|
Побывав на обратном пути из Ниццы в Россию в Париже, Салтыков знакомится с Золя, Эдмоном Гонкуром, Флобером. Он разочарован, его характеристики выразительны: "Золя порядочный - только уж очень беден и забит. Прочие хлыщи".
(Позднее, в цикле "За рубежом", на материале новых посещений Франции, сохраняя этот свой общий взгляд на социально-политический режим III республики и литературу натурализма, Салтыков разовьет и всемерно углубит их характеристики.)
Размышляя о нынешнем положении Франции, Салтыков ни на минуту не забывает о России, когда народническое движение русской молодежи подвергалось все усиливающимся нападкам и прямым репрессиям. Непроизвольно возникают характерные сопоставления: "Какое, однако, слово Тургенев выдумал "нигилисты" - всякая собака им пользуется. Во Франции есть, впрочем, другое словечко: коммунар, тоже не без значения".
О российских делах и нигилизме напомнил Салтыкову один трагикомический эпизод. Вообще жил Михаил Евграфович в Париже довольно уединенно, лишь изредка встречаясь с некоторыми из соотечественников, чаще других - с Тургеневым, казалось, поселившимся во Франции навсегда. (Когда впервые посетил Салтыков Тургенева в Буживале, недалеко от Парижа, у него в письме к Анненкову вырвался невольный недоуменный вопрос: "неужели же он <то есть Тургенев> никогда не воротится в Россию?")
"Нашей общественной жизни" с нелепыми и злостными нападками на "нигилистов" и "мальчишек". Его бурная и нервная натура вдруг дала вспышку необыкновенной силы и страсти. Сам Салтыков назвал эту вспышку "чем-то вроде истерики". Но это не была истерика. Это была естественная для Салтыкова, может быть, только обостренная болезнью, реакция на "подлость" и "пошлость". А дело было в том, что Соллогуб, некогда автор "натуральной" повести "Тарантас" и позднее нашумевшей "обличительной" комедии "Чиновник", вздумал прочитать Салтыкову свою новую комедию - о нигилисте-воре! "И если бы вы видели самое чтение, - рассказывал Салтыков Анненкову, - он читает и сам смеется и на всех посматривает". "Меня прежде всего оскорбил этот богомаз, думающий площадными ругательствами объяснить сложное дело". Салтыков взорвался и даже сам не помнил, что наговорил этому "сукину сыну", "совершенному идиоту", автору жалкой комедийки, занявшемуся в последние годы изучением тюрем, видно, потому, что "его самого посадить в тюрьму надо" (Салтыков не умел и не хотел скрывать своего презрения). Помнил только, что сердце затрепетало, кровь бросилась в голову, и испугавшемуся Соллогубу (испугавшемуся до того, что даже пообещал сжечь свое антинигилистическое детище) пришлось выслушать неудержимый поток гневных слов: "выразил ему (сообщал Салтыков Некрасову), что в его лета заниматься подобными пакостями стыдно". И кроме того, как вспоминал свидетель этой сцены Тургенев, назвал Соллогуба "бесчестным человеком". "Салтыков взбесился", - описывал все это происшествие по горячим следам Тургенев, "обругал" Соллогуба, "да чуть с ног не свалился от волнения: я думал, что с ним удар сделается... Он мне напомнил Белинского..." (из письма к Ю. П. Вревской от 5/17 октября 1875 года).
Зиму 1875/76 года Салтыкову было предписано провести в Ницце. Эта перспектива не сулила ничего доброго, даже и со стороны здоровья. Ведь и здесь он никуда не мог уйти от волнений и впечатлительности, не мог уйти от своего сатирического склада ума и сердца. "В Ницце, - поначалу спокойно описывает он свое времяпрепровождение Некрасову, - я живу еще больше взаперти, нежели в Бадене: ни одного вечера из дома не выходил. Скучновато, но климат хороший" и т. д. и т. п И вдруг - взрыв негодования: "И везде виллы, в коих сукины дети живут. Это беспредельное блаженство сукиных детей, их роскошь, экипажи, платья дам - ужасно много портят крови. И все эти хлыщи здесь как дома, я один как-то особняком. Не умею я сближаться, хотя многие здесь меня спрашивают, просят "показать". Конечно, это тем и кончится, что "посмотрят", но вряд ли кому охота со мной знакомиться. Даже хозяйка говорит: какой вы угрюмый!" И Салтыков заключает: "Пусть так и будет. В мае непременно в Россию приеду. Лучше в Витеневе. Ежели умирать, так там". И еще - оторванность от России не только угнетала, вызывала "ожесточение" и тоску, по и мешала работе по причине отсутствия новых живых впечатлений. В феврале 1876 года писал Унковскому: "Дай бог как-нибудь выбраться отсюда и до России добраться. Там я буду писать, коли здоров буду, ибо это верно, что только живучи в России можно об России писать, не истощаясь". И все же: "И то еще удивительно, что что-нибудь пишу".
И Салтыков действительно пишет. Среди других замыслов и других произведений этого времени все больше кристаллизуется, оставаясь пока в рамках "Благонамеренных речей", другой, новый замысел - о "выморочном" семействе помещиков еще старых времен, беспощадным ходом самой жизни обреченных на неминуемую гибель.
Первое упоминание об этом семействе - господах Головлевых - встречалось уже в рассказе "Кузина Машенька". Там это соседи Марьи Петровны Порфирьевой - кузины Машеньки.
Но вот головлевское семейство оказывается главным предметом повествования - в Бадене пишется "Семейный суд" - об Арине Петровне Головлевой и ее сыновьях, над одним из которых, Степкой-балбесом, и вершится "семейный суд".
"Пространство" повествования о Головлевых все расширяется. Мучительное умирание другого сына Арины Петровны - Павла Владимирыча - уже символизирует и воссоздает мрачную атмосферу семейного распада и "умертвия". И все яснее и определеннее выступает зловещая фигура Порфирия Владимирыча Головлева - "Иудушки". Рассказ этот ("По-родственному") пишется в Ницце осенью 1875 года.
"Семейные итоги" - итоги всеобщей семейной "выморочности", собираясь тем самым и закончить историю головлевского семейства. Но оказывалось, что отнюдь еще не все "итоги" окончательно выяснились. И уже в апреле в Париже пишется новый рассказ, сначала называвшийся "Выморочный". Салтыков размышляет над тем, как развить и чем закончить здесь судьбу Иудушки, ибо рассказ опять-таки мыслился как завершающий головлевскую серию, как "конец Иудушки": "Я еще хорошенько и сам не наметил моментов развития, а тема в том состоит, что все кругом Иудушки померли, и никто не хочет с ним жить, потому что страшно праха, который его наполняет. Таким образом он делается выморочным человеком"
Но и это еще не было концом. Салтыкову еще в Париже стало ясно (об этом же ему писали многие корреспонденты), что в недрах "Благонамеренных речей" у него вызрела и родилась совсем новая книга, которую теперь необходимо только действительно дописать до конца, до того конца огромной трагической и психологической силы, на который осужден Иудушка. Вероятно, такой финал только и мог быть написан в России, куда Салтыков возвращается в начале лета 1876 года.
Позднее, в письме к публицисту и критику Е. И. Утину Салтыков говорит, что он как художник-сатирик задался "миссией" "спасти идеал свободного исследования, как неотъемлемого права всякого человека, и обратиться к тем современным "основам", во имя которых эта свобода исследования попирается... Я обратился к семье, к собственности, к государству и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются". И дальше, в том же письме: "На принцип семейственности написаны мною "Головлевы".
"Господа Головлевы". Вспомним, что как эпизод эта тема разработана и Гоголем в "Мертвых душах", в рассказе о гибели семейства Плюшкина. Именно в этом эпизоде звучит не столько смех, как ни смешон Плюшкин. Трагический пафос гоголевского повествования о падении человека скрадывает, заглушает сатирическое осмеяние. Но Плюшкин еще не был поражен "язвой праздномыслия" и пустословия - той болезнью, которая губит Иудушку - Порфирия Головлева. Правда, первые признаки этой болезни отмечены и Гоголем - в пустом и в конечном счете разрушительном мечтательстве Манилова. И правильно заметил критик и поэт И. Анненский: Фемистоклюс (один из сыновей Манилова) "состарился в Порфирия Головлева". Склонность к "благонамеренным речам" наблюдается и в Павле Ивановиче Чичикове, оправдывающем свои аферы с мертвыми душами чуть ли не государственными интересами и благом России.
История жизни Плюшкина до появления в его усадьбе Чичикова как бы распадается на две части - сначала это деятельный хозяин, созидатель благоустроенного помещичьего хозяйства и благополучного "дворянского гнезда". Потом - переживший смерть жены, оставленный детьми одинокий скопидом и бессознательный разрушитель того здания, которое сам ранее воздвигал. Мы вместе с Чичиковым присутствуем при конце, итоге плюшкинского жизнестроительства. Чем же можно объяснить этот печальный итог? В объяснении падения Плюшкина Гоголь в самом деле, если воспользоваться словами Салтыкова, остается еще во многом "на почве личной и психологической". Его душа умерла и очерствела потому, что не сумел он, "выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество", "забрать с собою в путь" "все человеческие движения". Возродить в Плюшкине эти "человеческие движения" - значит вернуть ему человеческий облик.
Салтыков дает иной, более сложный ответ на вопрос о причинах краха "жизнестроительства" по-головлевски. Иначе представляются ему и плоды пробуждения стыда и совести в падшем человеке.
В истории головлевской семьи также видятся два "отрезка" - путь наверх, восходящий, путь созидания головлевского помещичьего благополучия, воплотившийся в деятельности Арины Петровны Головлевой, и - нисходящий, история падения, разрушения, жизнестроительство на словах, а на деле - целая цепь "умертвий", настигающих одного за другим членов головлевского семейства. Страшный символ этого упадка и смерти - Порфирий Владимирович Головлев, Иудушка.
Эти два "отрезка" бытия головлевского семейства вместе с тем - две эпохи в истории России. Жизнестроительство Арины Петровны происходит в условиях крепостного права, крепостнического помещичьего хозяйства. Превращение всех, по видимости, богатых плодов этого жизнестроительства в "прах" падает на послереформенное время. (Действие первой главы "Господ Головлевых" - "Семейный суд" - происходит незадолго до отмены крепостного права, в пятидесятых годах; "Расчет" - последняя глава головлевской хроники - производится уже в семидесятые годы.)
"отрезка" личной и социальной судьбы головлевского семейства - неразделимы. В самом головлевском жизнестроительстве заложена и причина гибели Головлевых.
Уже в первой главе салтыковского романа - "Семейный суд" - произносится слово, определяющее истинную и постоянную суть бытия "господ Головлевых". Это слово - "гроб". Возвращающийся в Головлево "Степка-балбес" - старший сын Арины Петровны - с ужасом ощущает, что погружается в атмосферу "гроба", откуда уже ему лишь один путь - на погост.
Воистину что же такое все жизнестроительство Арины Петровны, как не созидание "гроба", в котором оказываются похоронены и она сама, и ее дети, и ее внуки?
Мир головлевской усадьбы, когда в нем верховодит Арина Петровна, - это мир единоличного произвола, мир "властности", исходящей от одного лица, властности, не подчиняющейся никакому закону, заключенной лишь в одном принципе - принципе самодержавия. Головлевская усадьба прообразует собой, как говорили в XIX веке, - всю самодержавную Россию, закоченевшую в "оцепенении властности" (этими словами Салтыков определил самую суть правления Арины Петровны, "женщины властной и притом в сильной степени одаренной творчеством"). Лишь от нее, от Арины Петровны, исходят некие деятельные токи, лишь ей в этом головлевском мире принадлежит привилегия действования. Другие же члены головлевского мира начисто лишены этой привилегии. На одном полюсе, в лице самодержицы Арины Петровны, сосредоточены власть, деятельность, "творчество". На другом - безропотность, пассивность, апатия. И понятно, почему, несмотря на "оцепенение", которое владеет головлевским миром, лишь в Арине Петровне еще сохраняется что-то живое.
Лишь она способна на "жизнестроительство", какое б оно ни было, лишь она живет - в своем хозяйстве, в своем приобретательском пафосе. Конечно, это жизнь весьма относительная, ограниченная очень узкими рамками, а главное - лишающая права на жизнь всех других членов головлевского мира, обрекающая их в конечном итоге на "гроб", на умирание. Ведь жизнедеятельность Арины Петровны находит удовлетворение в самой себе, ее "творчество" не имеет какой-либо цели вне себя, какого-либо нравственного содержания. И тот вопрос, который часто задает Арина Петровна: для кого тружусь, для кого коплю? - вопрос, в сущности, незаконный: ведь она копила-то даже не для себя, тем более не для детей, а в силу какого-то бессознательного, почти животного инстинкта накопления. Все было подчинено, все принесено в жертву этому инстинкту.
или пушкинского Скупого рыцаря.
Это скопидомство, накопительство русской помещицы, возможное лишь в условиях крепостнического хозяйства. Ведь мерой богатства Арины Петровны служат не десятины принадлежащей ей земли и даже не деньги, а крестьянские "души", которыми она владеет и правит как безграничная самодержица. Каких-нибудь одно-два десятилетия отделяют жизнестроительство Арины Петровны от жизнестроительства гоголевских помещиков. И, по существу, здесь очень мало отличий, ибо в пределах самодержавно-крепостнического устройства, в условиях "оцепенения властности" отсутствует движение, отсутствует прогресс. Даже по внешним своим чертам хозяйство Арины Петровны похоже на плюшкинское: "Лето-припасуха приближалось к концу; шло варенье, соленье, приготовление впрок; отовсюду стекались запасы на зиму, из всех вотчин возами привозилась бабья натуральная повинность: сушеные грибы, ягоды, яйца, овощи и проч. Все это мерялось, принималось и присовокуплялось к запасам прежних годов. Недаром у головлевской барыни была выстроена целая линия погребов, кладовых и амбаров; все они были полным-полнехоньки, и немало было в них порченого материала, к которому приступить нельзя было, ради гнилого запаха". В самом способе помещичьего хозяйствования, будь оно плюшкинское, будь головлевское, заключен некий прах, некая порча и гниль.
"Катастрофа", то есть отмена крепостного права, подорвала самодержавие Арины Петровны, как и вообще вотчинную власть дворян-помещиков. "Порча" и "гниль" проели насквозь все бытие головлевцев.
Что скрепляло головлевскую семью, помимо кровного родства? В сущности говоря, ничего. "Творчество" на ниве скопидомства и накопительства разрушало естественные, нормальные семейные связи, заменяло их связями искусственными, внешними. "Катастрофа" порвала и эти искусственные связи. Арина Петровна, ослепленная своим привычным и, казалось, непоколебимым властолюбием, сама содействовала разрушению семейного клана, передав власть Порфирию Головлеву. В нем, в Иудушке, теперь олицетворились силы гибели и распада.
Один за одним уходят из жизни искалеченные, потерявшие человеческий облик Головлевы, умирает и Арина Петровна - последняя ниточка, связывавшая с "живым миром" Порфирия Головлева.
не сознавая печальных итогов своего творчества по-головлевски. Мысль о каких-то "основах" и "принципах" ей и в голову не приходила.
Между тем сам Салтыков, как мы помним, утверждал, что в "Господах Головлевых" его сатира направлена на "принцип семейственности". "Язва праздномыслия", поразившая разные стороны духовной жизни России в послереформенное время, коснулась и сферы семейной жизни. Этой "язвой" одержим и герой салтыковского романа - Иудушка, Порфишка-кровопивец.
Осмеянию в романе подвергается не сама по себе трагическая судьба головлевского семейства - здесь нет места смеху, - а тот "принцип", который провозглашался как фундамент, как основа существования семьи, но которому противоречила реальность семейного уклада, семейных отношений Головлевых. Носителем, идеологом принципа семейственности является в романе Порфирий Головлев. Именно он в неостановимых, безудержных словесных излияниях провозглашал, пропагандировал этот принцип, постоянно подрывая его, однако, своей жизненной практикой, своим неустанным кровопивством. Он, "Порфишка-кровопивец", Иудушка, был "настоящею душою" крушения "семейной твердыни".
Если деятельность Арины Петровны была все же деятельностью, действованием, то деятельность Иудушки, богатого помещика, владельца большого имения, все больше и больше становится "деловым бездельничеством", в духе которого он воспитывался, будучи петербургским чиновником. Этот чиновник-помещик погрязает в пустяках и мелочах, заводя и в своем помещичьем хозяйстве пустопорожние порядки департамента какого-нибудь министерства. Самодержавная власть помещицы-хозяйки заменяется бумажным, мертвым бюрократическим управлением по принципу: "Раззорю!" Одна за другой рвутся все связи Порфирия Головлева с живым миром - и с отпрысками головлевского семейства, и с собственным хозяйством, и с тем миром крестьянской жизни, "перекатной голи", который двигался и дышал где-то поблизости. И, наконец, дело доходит до того, что свои помещичьи вожделения, свои "праздные помещичьи идеалы" оп уже удовлетворяет в мире "мертвых душ", в обществе покойной Арины Петровны или старого Ильи, "который еще при папеньке, Владимире Михайловиче, старостой служил и давным-давно на кладбище схоронен". Иудушка, в ужасе перед жизнью, все дальше и дальше уходит от мира действительного в мир фантастический, создаваемый его воображением, в мир неразумия, абсурда, гротеска, в мир призраков. Стелет и стелет он "свою бесконечную паутину, по временам переходя в какую-то неистовую фантастическую оргию", оргию пустословия и праздномыслия.
Между тем жизнь давала о себе знать. Если Арина Петровна не мыслила себе иного существования, кроме головлевского "самодержавия" помещицы-крепостницы, если все ее сыновья связаны с Головлевым нерасторжимой цепью и фатально принуждены возвратиться в лоно семейного гнезда, чтобы там погибнуть, молодое поколение головлевской семьи жаждет вырваться из головлевского "гроба", стремится к иной жизни, к созиданию какого-то иного мира путем собственного, "личного" труда. Но судорожные, болезненные попытки эти обречены на неудачу, желание самостоятельного жизнеустройства, "личного труда", не подкрепленное способностью, умением трудиться, подорванное в самом корне головлевским "прахом", оборачивается неизбежным "умертвием". "Перспектива труда", и для них, как и для их отцов, оказывается закрытой. Одни из них мучительно погибают, не надеясь ни на что, не видя выхода, как кончают Володя и Любинька, другие, как Петя и Аннинька, пытаются найти сочувствие в головлевском семейном гнезде.
мир.
Пожалуй, лишь одно событие заставило Иудушку поколебаться, ощутить, что живой-то мир в самом деле существует, что мир этот может диктовать какие-то свои условия, что он не укладывается в стройную систему пустых слов. Это событие - неожиданная беременность Евпраксеюшки. "Это была совсем новая узда, которую в первый раз в жизни узнало его праздномыслие". Бунт Евпраксеюшки, матери, потерявшей сына, - бунт примитивного, недалекого существа, и бунт-то нелепый, примитивный, но - бунт жизни против смерти. Однако и в этом случае, в борьбе живого и мертвого, побеждает мертвое, побеждает Иудушка, опять-таки скрываясь за паутину слов, за привычный обряд. И недаром в этот момент окончательного преодоления Иудушкой человеческих чувств, чувств отца, чудится головлевской приживалке Улитушке, что перед ней не человек, а сатана.
Иудушка - еще более страшная "прореха на человечестве", чем гоголевский Плюшкин. И Гоголь, и Салтыков, однако, не ограничиваются сатирическим отрицанием своих героев, изображением бездонной глубины их нравственного падения, распада в них человеческой личности. И Гоголь, и Салтыков, художники-гуманисты, не отчаиваются обнаружить в этих "мертвых душах" нечто человеческое, позволяющее верить в их возрождение.
Судьба Плюшкина трагична. Но существует ли какой-нибудь выход из этой трагедии его пустопорожнего, мелочного существования, есть ли для него какой-нибудь просвет в будущем? Нравственное пробуждение Плюшкина, пробуждение стыда и совести, намек на возможность которого содержится в тех проблесках человечности, которые еще в нем сохранились, - такое пробуждение в общем возможно, оно не противоречит логике характера этого гоголевского героя. Больше того, известно, что Гоголь в следующих частях "Мертвых душ" собирался "возродить" Плюшкина, сделать его человеком. Но в каком отношении оказалась бы эта человечность Плюшкина к тем социальным условиям, к тому "положению", которое его создало? Она, конечно, не могла не вступить с этим "положением" в конфликт, а подобные конфликты разрешаются обыкновенно отнюдь не гармонически.
Что такое пробуждение Стыда и Совести? В конечном счете это осознание истины своей жизни, возвращение к действительности, к правде, когда с глаз падает темная завеса, скрывавшая дотоле истину, когда слепой прозревает, когда становится возможным "воскресение" человека.
"Бывают минуты, - говорится в "Господах Головлевых", - когда человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает понимать, что он не только воистину живет, темпераментам. Одних сознание обновляет, воодушевляет решимостью начать новую жизнь на новых основаниях; на других оно отражается лишь преходящею болью, которая не произведет в будущем никакого перелома к лучшему, но в настоящем высказывается даже болезненнее, нежели в том случае, когда встревоженной совести, вследствие принятых решений, все-таки представляются хоть некоторые просветы в будущем".
"Некоторые просветы в будущем" обусловливаются, однако, не только темпераментом; встревоженная совесть, чтобы привести к обновлению, должна найти для себя достойную пищу и такую почву, на которой ростки обновления не погибнут. Не найдя же такой пищи, здорового содержания, пробудившаяся совесть может привести лишь к одному - гибели. В пробуждении совести, в прозрении истины может заключаться и непереносимый ужас, боль, за которой следует только одно - смерть, "смерть-избавительница" (как сказано в сказке "Бедный волк").
Именно такое прозрение поразило Порфирия Головлева, поразило его совесть, истерзанную воспоминаниями о бесчисленных "умертвиях". "И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт". Глаза его открылись: "Что такое! Что такое сделалось?! - почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, - где... "
Так же, как и гоголевская сатира, сатира Салтыкова руководствуется принципом "въедчивости порока", пониманием зависимости порока от "положения", от всей сложной, многоразличной, часто неуловимой совокупности условий, влияний, общений, создающей "порочную" личность.
"Господ Головлевых". Порфирий Головлев - не только причина гибели "всех", причина бесчисленных "умертвий", но и жертва сложившихся от века общественных и семейных отношений. Он не только калечит, он сам искалечен силой вещей.
Порфирий Головлев сознал себя виновным в том, что "сделалось", он посмотрел на все им содеянное как бы со стороны и ужаснулся. Пала вся хитросплетенная паутина слов и обрядов, непроницаемой завесой скрывавшая от него истину его существования. Истина эта была ужасна, но падение Порфирия Головлева уже столь глубоко, что, хотя совесть и пробудилась, возврат к человечности - "воскресение" - для него невозможно. Его мольба о прощении остается без ответа.
Роман "Господа Головлевы" - роман сатирический. Однако он очень отличается от таких общественных романов Салтыкова, как, например, "Помпадуры и помпадурши", "История одного города" или цикл "Благонамеренные речи", из которого, собственно, и вырос. В "Господах Головлевых" Салтыкова интересует не только то или иное "моровое поветрие" - некое явление общественной психологии, захватившее целые массы. И здесь сатирик берет "моровое поветрие", общественную "язву", по при этом показывает, каким образом оно, это поветрие, губит человека, выедает человеческую душу, обесчеловечивает ее. На фундаменте острейшей социально-политической сатиры "Истории одного города" и других сатирических циклов, обогащенный опытом художественного психологизма в изображении "диалектики души" у Толстого или духовных драм у Достоевского, Салтыков как бы возвращается к гоголевской психологической сатире, создавая не только сатирический, но и психологический роман. Реалистическая сатира Салтыкова-Щедрина прочно утвердилась на общественной почве, пройдя через период беспощадного обличения "моровых поветрий", изображения персонажей, прямо представляющих то или иное "положение" без всяких психологических смягчений. В "Господах Головлевых" салтыковская сатира обогатилась глубоким проникновением в психологию личности, изуродованной своим "положением", давлением не зависящих от этой личности обстоятельств.
Но все это не значит, что после романа "Господа Головлевы" Салтыков отказывается от сатиры предельно обобщающей, как бы отвлекающейся от индивидуально-человеческих особенностей и личных судеб. Напротив, в последнее десятилетие жизни он доводит до совершенства тот сатирический жанр, который был им намечен в сказках "Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил" или "Дикий помещик". Этот жанр, основывающийся на иносказании, позволил Салтыкову отразить все особенности и процессы русской жизни восьмидесятых годов прошлого века, представить русскую общественную структуру, идейные течения, психологию целых общественных групп и слоев. В сказках, при всем том, наиболее выпукло, определенно и полно высказалась собственная салтыковская философия жизни, нравственный пафос, общественные идеалы.
В 1869 году Салтыков создает первые свои сказки. И в этих сказках опять перед нами - царская бюрократия, помещичий быт и миросозерцание в их отношении к народной жизни ("Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил", "Дикий помещик"). Живое, творческое, созидающее начало заложено, для Салтыкова, в крестьянском труде, в жизни народной массы, а помещичье-бюрократическая система - паразитический нарост, злокачественная опухоль на теле народа.
"мораль", которая в иных случаях высказывается с полной определенностью, в иных же - только подразумевается и требует от читателя умелой расшифровки. В этом отношении сказки Салтыкова сходны с русской народной сказкой, прежде всего сказкой о животных. Народная фантазия, создавая сказки, в которых действуют герои-животные, видит за ними, за их действиями и поведением - человека, его характерные черты, особенности человеческих отношений. За каждым из животных закреплена какая-то своя, свойственная именно ему черта, и этой чертой определяются его поступки, его поведение. Круг этих животных обычно более или менее ограничен (медведь, волк, лиса, заяц, баран). Этих же животных встречаем мы и в сказках Салтыкова. Но к их как бы заданным народной фантазией качествам у сатирика прибавляются и другие, которые уточняют их социальную природу, делают более определенным, более конкретным важный автору социально-политический смысл. Так, заяц у него не просто трусливый, но и самоотверженный, и здравомысленный. Волк не только жестокий, но и - неожиданно - бедный. Пискарь оказывается премудрым, вобла - вяленой, баран - непомнящим. Медведь - сильный, добродушный и часто недалекий - выполняет в сказке "Медведь на воеводстве" роль воеводы, то есть, как это хорошо понимали современники, градоначальника или вообще всякого начальственного лица, правление которого, как оказывается, не может обойтись без злодейств - будь то злодейства "срамные", "крупные" или "натуральные".
Обращается Салтыков и к былинному эпосу, переосмысливая его в духе своей политической идеи, намекая на исторические судьбы русского самодержавия. Сиднем сидит, беспробудно спит в дупле богатырь (сказка "Богатырь"), но вместо того, чтобы во сне сил набраться и выйти на борьбу с супостатами, оказывается, что, пока спал богатырь, гадюки у него "туловище вплоть до самой шеи отъели".
Салтыкова близки басне, - это социальный и нравственный пафос, явная идейная тенденция, именно то, что в басне и принято называть "моралью". Конечно, "мораль" сказки Салтыкова совсем не обязательно формулируется в завершающей басню концовке-сентенции, как это чаще всего бывало у Крылова (например, в басне "Квартет": "А вы, друзья, как ни садитесь, Всё в музыканты не годитесь"). Но эту "мораль", этот сокровенный смысл сказки читатель-друг всегда умел угадать, даже если она прямо и не высказывалась.
Выше уже приводились слова Салтыкова о том, что подлинной почвой сатиры может быть лишь почва народная. В самом деле, наверное, не будет преувеличением сказать, что центральный герой сказок Салтыкова - это парод, русский крестьянин. Это некий идеал, руководствуясь которым Салтыков-демократ подвергает осмеянию все то, что противостоит, что несовместимо с этим идеалом. Салтыков, конечно, не мог не видеть главного исторического греха русского мужика - его забитости, безропотности, "бедности сознанием собственной бедности". И в этом смысле мужик - тоже объект сатиры. В таком двойственном свете предстает мужик уже в "Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил". Умелец, мастер на все руки, истинный созидатель и кормилец земли русской, он позволяет помыкать собою генералам, которые и "слов-то никаких не знали", не говоря уже о способности к какому-нибудь делу. Столь же покорной и на все согласной оказывается крестьянская масса и в сказке "Орел-меценат". "Ворона - птица плодущая, - сказано здесь, - и на все согласная. Главным же образом тем она хороша, что сословие "мужиков" представлять мастерица". В сказке "Коняга" каторжный, безысходный труд коняги - это, конечно, труд русского мужика. Трагический пафос, в целом характерный для щедринских сказок восьмидесятых годов, достигает здесь необыкновенной высоты. И сколь ничтожными выглядят на фоне этого трагического образа труженика-коняги пустоплясы, пытающиеся, так сказать, узаконить своими пустопорожними рассуждениями тяжкое конягино житье. Именно пустоплясы - объект салтыковской сатиры в этой сказке.
Салтыков, конечно, видит в русском крестьянстве отнюдь не только бессловесную, бездуховную массу. Живет в русском мужике тяга к вольной жизни, к какому-то иному, осмысленному существованию. "Баран-непомнящий" вдруг стал видеть во сне что-то неясное, что-то такое, что мешало ему делать его "баранье" дело. В словах овчара Никиты скрыта "мораль" сказки: "Стало быть, "вольного барана" во сне увидел... увидать-то во сне увидал, а сообразить настоящим манером не мог... Вот он сначала затосковал, а со временем и издох. Все равно, как из нашего брата бывает..."
"сыскать правду" ("Путем-дорогою"), высылает ходоков-челобитчиков за этой своей мужицкой Правдой ("Ворон-челобитчик"). Но слишком далека суровая реальность крестьянской жизни, жизни коняги или Ивана Бедного, "коренного, задавленного русского мужика" ("Соседи"), от того идеала Правды, которую хотел бы сыскать этот задавленный, со всех сторон опутанный сетью неумолимых обстоятельств коренной русский крестьянин. "Кто одолеет, тот и прав" - вот правда жизни, "которую, по нынешнему времени, всякий в расчет принимать должен", втолковывает ястреб старому ворону-челобитчику. "Кабы вы были сильнее - вы бы нас ели, а мы сильнее - мы вас едим. Ведь это тоже правда. Ты мне свою правду объявил, а я тебе - свою; только моя правда воочию совершается, а твоя за облаками летает".
"местный мудрец и филозов" Иван Простофиля отвечает: "Оттого, что в планту так значится". "Плант" - это и есть тот безжалостный, подавляющий порядок вещей, который делает волка волком, а зайца - зайцем.
Однако Салтыков никак не может согласиться с фаталистической сентенцией Здравомысленного зайца: "Всякому зверю свое житье: льву - львиное, лисе - лисье, зайцу - заячье". Салтыков верит в то, что в конце концов победит именно та Правда, которая "за облаками летает", а не та, которая ныне "воочию совершается", верит в то, что "не смерть должна разрешить узы, а восстановленный человеческий образ, просветленный и очищенный от тех посрамлений, которые наслоили на нем века подъяремной неволи" (сказка-элегия "Приключение с Крамольниковым"). Именно эта вера в высокую и единую человеческую Правду, которая "придет и весь мир осияет" ("Ворон-челобитчик"), делала столь беспощадным щедринское сатирическое обличение всех эгоистических, "личных" будто бы правд - "правд" современного общественного бытия ("правд" волка, воеводы-медведя, орла-мецената, ястреба, предельно обобщенно, сатирически представляющих силы социального угнетения).