|
Постепенно вырисовывалось нечто действительно очень глупое. "Незабвенный" майор Горбылев повествует о похождениях и приключениях своих, в которых всегда, прямо или косвенно, принимала участие нечистая сила. О Пошехонье, о волшебная пошехонская страна! тебе не нужна, тебя страшит светлая и пытливая мысль, ты жаждешь ее упразднить. Так вот тебе анекдоты (как еще назовешь эти воистину "пошехонские рассказы" - ведь по Сеньке и шапка?) из времен баснословных, дореформенных, когда нечистой силы еще довольно было: "Леса-то берегли, да и болот было множество - так вот оттуда. И если б не это, то многого в жизни совсем было бы объяснить нельзя". Только и остается на волшебство и нечистую силу уповать, когда никак не разберешь, где настоящее и где ненастоящее: то ли солощий крестьянский бык и корова Красавка, то ли поручик Потапов и жена соседнего помещика Красавина; то ли полковой командир полковник Золотилов, то ли леший; то ли губернатор, то ли коршун. "Однажды со мной такой случай был, - рассказывает майор Горбылев: - только что успел я со станции выехать, как, откуда ни возьмись, целое стадо статских советников за нами погналось. С кокардами, при шпагах, как есть по форме. Насилу от них уехали. А ямщик говорит, что это было стадо быков. Кто из нас прав? кто не прав? По-моему, оба правы. Я прав - потому что видел статских советников в то время, когда они статскими советниками были, а ямщик прав - потому что видел их уже в то время, когда они в быков оборотились. Вообще превращения эти как-то вдруг совершаются. В Москве мне одного купца показывали: днем он купец, скобяным товаром торгует, а ночью, в виде цепной собаки, собственную лавку стережет. А наутро - опять купец. Как сподручнее, так и орудует". Много, очень много на свете такого, что разум человеческий постигнуть не в состоянии. Иной, например, с грехом пополам среднее учебное заведение одолел, в кадетском корпусе воспитание получил: "а потом смотришь, из него министр вышел - как это объяснить?" Волшебство, да и только, черт, видно, ворожит. Как же тут в чертей не верить, когда время для чертей вполне благоприятное (а когда же оно было неблагоприятным: леса-то повывели, а болот, пожалуй, что и прибавилось, а болото, как известно, всегда чертей родит).
Как и первой главой "Современной идиллии", хотел Салтыков рассказами майора Горбылева цензуру в недоумение привести, что ему вполне и удалось, ибо цензура проглотила эти рассказы молча, ни к чему в них не прицепившись. Привел он в недоумение и некоторых читателей и критиков. Плодовитый литератор Петр Дмитрич Боборыкин, пропагандист французского натурализма на русской почве, усмотрел в горбылевских рассказах "балагурство и порнографию" (это Боборыкин-то, автор "клубничного" романа "Жертва вечерняя"!).
Оставалось издеваться и презирать, вырабатывая новую форму аллегорической притчи-сказки. Глупы рассказы майора Горбылева, но это потому, что неразумна, фантастична жизнь пошехонская, автор же так неумолимо и страшно умен, что иной раз даже как-то не по себе становится. Могло ли быть глупо, могло ли быть "балагурством и порнографией" то, что вышло из-под пера Щедрина? И эту подлинную суть, этот постоянно звучащий язвительный голос автора "Рассказов майора Горбылева" читатель-друг, конечно, явственно слышал.
Второй "пошехонский рассказ" тем не менее пришлось начать прямо "от себя". Чего вы, "люди благорасположенные", от меня требуете? В чем суть ваших благопожеланий? Вы думаете, что рядом с Фейерами, Прыщами, Угрюм-Бурчеевыми и Деруновыми существуют Правдины, Добросердовы и Здравомысловы? Что ж, может быть, так и есть, существуют, но мне всегда казалось, что они, сосуды добродетели, и сами-то на себя смотрят как-то сомнительно, как будто не знают, действительно ли они люди, а не призраки.
"Городничий Ухватов по всей губернии славился своим бескорыстием.
Однажды вечером пришли к нему два мещанина с взаимной претензией.
Нашли они оба разом на дороге червонец. Один говорит: "Я первый увидел!", другой: "А я первый поднял!" И оба требовали, чтобы Ухватов их рассудил.
Тогда Ухватов сказал:
не правы и сама судьба не хочет, чтобы кто-нибудь из вас воспользовался находкой.
Так и сделали.
С тех пор и мещане, и купцы валом повалили на суд к Ухватову. И он все дела решал по одному образцу. Но этого мало: даже те чины, которые прежде дела решали за взятки, - и те перестали мздоимствовать и начали поступать по примеру Ухватова.
А губернатор, узнавши о сем, говорил: "Молодец Ухватов!"
Все громче звучит в "Пошехонских рассказах" собственный, глубоко трагический голос Салтыкова-Щедрина. Неужели же "пошехонская страна" и в самом деле никогда, ни в прошлом, ни в настоящем, не имела своих Правдолюбовых, своих праведников и искателей? Ведь, как говорит русская пословица, не стоит село без праведника. А ты, как же ты-то стоишь, родное Пошехонье?
Давно уже хотел воспроизвести Салтыков "изумительный тип глубоко верующего человека", связывал этот замысел с именами Петрашевского и Чернышевского. Но ведь это уже высшее, исключительное проявление глубокой и несокрушимой веры, безграничного самоотвержения, характерное ли, возможно ли для Пошехонья?
Характерными для него оказались, пожалуй, два типа реформаторов, противоположных по своей сути и по своей судьбе. Так появляется рассказ "Пошехонские реформаторы". Общим для этих реформаторов было только одно: оба мыслили и говорили не так, как прочие пошехонцы мыслят и говорят.
Рос в бедной семье пошехонского мещанина, бывшего крепостного живописца-богомаза Тихона Курганова тихий мальчик, сердце которого с малых лет "растворено" любовью, - "тихою, ровною, не сознаваемою, но разлитою во всем организме любовью которая согревает не только самого любящего, но и весь окружающий его мир". Чувством радости и жаления, каким-то восторгом, пусть смутным и неясным, но сильным, наполнялось его сердце, когда он странствовал по соседним пустыням и монастырям. Чувствовал он, "что за плечами у него вырастают крылья, которые несут его, несут... И сердце ширится и рвется, и глаза куда ни обратятся, везде им навстречу: свет, свет, свет... Потребность пасть на землю появлялась внезапно и неудержимо. Пасть, целовать ноги странных и убогих, плакать, страдать, умереть..." (Как не вспомнить тут Достоевского, наверное, он и вспоминался: "Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд... Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною... Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее. плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков".)
Может быть, вышел бы из Андрея богомол-ремесленник, каких много было во времена крепостничества, привечаемый и даже к барскому столу допускаемый набожными помещиками, а более - помещицами. Но не таков оказался Андрей Курзанов, "не мир апокрифических сказаний пленял его мысль, но мир человеческих злоключений, начиная от материальной неурядицы и кончая страданиями высшего разряда". Говорил Андрей "справедливые слова", которые, в сущности, ничему не мешали, ибо не имели ничего общего со сложившимся строем жизни. "По закону, - проповедовал Андрей, - всякий около своего куска ходит, а вот как: тебе кусок, и мне кусок, и прочим по куску. Все чтобы сыты были". Слушали его богомольные и сентиментальные помещицы-крепостницы, сладко задумывались, но никакой угрозы в этих божеских словах "своему куску" не усматривали.
Но наступило "время, всех освящающее" (то бишь крепостное право (перестало существовать); просвещение проникло наконец и в самые захолустные пошехонья. "Божественные слова" Андрея Курзанова были обревизованы и признаны "фанаберией". "Уединенный пошехонец" (пошехонский официоз, получающий вдохновения из городнического правления, чуть ли не от самого Мазилки, Сквозника-Дмухановского тож) внушал своим читателям, что не имеющий своего куска да не заглядывается на чужой. Андрей и этих вразумлений не понял, да и обыватели все еще надеялись на какие-то куски.
Однако времена зрели и наконец созрели. Новый городничий Стратигов привез с собою теорию искоренения "фанаберий" посредством выколачивания, теорию, которую тут же не замедлил испытать на Курзанове. Но Андрей опять-таки не внял.
Явился городничий Язвилло с теорией обращения к почтеннейшей публике, то бишь - к народной Немезиде. А так как уже была объявлена воля книгопечатанию и газеты распространялись даже между кухарками и сапожниками, "Уединенный пошехонец" тут же приравнял "божественные слова" к потрясению основ, из числа же основ он "особенно настаивал на собственности и советовал защищать ее всеми средствами". А "так как редкий из пошехонцев не сознавал себя обладателем хотя бы шила, то понятно, какой страх подобный собственник должен был ощутить, узнав, что кто-то имеет на это шило претензию и собирается его отнять". О, собственник, о, человек, обладающий хотя бы самым ничтожным, самым малым шилом, о твою твердокаменность разобьются какие угодно "божественные" "справедливые слова"! Плохо пришлось бедному Курзанову, когда "благонадежные" обладатели шил и суконных штанов толпами стали осаждать полицию с требованием скорой и немилостивой расправы с "неблагонадежными", кои будто бы вознамерились у них эти шила и штаны отнять. Курзанов почти не выходил из кутузки, но и тут ничего не понял, все призывал жить по-божески, хотя, впрочем, отнюдь не призывал нарушать "закон" и не мешал жить по этому самому "закону". Такое двоегласие его и сгубило. На место Язвиллы явился капитан Груздев, сторонник мер простых и удобопонятных, устранил народную Немезиду, утихомирил возникшие было препирательства и раздоры между благонадежными и неблагонадежными. А так как Курзанов и на этот раз не хотел понять, то не оставалось ничего другого, кроме: "Фюить!" И ему было суждено пополнить глуповский - пошехонский - мартиролог.
"реформатор" - Никанор Беркутов, расцветший еще при Язвилле, ибо именно он внушил всем шиловладельцам спасительный лозунг: "Караул! Грабят!" Но Беркутов пошел еще дальше, почему капитан Груздев и "возложил его на лоно", когда Курзанова "расточил". "Всех привести к одному знаменателю" - что может быть проще такого учения? Реформаторы Беркутовы появляются, конечно, в такие страшные времена, когда история воистину прекращает течение свое. А не такие ли времена обрушились на эту бедную, бедную пошехонскую страну, которая, кажется, обречена на то, чтобы воплотить страшный угрюм-бурчеевский, беркутовский идеал: "Может быть, ему представлялась бесконечная пустыня, по которой рыскали звери и рвали друг друга зубами. Или, быть может, перед глазами его мелькал наполненный атомами хаос, из темной глубины которого выступал сатана..."
Долой курзановские проповеди: sursum corda! Оставить надо "фразы", мечтания, идеалы, "благие начинания". Делом надо заняться - делом. Об этом деле каждодневно обливают читателя словесными потоками "Уединенный пошехонец", "Словесное удобрение", "Помои". Хорошо, прекрасно, лучше невозможно и придумать. Только, быть может, вы, деловые люди, свободные от эмпирейских витаний, объясните наконец, что же это такое - так называемое "дело"? Разве кухарки, сапожники, дворники, наконец Разуваевы и Колупаевы не делом заняты? Или новоявленный землевладелец помещик Клубков (рассказ "Пошехонское "дело"), обездоливший "свободных" мужиков, устроивший в своем Монрепо настоящее крепостное право без крепостного права, разве он не заправский делец? Ведь это оно и есть, то самое дело, к которому вы ежеминутно взываете. Клубковское это дело, и больше ничего, - вот и разгадка. Так чего же вам надо, к кому вы своп неистовые вопли обращаете? Ах, к интеллигенции, ей следует опустить очи и сердце долу, освободиться от "мечтаний" (а по-нашему, не деловому разумению - от идеалов и дела свободного исследования прошлого, настоящего и будущего), ей вы предписываете обняться с Клубковым (Разуваевым, Вздошниковым, Кубышкиным - их имена ты, господи, веси!). Ей, интеллигенции, видите ли, настоит сказать какое-то "трезвенное слово", будто до сих пор она все "пьяные" слова говорила. Так вот что, публицист Скоморохов, подстрекатель преступного и бессмысленного "пошехонского отрезвления", и ты, трезвенный мудрец Страстного бульвара, Михаил Катков, "первый и величайший русский публицист", как отозвался о тебе недавно единомышленник твой Константин Леонтьев, вы-то сами разве не интеллигенция? Или ваше трезвенное слово, а попросту говоря, безудержная травля тех, кто еще "возносит свои сердца", есть дело, а наше будто бы пьяное - лишь фраза? Ане наоборот ли? Все ваше "дело" - всего лишь воистину "пьяная" и безумная тоска по тому, что на Руси великой творилось в те не столь давние, но уже баснословные времена, когда не было ни крестьянского освобождения, ни новых судов, будто бы какую-то власть расхищающих, ни мечтаний о лучшем будущем для погрязшей в бедствиях и страдании бедной пошехонской страны. "Бывали минуты, когда пошехонская страна приводила меня в недоумение; но такой минуты, когда бы сердце мое перестало болеть по ней, я решительно не запомню. Бедная эта страна - ее надо любить. Ничто так естественно не вызывает любви, как бедность, угнетенность, скорбь и злосчастие вообще. Любовь сама по себе есть чувство радостное и светлое, но в большинстве применений в нее громадным элементом входит жаление. Оно делает любовь деятельной и внушает ей подвиги высокого самоотвержения; оно напояет человеческую жизнь отравой и в то же время заставляет человека стремиться к этой отраве, жаждать ее, видеть в ней заветнейшую цель лучших помыслов души".
Таким удивительным лирическим объяснением в любви к родной стране начал Салтыков перед новым, 1884 годом рассказ "Пошехонское "дело". Бедный, злосчастный пошехонский люд - "простодушный, смирный, слегка унылый, или, лучше сказать, как бы задумавшийся над разрешением какой-то непосильной задачи". Всегда ты был таким, на все готовым, всегда шел безоговорочно и вперед и назад, "пьянел", когда можно было, "трезвел", когда велели или когда ничего другого не оставалось, а пустопорожние публицисты Скомороховы агитировали и ярились. Не впервой тебе и внешних супостатов в трепет приводить и внутренних врагов с раската сбрасывать, дабы отрезветь.
Великая печаль владеет Салтыковым, когда он повествует о трагическом пошехонском отрезвлении. Этим, самым патетическим и скорбным рассказом - "Пошехонское "отрезвление" - и завершает в феврале 1884 года Салтыков цикл "Пошехонских рассказов", начатый "балагурственными" фантастическими рассказами майора Горбылева - о его общениях с нечистой силой. Последний рассказ цикла не менее фантастичен, ибо сама российская действительность - действительность фантастическая. Но Салтыков уже не может за балагурством и ерничеством незабвенного майора скрыть своего негодования и трагической подоплеки пошехонского бытия. И если в жизни, когда его охватывало беспредельное отчаяние, он рычал, как раненый лев, заключенный в клетку, то и в сатирах своих он тоже умел рычать, страдая и задыхаясь от гнева и ужаса. Огромная сила юмора, заключенная в рассказах майора Горбылева, дополняется убийственной иронией и предельного накала сарказмом.
"слов" освободились (хотя и ранее, по правде говоря, не особенно большим запасом слов обладали). Однако точила их какая-то обида, как будто чего-то недоделали, а чего? - и сами не знали. Неудержимо повлекла их эта самая обида на площадь перед каланчой и съезжим домом 1"северные народоправства" происходили. Но так как отрезвление было вполне бессловесным, никаких слов у них не находилось: зачем собрались они перед съезжим домом, где, запершись, сидел капитан Мазилка, они и сказать бы не сумели. Трезвый здравый смысл требовал действия: ведь в обиде-то виноват кто-то. Но как найти виноватого? На ком выместить обиду? Пожалуй, слово вымолвишь, так тебя и обвиноватят. Испугался поначалу капитан Мазилка, как бы не стали пошехонцы уж очень явно трезвый здравый смысл предъявлять, но увидел, что они рот разиня стоят, еще более их из пожарной кишки отрезвил. И разошлись пошехонцы, вымокшие, иззябшие, сердитые, по домам своим.
1Съезжим домом называлась "полицейская расправа в части, с пожарными служителями" (В. И. Даль).
Наутро встали они, еще более мрачные и обескураженные. А тут еще публицист Скоморохов зудит: "Пусть каждый в каждом проследит успехи, сделанные отрезвлением, пусть каждый каждому предъявит тот обязательный minimum, неподчинение которому должно угрожать очень серьезными (а не мнимыми, как было до сих пор) последствиями для неподчиняющегося". Или, проще говоря (внушал Скоморохов все еще чего-то опасавшемуся Мазилке): "Пускай друг дружку пощупают, вреда от этого не будет". Все подстрекательства Скоморохова так и остались бы втуне, не явись тут злосчастный пошехонский обыватель, смирный и степенный Иван Рыжий.
Политические убеждения его были просты: "Ежели начальство, по упущению, и неправильно чего-нибудь требует, то и тогда следует требование его беспрекословно выполнить". И ересь эта до сих пор сходила ему с рук, хотя давно уже ее следовало бы редактировать так: "Всякое начальственное требование от природы правильно, а потому и следует его выполнить". Когда пошехонцы увидели беспечно шествующего Ивана Рыжего, они вдруг поняли: "А ведь это он самый и есть".
И пропал Иван Рыжий, а пошехонцы, вновь окаченные водой из пожарной трубы, разошлись по домам "в полной уверенности, что теперь, когда они уже фактически доказали свое отрезвление, они найдут дома не тюрю с водой, как накануне, а щи с убоиной.
Ибо пошехонская обида в том главным образом и состояла, что атаманы-молодцы уж давно ничего, кроме тюри с водой не едали".
Но откуда же ее, эту убоину взять? До коей меры отрезвления надо дойти?
В третий раз собрались вечевые люди пред каланчой и съезжим домом. Скоморохов не угомонился, он еще больше разъярился и человеконенавистничал: "Нет, господа! Одной жертвы недостаточно! Как ни прискорбно сознавать, что общее благо ".
И что же? Последовало взаимное истребление. "В третий раз ворота съезжего дома заскрипели, и в третий раз обильная струя воды окатила расходившихся вечевых людей".
Неужели и теперь мораль сей басни не дойдет до вас, о пошехонцы, находящие благополучие в утрате способности мыслить и в бессловесности, в "трезвенном" здравом смысле, который оставляет вас по-прежнему с одною лишь тюрей? Неужели не поймете наконец вы, "обнаженные и от прошедшего и от будущего"?
Вспомнилось вдруг, как, побывавши в августе в Париже, мечтал проститься с умиравшим Тургеневым: "все-таки хороший писатель был и немало людей утешил". Да, как-то все ближе становились эти могикане русской литературы, эти питомцы великих сороковых годов - "замечательного десятилетия", по слову еще одного из этих людей, к которому все чаще стал ощущать какую-то умильную нежность, к обломку счастливой молодости - Павлу Анненкову. Но попрощаться с Тургеневым не пришлось, так тот был мучительно болен, бессилен, уже отрешен от мира. Тягостны были рассказы очевидцев о его последних днях. 22 августа Тургенев умер. Прощальное письмо Салтыкова осталось непрочитанным.
Что-то долго апрельская книжка "Отечественных записок" находится в "чреве китовом" - в цензурном ведомстве, а времена ведь ныне строгие, склонные к оплеухам и заушательству, хотя, в сущности, и бесплодные. Какую оплеуху готовят ему на этот раз судьба и цензурное ведомство? Неужели новую "вырезку"? Но чего? Казалось бы, в апрельской книжке придраться не к чему. Да к тому же цензурный "бог" Феоктистов обещал, что без предварительного соглашения с главным редактором, Салтыковым, никаких мер против журнала приниматься не будет. (8 марта Салтыков побывал у Феоктистова: лицо его показалось знакомым, хотя раньше вроде бы и не встречались. Евгений Михайлович был чрезвычайно любезен. Поговорили много и "изобильно". Прибавил при этом Феоктистов, что и министр граф Толстой "не желает предпринимать чего-либо лично против меня по старому товариществу".) Впрочем, с пошехонцами надо держать ухо востро, и дела иметь с ними очень трудно: нет никакой надежды на их обещания, а тем более поддержку. Как бы не оказаться в положении Ивана Рыжего.
"Между делом", содержание его как бы задано первой фразой: "Пасхальные праздники на время заслонили внутреннюю политику". Нахлынули воспоминания о далеком прошлом, о пасхальных днях в провинции, об этой веселой, ликующей весенней ночи, когда был молод, радость переполняла душу, хотя давил опостылевший мундир, хотя одолевала и засасывала серая провинциальная скука. Несмотря на все тогдашние тяготы, все же не было этого мучительного чувства отторженности от живого мира, такого одиночества, выход из которого уже и не грезился. Теперь же, в последнее время, "одиночество - пожалуй, даже заброшенность - до такой степени охватило меня, что я почти исключительно разговариваю с одними читателями. Их я и поздравляю: Христос воскрес! поцелуемтесь!"
Вот и сегодня - совсем один, и только стопа бумаги, и эта беседа с неведомым читателем.
Вдруг прибежал старый приятель Виктор Павлович Гаевский с сочувствиями и соболезнованиями: что такое? по какому поводу? Огромный лист "Правительственного вестника" дрожит в руках, буквы скачут: "Правительственное сообщение о закрытии "Отечественных записок". "Некоторые органы нашей периодической печати несут на себе тяжелую ответственность за удручающие общество события последних лет. Свободой, предоставленной печатному слову, пользовались они..." (Кто такие "они"?) "Страницы газет и журналов известного оттенка..." (Опять-таки каких газет, каких журналов? Что это за "известный оттенок"?) "Один из важных государственных преступников..." (Кто это???) "Одна из наиболее обративших на себя внимание статей..." (Что за статья? Где напечатана?) "Занимавший место секретаря редакции одного из периодических изданий... на имя сотрудника другого издания..." (Что за нелепица? Какое отношение имеет все это к "Отечественным запискам"?! А, вот и о них:) "Далее, из того же источника <!?> имеются сведения, что в редакции "Отечественных записок" группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией. Еще в прошлом году один из руководящих членов редакции означенного журнала" (боже мой, какой Мазилка или Скоморохов сочинял всю эту галиматью, да еще языком канцелярского писца!) "подвергся высылке из столицы за крайне возмутительную речь, с которой он обратился к воспитанникам высших учебных заведений, приглашая их к противодействию законной власти". (Вот оно что, Михайловский, оказывается, "приглашал" студентов к бунту против законной власти!) "Следствием, кроме того, установлено, что заведующий одним из отделов того же журнала до времени его ареста был участником преступной организации". (Это "метафизик" Кривенко!) "Еще на сих днях полиция поставлена была в необходимость арестовать двух сотрудников этого журнала за доказанное пособничество с их стороны деятельности злоумышленников". (Этот скучный Протопопов и безобидный Эртель, но какие же они сотрудники, особенно Эртель, напечатавший недавно, уже в этом году, крошечный рассказик.) "Нет ничего странного, что при такой обстановке статьи самого ответственного редактора" (забыли добавить: "означенного журнала"), "которые по цензурным условиям не могли быть напечатаны в журнале, появлялись в подпольных изданиях у нас и в изданиях, принадлежащих эмиграции". (Да, появлялись, но я об этом не просил и меня не спрашивали.) "Присутствие значительного числа лиц с преступными намерениями в редакции "Отечественных записок" не покажется случайным ни для кого, кто следит за направлением этого журнала, внесшего немало смуты в сознание известной части общества... правительство не может допустить дальнейшего существования... Совещание министров... постановило: "Прекратить вовсе..." Что же это такое?! "Теперь литературным судьею сделалось - правительство"!
Вдруг почувствовал Михаил Евграфович какую-то беспредельную, безграничную, громаднейшую скуку. Вот все и кончилось, не будет больше нагромождений на столе рукописей и корректур, не будет редакционных собраний по понедельникам, не будет страха за очередную книжку, пребывающую в цензурном ведомстве, этом истинном "чреве китовом". А что же будет?
И вдруг как озарило: ведь все, все предсказал!
Он полулежал в кожаном кресле, завернувшись в привычный плед.
Конечно, он привык уже к одиночеству, оброшенности - уделу тяжело больного человека. Тянуще гудели, как-то "скорбели" ноги, тело не могло найти удобного положения...
Журнал убит! Хотят "прикончить" и меня - писателя "вредного" и ненавистного (впрочем, это "убиение" началось раньше - особенно весь прошедший год чувствовал он это давление - явную попытку вытеснения его из журнала, все эти "предостережения" и "вырезки" - а что же журнал без него?).
все эти "губернии" - Рязань. Тверь, Тула, Пенза... Еще такой наивный воитель во имя законов и наставитель губернаторов на путь истинный - в милом и постылом Крутогорске. Блестящий чиновник, спорящий с министрами, уверенный в себе, сочинитель либеральных проектов "исправления полиции". Губернский вице-Робеспьер... Весь этот мощный и напряженный поток теоретических блужданий, бурного практикования либерализма, поток, закономерно принесший его в конце концов в демократический журнал великого Некрасова. Яростно-деятельные годы, годы радостных упований, силы и веры.
А теперь? Могучий комический дар, куда, на что потрачен ты, изменил ли ты хоть что-нибудь в любезном Глупове? Неужели все прошло, все напрасно - вся эта безрадостная, больная, постылая и никому не нужная - неудачная жизнь?
Салтыков привык работать поистине как хорошо отлаженная машина - изо дня в день, из часа в час: в каждую книжку журнала - очерк, рассказ, главу, каждый понедельник - обязательное совещание сотрудников в редакции. И вдруг - внезапная, резкая остановка, пустота; настигла какая-то болезнь: апатия, равнодушие и скука. И чем яснее и строже мысли, тем бесполезнее кажется весь этот каторжный труд, плодов которого не видно.
Беспредельная тоска ненужности сковывала силы, заставляла почти кричать от отчаяния - ведь печататься-то теперь негде! И он кричал - хриплый, рыкающий бас гулко отдавался в доме, неприветливость и угрюмый вид пугал редких посетителей. Беспредельную ненависть к жизни - вот что он теперь чувствовал.
Так проходили дни за днями, последние дни апреля - первые дни мая. Вновь и вновь вспыхивали и кружились в сумраке бессонных ночей воспоминания - грустные, печальные, мучительные, но, как ни странно, почти всегда облегчавшие, умягчавшие боль, омывавшие душу. И тогда хотелось занести их на бумагу, отдать миру, дать им собственное, самостоятельное существование - существование, которое продлило бы, продолжило его собственную жизнь. Особенно тягостны были воспоминания, казалось бы, радостные - о годах активной борьбы, молодой уверенности, несокрушимого здоровья.
"ведь я редактор кровный, а не наемный!"), все же не был он близок с кругом сотрудников, наполнявших книжки журнала своими повестями, рассказами, обозрениями. Та огромная масса созданного им, величественная гора творчества, вершина которой скрывалась где-то за облаками, как бы отделяла его от рядовых сотрудников, которые, конечно, понимали всю несоизмеримость своих пусть немалых трудов с величием труда "сатирического старца". Отсюда - одиночество, с годами, особенно после смерти Некрасова, все углублявшееся.
Теперь же, с гибелью журнала, казалось, порвались все связи, наступила какая-то вселенская оброшенность. Салтыков же ждал если не открытой поддержки своего дела, то хотя бы личного сочувствия. И что же? Эта старая лиса Краевский уже требует расчетов, намекая, что от "своего" журнала еще мог бы попользоваться.
"Вот какой со мной казус случился, - пишет Салтыков через две недели после "казуса" "многоуважаемому" Павлу Васильевичу Анненкову. - Сидел я, больной, в своем углу и пописывал. Думал, что на здоровье отечеству пописывал, а выходит, что на погибель. Думал, что я своим лицом действую, а выходит, что я начальником банды был. И все это я делал не с разумением, а по глупости, за что и объявлен публично всероссийским дураком. И Пошехонье теперь думу думает: так вот он каков!.. Обидно следующее: человека со связанными руками бьют, а Пошехонцы разиня рот смотрят и думают: однако, как же его и не бить! ведь он - вон какой! Неужели я, больной, издыхающий, переживу эту галиматью... Вообще хорошая будет страничка для моей биографии. Столько я в две недели пережил, сколько в целые годы не переживал".
Его ядовитый сарказм по отношению к пошехонским литераторам, его гневное возбуждение нарастают: "Разница между покойным Тургеневым и прочими пошехонскими литераторами (я испытал ее теперь на собственной шкуре), - пишет Салтыков К. Д. Кавелину, - следующая: если б литературного собрата постигла такая же непостижимость, какая, например, меня постигла, Тургенев непременно отозвался бы. Прочие же пошехонские литераторы (наприм. Гончаров, Кавелин, Островский, гр. Толстой) читают небылицы в лицах и распахнув рот думают: как это еще нас бог спас!"
Но что такое поддержка и сочувствие даже и лучших "пошехонских литераторов" - одиноких, изолированных, растерянных? Неужели она что-нибудь изменит? И для них ли писал он?