начальника III отделения и шефа жандармов графа А. Ф. Орлова. Правда, в комитет вошел также и настроенный в пользу реформы, но постоянно колеблющийся Ланской - "либеральный кисель", как назвал его Салтыков. "Вопрос был поднят, - писал один современник, - вся Россия об этом узнала, и хотя комитет был секретным, но тем но менее несостоятельность его ни для кого не была тайною". В чем в конце концов все члены комитета оказались согласны, так это в том, что надо вновь, более настоятельно обратиться к самим помещикам с "поручением" выработать пути и условия крестьянской реформы. Согласны они были и в том, что помещичье землевладение должно остаться незыблемым. Бюрократическая круговерть всяческих "записок" завершилась в ноябре 1857 года составлением проекта царского "рескрипта" виленскому генерал-губернатору В. И. Назимову. Этот рескрипт и должен был содержать такое поручение.
Салтыков, близкий тогда к Ланскому и его помощнику Милютину, напряженно следил за деятельностью Секретного комитета.
"главные основания", которыми следовало руководствоваться при выработке проектов крестьянской реформы. Важная роль отводилась губернским по крестьянским делам комитетам: правительственная бюрократия впервые призывала к себе на помощь дворянское "земство", и дело реформы уже не могло оставаться делом секретных бюрократических комитетов, оно неминуемо должно было стать гласным. Через день Ланской получил согласие царя конфиденциально сообщить рескрипт и свое "дополнительное отношение" для сведения начальству губерний, на случай если бы дворянство изъявило "подобные", то есть "эмансипаторские" желания. Не медля ни минуты Ланской вызвал чиновника особых поручений Павла Ивановича Мельникова и поручил ему спешно заняться печатанием и рассылкой документов. В ночь с 23 на 24 ноября курьер уже вез семьдесят пять экземпляров рескрипта и отношения министра на вокзал Николаевской железной дороги для отправления "хотя бы с товарным поездом". Ланской недаром торопился. Мельников услышал от него на другой день: "Вы, вероятно, удивлялись моей вчерашней торопливости, а ведь нынче ночью было мне приказано помедлить, но я мог ответить, что уже поздно". Секретный комитет никак не хотел расстаться со своей секретностью, самодержавная бюрократия как огня боялась гласности. Но на этот раз "красный бюрократ" Милютин, вдохновитель действий Ланского, победил.
Вряд ли чиновник особых поручений и литератор Мельников не рассказал другому чиновнику особых поручений и литератору Салтыкову о любопытных обстоятельствах этой стычки на верхах власти.
17 декабря вышел из печати подписанный цензором И. А. Гончаровым номер "Журнала министерства внутренних дел" с царским рескриптом. В тот же день рескрипт был опубликован в газетах.
"Главные основания" крестьянской реформы излагались в рескрипте Назимову очень четко, и среди этих "оснований", пожалуй, самыми главными были - освобождение крестьян без земли и сохранение "вотчинной власти" помещиков.
"устройство и улучшение быта" крестьян трех западных губерний (Виленской, Ковенской и Гродненской), тем не менее всем стало ясно, что на этих трех губерниях дело остановиться не может. Вскоре последовали рескрипты петербургскому генерал-губернатору графу П. Н. Игнатьеву и нижегородскому губернатору А. Н. Муравьеву (в молодости он был декабристом). Обсуждение проектов крестьянской реформы началось. В журналах публикуются многочисленные статьи, "Современник" в феврале и апреле 1858 года печатает две статьи Чернышевского, озаглавленные "О новых условиях сельского быта". Оспаривать данные рескриптом основания не позволялось. Но можно было их толковать. Это формально и делает Чернышевский, по существу же, подрывая самую основу реформы - в том виде, в каком она предлагалась в рескриптах.
Крепостное право - вот коренное зло, из которого возникали почти все наши бедствия и недостатки, - убежден Чернышевский. "Ни правильный ход администрации, ни верное отправление правосудия не были возможны при таком порядке вещей, при котором положение большей части отношений по имуществу <то есть крепостнических отношений> не было сообразно с принципами разумности и права, при котором сословие, имеющее своими сочленами почти всех лиц, руководящих исполнением законов <то есть дворянство>, находилось в условиях быта, решительным образом нарушавших всякую идею справедливости, при котором другое сословие, составляющее почти половину населения в Европейской России <то есть крестьянство>, стояло (по выражению, не нам принадлежащему 1) вне закона". Иными словами, власть находилась в руках сословия, для которого справедливость по отношению к другому, подвластному, сословию была невыгодна и потому заменялась самым грубым произволом. Помещик-землевладелец закрывает глаза и на произвол судебной и полицейской власти, нарушающей закон, потому что нарушение - в его пользу и никогда - в пользу подвластных. Постоянный интерес помещика состоит в том, чтобы закон не был исполнен. Так пусть же будут подкупные судьи и продажные администраторы!
1О том, что помещичьи крестьяне "в законе мертвы", писал в "Путешествии из Петербурга в Москву" Радищев.
"улучшение быта крестьян" - словах, которыми официально определялась цель реформы. В самом деле. Ведь если в настоящее время всё - и дух сословия, имеющего главное участие в государственны: делах (то есть дворянства), и организация войска, и администрация, и судопроизводство, и просвещение, и финансы и т. д., и т. д. - если все это искажается и подрывается крепостным правом, то естественно, что именно в крепостном праве встречается сильнейшее препятствие каждому нововведению, каждому улучшению для будущего. Чернышевский здесь как бы приостанавливается, хотя мысль его, конечно, предполагала развитие: сильнейшее препятствие важнейшему для будущего улучшения быта крестьян встретится в сословии, для которого крепостное право выгодно, то есть в крепостнически-помещичьем дворянстве. Чернышевский прекрасно знал, что отнюдь не по инициативе поместного дворянства был поднят крестьянский вопрос, он понимал, что и передача в руки дворянства этого вопроса лишь погубит дело освобождения.
Чернышевский, явно сдерживая обуревавшие его чувства, говорит о несправедливости и неразумности крепостного права. Далее он толкует царские рескрипты, не позволяя себе эмоций, в сухо-деловом стиле, специально подчеркивая, что рассматривает "только одну экономическую сторону дела, оставляя до будущих статей <которые, к сожалению, так и не появились> рассмотрение его в историческом, юридическом, административном и государственном отношениях". Крепостной - "обязательный" - труд препятствует мужику хорошо обрабатывать не только барскую землю, но и запашку свою, надельную (хотя надельная земля юридически тоже принадлежала помещику, но мужик, испокон века сидящий на этой земле, привык считать ее своею). Хорошо работать на барском поле мужику не было никакого резона, и лишь наказание могло заставить его шевелиться порасторопней. Старательность же в труде на собственном наделе, которая могла бы дать большую производительность, оборачивалась против самого же мужика: ведь сумма оброка никогда не уменьшалась, а только увеличивалась. И потому, каким бы ни было трудолюбие, какой бы ни была старательность мужика, он знал, что в итоге, за уплатой оброка, ему на долю останется одно и то же - все та же нищета, та же курная изба, те же голодные дети. Отсюда - апатия, бездеятельность, равнодушие, так характерные для крепостного состояния, для честного и трудолюбивого русского мужика, изнуряемого обязательным крепостным трудом.
Но, продолжает Чернышевский, обязательный труд разорителен не только для крестьянина, он разорителен и для самого помещика. Ведь помещик умеет лишь одно - без долгих размышлений увеличивать барщину или оброк, спускать с мужицкой спины еще одну шкуру. "Может ли экономически вести свои расходы тот, доходы которого получаются способом, противным экономическому расчету? Может ли с усердием заниматься своими делами тот, кому представляется, что источник его доходов, обязательный труд, остается неиссякаем и без всякой заботы с его стороны?" Возражают против вольнонаемного труда, утверждая, что он не окупается. Но это неправда, он не окупается, если вести хозяйство старым дедовским способом, не требовавшим никаких забот. Дело же состоит в том, что "хозяйство с наемным трудом есть коммерческое предприятие, требующее расчетливости, сообразительности, требующее разумней заботы со стороны хозяина. Вот от этих-то условий отвращаются партизаны крепостного права, которое дает им даровой труд и доставляет возможность вести дело небрежно, нерасчетливо".
Обязательный труд, противоречащий экономическим законам, разорителен и для государства, и для нации. Пришло время, когда экономические законы вступили в противоречие с устарелой общественно-политической системой, и теперь правительство вынуждается безотлагательно принять меры, чтобы дать свободу проявлению экономических законов. "Правительство имеет не только право, оно, по требованию всех экономистов, имеет прямую обязанность удалять от народной жизни все препятствия действию экономических принципов". Потому столь большое значение в деле крестьянского освобождения придавал в это время Чернышевский либеральной государственной власти. Этой мыслью он закончил первую статью "О новых условиях сельского быта", и этой же мыслью начал вторую.
"основным принципом своих желаний по делу освобождения крепостных крестьян мы должны принять то, чтобы они не остались без земли". Освобождение же крестьян без земли привело бы не к улучшению их быта, а к явному его ухудшению, что, полагает Чернышевский, противоречило бы формуле царских рескриптов. Ясно, что такое толкование не соответствовало ни духу, ни букве рескриптов, устанавливавших выкуп крестьянами в собственность лишь усадьбы, но отнюдь не полевой земли. Надел полевой земли предоставлялся собственником-помещиком лишь в пользование крестьянина. Чернышевский, конечно, вполне сознательно дал тенденциозное толкование рескрипта, и потому спешил опереться на суждения других сторонников освобождения крестьян с землей.
цензурное ведомство усмотрело "критику главных начал, в высочайших рескриптах указанных", первое место принадлежало статьям Чернышевского. Продолжение их не появилось.
Салтыковым по прочтении рескриптов владели противоречивые чувства. Он радовался крестьянской воле, но как только представлялся ему боязный и трудолюбивый русский мужик, сердце его сжималось от боли. Нет, не скоро, не скоро придется ему судить и рядить, а ведь без этого, по салтыковскому убеждению, и возрождения-то быть не может. По-прежнему будут угнетать мужика всяческие подати, сборы и повинности, все также будет тяготеть над ним помещичья власть ("вотчинная полиция"). Салтыков, недавно писавший записку о земских полициях, очень хорошо знал, что такое - "вотчинная полиция". Ведь это же явная лазейка для сохранения крепостного права! И он сразу же собирается выступить со статьей на эту тему: "о взаимных отношениях помещиков и крестьян".
Если Чернышевский, в начале статьи затронув вопрос о суде и полиции, специально анализировал рескрипты как экономист, то Салтыков делает это как политик, для которого всего важнее вопрос о власти. Поэтому его внимание преимущественно направлено на тот параграф рескрипта Назимову, который говорит о "вотчинной полиции", тем более что совсем недавно он досконально изучил состояние местной, земской полиции, а полиция вотчинная - одна из земских полиций.
разделить на имущественные и личные. Что касается отношений имущественных, то они, при всех особенностях, не должны в главном отличаться от тех, какие существуют между кортомщиками (пользователями, арендаторами) и владельцем любого другого имущества, отдаваемого в кортому (в пользование). В настоящем случае в кортому отдается, на определенных условиях, земля, как бы заключается контракт между помещиком и крестьянином. Такие имущественные отношения будут продолжаться по крайней мере двенадцать лет (таков был так называемый "переходный период"). Вопрос о выкупе крестьянского надела в собственность не был поставлен рескриптами, и Салтыков-политик, в отличие от Чернышевского-экономиста, его не ставит.
Совершенно другое дело - отношения личные. "Здесь мы видим, что обыкновенный или свободный наем частного имущества не обязывает нанимателя ни к каким личным отношениям к владельцу его, что они могут остаться лично совершенно чуждыми друг другу, лишь бы с той и другой стороны были соблюдены поставленные контрактами условия". Для выяснения же взаимных претензий по имуществу учреждаются особые уездные присутствия. "Где же во всем этот предлог для продолжения личных отношений между крестьянином и помещиком, или, лучше сказать, для продолжения личной зависимости крестьянина от помещика, ибо при неравенстве условий, личные отношения без личной зависимости немыслимы".
"вотчинной полицией", то есть присвоение помещику как "прирожденному полицеймейстеру" полицейской власти в районе его имения? Здесь возникают две вопиющие несообразности. Во-первых, в имущественные отношения вторгается элемент личный, элемент корысти. Помещик будет иметь власть понуждать к исполнению "контракта" тех, кто от него лично зависим, то есть бывших своих крепостных крестьян, и даже наказывать их за неисправное, по его пристрастному мнению, отправление господских повинностей. Кто поручится, что здесь не будет злоупотреблений в сфере имущественных отношений, что здесь не окажется разнообразных проявлений гнева и неудовольствия по поводу предполагаемых намерений, выражений лица и глаз, интонаций голоса, будто бы иронических улыбок и т. п. Каково будет в этом случае положение бывшего "раба", которому его бывший господин не может простить "катастрофы"? Во-вторых, власть помещика-полицеймейстера, власть, имеющая характер частный, присвоит себе и области, подлежащие полиции государственной, обязанной пресекать преступления, кем бы они ни были совершены, в том числе и самим помещиком. Не худший ли это вариант крепостного права, когда помещик делается безграничным самодержцем в своем имении, когда вновь возникшие имущественные отношения делаются жертвой личного произвола. Не есть ли это вместе с тем худшая форма ограничения прерогатив центральной правительственной власти, поскольку последняя теряет принадлежащее ей право препятствовать, в общих государственных интересах, преобладанию интересов местных и частных. "Земство" становится еще дальше от всесословности, окончательно приобретает характер сословный - дворянский. Очевидно, что, "при таком смешении понятий частного и общего крепостное право не только не будет de facto уничтожено, но даже вся полицейская деятельность, в полном своем составе, сделается частною собственностью, и мы не замедлим возвратиться к средневековым воззрениям на существо и значение правительственных учреждений".
Решительно отвергая "вотчинную полицию", Салтыков, однако, вынужден "упаковать" свое отрицание в форму толкования соответствующего параграфа рескрипта. Он поэтому хочет видеть в этом параграфе не окончательную норму, а "лишь зародыш будущего местного полицейского и административного устройства, зародыш, подлежащий дальнейшему развитию".
"зародыша"? Салтыков возвращается к той идее, которую он уже обосновывал, готовя записку о земских полициях. И по правде говоря, его идея никак не вырастала из "зародыша", определенного рескриптами. Дворянскому "земству", иначе - местной помещичьей власти и личной зависимости крестьян от помещиков он противопоставляет всесословное земство - местное самоуправление, в котором теперь должны принять участие и освобожденные крестьяне. То, что было невероятно при крепостном праве, становится возможным и необходимым. Местное управление "должно быть основано на муниципальных началах; только тогда оно не будет служить обременением для края, только тогда может принести для него действительную пользу, когда в нем принимают участие все элементы, из которых составляется то, что в законе называется именем земства", то есть все население России без различия сословий. Такое земское учреждение ("уездный земский совет"), разумеется, необходимо освободить от стеснений бюрократической регламентации.
Говорят, что злоупотребления чиновников проистекают из того же строя понятий и воззрений, которые служат основою для крепостного права, и что с уничтожением крепостного права сами собой уничтожаются и чиновничьи злоупотребления. (Эта мысль была у Чернышевского, об этом же писал известный тогда государствовед Б. Н. Чичерин.) В этой мысли есть, конечно, своя справедливая сторона. Однако Салтыков проницательно понял относительную самостоятельность бюрократии как политического института, независимо от социального строя. Есть "особая сфера понятий и воззрений, - пишет он, - которая составляет принадлежность собственно бюрократии и которая осуждает ее на вечное бессилие относительно добра и пользы и, напротив того, вооружает ее страшною силою относительно зла и вреда. Эти понятия прямо истекают из положения бюрократии относительно управляемой местности. Считая себя представительницею интересов высших, государственных, бюрократия с пренебрежением смотрит на местные интересы, которые кажутся ей и ничтожными и вздорными, и с нетерпеливым презрением выслушивает даже самое легкое замечание или представление со стороны местных обывателей, не говоря уже о противоречии". Выход тут только один - строго ограничить бюрократию ее специальным назначением и дать полную свободу действию "муниципального начала", то есть всесословного самоуправления.
Салтыков, конечно, хотел напечатать свою "Заметку о взаимных отношениях помещиков и крестьян", вероятнее всего, в "Русском вестнике", с которым был еще пока тесно связан. Но недовольство императора печатными "толкованиями" его рескриптов положило конец публичному обсуждению крестьянского вопроса. Но так или иначе Салтыков свое отношение к царским рескриптам выработал и, конечно, не прошел мимо статей Чернышевского, его "толкований" экономиста.
принять деятельное участие в проведении ее там, в глубинах крестьянской России, в самых дремучих "капищах" губернской и помещичьей среды. Может быть, там его "либерализм" окажется более действенным, более результативным, чем в яростных спорах с министерскими чиновниками. Он уже продумал свою роль и выработал тактику действий в защиту "Иванушки" от натиска чиновников-"озорников", и "талантливых натур" - помещиков-крепостников. Его бурный темперамент искал выхода, тем более что литературная деятельность была пресечена начальственными советами быть "осторожным". Попытка включиться в "толкование" проектов реформ в печати также не состоялась. Еще в августе 1857 года он писал И. В. Павлову: "Уж как бы хорошо было в Орел вице-губернатором". Салтыков не скрывал своей враждебности к закоснелым и тупым чиновничьим "капищам". Его терзала даже не враждебность, не неприязнь, а прямая ненависть и злоба. И руководители высшей администрации не испытывали к нему любви и хотели отделаться от беспокойного чиновника. А либералы, вроде Ланского и Милютина, вероятно, ждали поддержки своей политики "на местах". Так подготовлялось назначение Салтыкова вице-губернатором, но не в Орел, а в Рязань.
"Злобное" настроение Салтыкова очень точно выразилось в том письме к Павлову, в котором он высказал желание ехать вице-губернатором в Орел. Вице-губернатором тогда был в Орле некий Вульф. Салтыков пишет: "Вульф известен и в министерстве не только как дурак, но даже просто как идиот. Да и это бы еще ничего, потому что глупость не только не мешает, но даже украшает губернаторское звание... но худо то, что у Вульфа протекции мало, вследствие чего он лишен всякой надежды на возведение в сан святительский <то есть на получение места губернатора>. Участь Орла - претерпевать Вульфа до конца. Одно лишь средство есть: напустить на Вульфа бешеную собаку, чтобы она его укусила, и потом оставить его без врачебного пособия. С ума свести его нельзя, ну а взбесить, может быть, и можно. Да притом с таким губернатором, как теперешний <губернатором был в Орле В. И. Сафонович, весьма бледная, но самоуверенная личность>, только и можно служить, бывши Вульфом... В моих "Богомольцах" <в очерке "Общая картина"> есть тип губернатора, похожего на орловского. Ты представь себе эту поганую морду, которая лаконически произносит: "Постараемся развить", и напиши мне, не чесались ли у тебя руки искровянить это гнусное отребье, результат содомской связи холуя с семинаристом? И вот каковы наши варяги! Не взяточничество страшно, а это торжественное признание себя холопом, это холуйское самодовольство, защищенное от палки недосягаемостью запяток". В частном письме Салтыков позволил себе, не стесняясь в выражениях, выразить свое истинное отношение к "нашим варягам" - тупой и закоснелой бюрократии. Постепенно Салтыков будет вырабатывать особую форму сатирического иносказания - эзопов язык, - чтобы изливать свой гнев и ненависть уже на страницах литературных произведений.
"Эпоха возрождения" вступила в новый этап: непосредственной подготовки и осуществления крестьянской реформы. 4 марта 1858 года в "Санкт-Петербургских сенатских ведомостях" был опубликован указ Александра II о переименовании Секретного комитета в Главный комитет по крестьянскому делу, образовывались дворянские комитеты в губерниях.
Открывалась новая страница и в биографии Михаила Евграфовича Салтыкова. Его желание покинуть Петербург и служить в провинции осуществилось.
|