|
Действительно, кажется странным, что после таких "объяснений" Салтыкова не отправили в чистую отставку, а перевели в ту самую Рязань, куда он почти десять лет тому назад явился в качестве вице-губернатора. Круг как бы замыкался, и правящим верхам стало ясно, что Салтыков ведет себя совсем не так, как того требовала "коронная" (государственная) служба. С такой смелостью и откровенностью оспаривать мнение императора - на это, пожалуй, мог пойти только такой независимый и сильный духом человек, каким был Салтыков. Надо думать, что Рейтерну стоило большого труда, чтобы отстоять Салтыкова как деятельного, неподкупного и полезного чиновника. Однако Шувалов не забыл и не простил Салтыкову его "вольности" и откровенности.
Сам же Салтыков только ждал подходящего случая, чтобы полностью и окончательно порвать со службой. Такой случай, кажется, представился как раз осенью 1867 года.
Когда срочно прибывший в Петербург из Тулы Салтыков объяснялся с Рейтерном и Шуваловым по поводу "осады", которой он подверг тульского губернатора, в эти же дни Некрасов, вернувшись из своей любимой Карабихи, уже вел активные переговоры с издателем-редактором "Отечественных записок" Андреем Александровичем Краевским о передаче журнала в аренду новой редакции.
Огромный авторитет "Отечественных записок", созданный некогда Белинским и его друзьями, под редакцией Краевского и недавно умершего Степана Дудышкина, пал чрезвычайно низко. Сначала, чтобы "поднять" журнал, Краевский предложил Некрасову взять на себя редактирование отдела беллетристики. Но на это Некрасов не мог согласиться, он прекрасно понимал, что исправить положение журнала может только полностью обновленная редакция - редакция, которая определит и новое - демократическое - его направление. Появлялась возможность возродить традиции уничтоженного в 1866 году "Современника".
Переговоры с упрямым и несговорчивым Краевским, пожелавшим остаться ответственным редактором журнала, оказались непростыми и долгими. Сложности усугублялись враждебно-подозрительным отношением властей к возможной новой редакции (в сущности - "старой" редакции запрещенного "Современника"). Понадобились вся мудрость, весь опыт и такт Некрасова, чтобы довести дело создания нового журнала до успешного окончания.
Салтыков был среди тех, чье участие в новом издании представлялось Некрасову совершенно необходимым и само собой разумеющимся. "Без него, конечно, дело не может склеиться в том виде, как мы хотели", - писал Некрасов Краевскому.
Некрасов пригласил Салтыкова к себе, в свою хорошо знакомую Салтыкову квартиру на Литейной, где до прошлого года помещалась редакция "Современника", чьи "исторические", по словам одного современника, стены видели Тургенева, Гончарова, Чернышевского, Добролюбова. В этих стенах в 1863-1864 годах провел многие часы в работе, обсуждениях и спорах и сам Салтыков.
с высшими представителями власти.
Но встреча в квартире на Литейной принесла ему горькое разочарование. В комбинации, предложенной Некрасовым, Краевский все же оставался редактором журнала, хотя, по уверениям поэта, и номинальным. Салтыков тут же "взялся за шапку". Репутация Краевского как человека, хотя и либеральствующего, но беспринципного, дельца, скопившего солидный капитал п отом и кровью своих сотрудников, беспощадного эксплуататора Белинского - эта репутация была в обществе прочной. Пришлось опять отправляться в Рязань - к новому месту службы.
Некрасов, однако, упорно шел к своей цели, продолжая переговоры с Краевским. Ему удалось включить в контракт условие, по которому именно он, Некрасов, становился "гласно ответственным редактором" "Отечественных записок" "как перед правительством, так и перед публикою". Краевский же, оставаясь собственником журнала и издателем его, принимал на себя хозяйственную часть издания. Довольный Некрасов поспешил сообщить Салтыкову в Рязань телеграммой о том, что "Отечественные записки" переходят к нему без участия Краевского. Салтыков, получив некрасовскую телеграмму, ответил, что он "искренно сожалел, что все это случилось месяцем позже", а не тогда, в октябре, когда, надеясь на такой же исход переговоров с Краевским, он уже готов был оставить службу и всецело отдаться литературной и журнальной работе. (Правда, этот пункт контракта с Краевским остался невыполненным, так как Некрасов не был утвержден ответственным редактором властями.)
"выходках", какую он позволил себе по приезде в Тулу. Но и здесь он находил способы такое презрение обнаружить.
"присутствия", например, где находился обязательный портрет императора во весь рост и на столе стояло пресловутое "зерцало", курить не полагалось. Иронически настроенный Салтыков при желании курить снимал с зерцала находившийся на его верху золотой царский герб и, кладя его на стол, говорил: "Ну, теперь можно и вольно!"
В Рязани, как и повсюду, "Салтыков являлся аккуратно на службу в десять часов утра, и служащие о приходе его узнавали по особому волнению прислуги в передней и по зычному голосу Салтыкова. Ему приходилось проходить в "присутствие" из передней через длинный зал", в котором помещались чиновники. "Посредине зала было довольно большое пространство, составляющее проход. Салтыков не входил, а влетал в этот зал из передней и быстро несся по проходу, раскланиваясь на ходу с начальником отделения и некоторыми другими, и исчезал в заранее открытую сторожем дверь "присутствия". Все служащие вставали с своих мест и стоя ожидали Салтыкова, кланяясь ему, отвечая на его общий им поклон.
Басовые звуки его голоса, всегда суровый, сердитый вид и в особенности его быстрые глаза, взгляд коих трудно было выносить, вызывали во многих чиновниках трепет и страх. Салтыков знал об этом впечатлении, как я полагаю, и пользовался им при репримандах с провинившимися служащими, всегда, впрочем, высказываемых Салтыковым в шутливой, юмористической форме. Об этом трепете он где-то написал, что при объяснениях его со служащими у них поджилки трясутся. Но Салтыков никогда никому не сделал зла из служащих...
Салтыков занимался в палате делами очень усердно, скоро и внимательно. Обладая быстрым соображением и богатою памятью, он никогда дел у себя не задерживал и наблюдал, чтобы и другие быстро решали дела. В особенности следил, чтобы не задерживали просителей и не подвергали их прежней волоките. Деловые бумаги, им самим сочиненные, представляли в некотором роде литературную редкость" (из воспоминаний служащего Рязанской Казенной палаты Н. Н. Кузнецова).
Да, вроде бы все было так же, как прежде: так же приходил в "присутствие" в десять часов утра, так же усердно трудился над многочисленными делами, так же сердился и кричал, когда встречался с ленью и тупостью. И однако все было не так. "Некрасовский" журнал уже существовал. И литературное дело становилось главным делом жизни.
"духовной консисторией" "Современника", при том, что это был единственный близкий Салтыкову по духу журнал, а затем, в мае 1868 года, запрещение его - все это глубоко удручало, подсекало в корне какие бы то ни было художественные замыслы.
Правда, вскоре по приезде в Пензу, в начале 1865 года, была написана, а в январе 1806 года в "Современнике" напечатана острая антидворянская сатира "Завещание моим детям". Вновь обращаясь к судьбам дворянства после реформы, Салтыков высмеивает претензии Пафнутьевых (еще один собирательный образ дворянства, наряду с Сидорычами и Трифонычами) на какие-то особые дворянские "права", будто бы нарушаемые повелевающим "начальством". В искусной иносказательной форме "завещания"-поручения повествователь - умудренный опытом дворянин старой патриархальной складки - ведет беседу с буйным и строптивым искателем дворянских прав капитаном Пафнутьевым. Но что это за права, о которых ты, капитан Пафнутьев, так много и громко кричишь? Ты забываешь, что и права-то свои ты получил "по благоизволению" начальства, а потому - это всего-навсего - "якобы права". Может быть, ты захотел тех прав, которыми пользовался "меньший брат" твой - мужик? "Так ли? точно ли ты их захотел?"
Кроме "Завещания моим детям", кое-что было начато, кое-что создавалось "для увеселения потомства". В последние тульские месяцы или недели пишется рассказ "Новый Нарцисс, или Влюбленный в себя", вероятно, для сборника, проектировавшегося в это время Некрасовым ("Отечественные записки" не перешли еще тогда под новую редакцию).
По древнегреческому сказанию, юноша Нарцисс, наделенный необыкновенной красотой, увидев свое отражение в воде, был охвачен такою неистовою любовью к самому себе, что погиб, не в состоянии утолить свою страсть. Безудержное славословие земских "сеятелей" и "деятелей" по адресу только что, в 1864 году, образовавшихся земских учреждений, будто бы независимых от государственной власти органов местного самоуправления, славословие - по собственному адресу - вызвало у Салтыкова сатирический образ Нового Нарцисса - самовлюбленного земца. Рассказом "Новый Нарцисс, или Влюбленный в себя" и началась работа Салтыкова в обновленных "Отечественных записках" (1868, N 1).
Как всегда, трезвый Салтыков не мог поддаться всеобщему восторгу и головокружению, в пылу которого забывалось главное - а что же приносят с собой земские учреждения, что они могут?
"почтительной осторожностью" входил он на хоры той залы, где ораторствовали, произносили "смелые речи" против бюрократии и "всей ее темной свиты" восторженные земцы. Что же он видел: "мельница спущена, затвор потерян, вода бежит - и жернов мотается как угорелый на своей оси, изумляя и огорчая вселенную беспутным досужеством". Салтыков принимает позу чиновника-бюрократа: так вот, я, бюрократ, со своими, по словам земцев, "рутинными путями"; взирая на всю ихнюю суету, "не только не озлобляюсь и не огорчаюсь, но радуюсь... радуюсь, потому что ничто окрест меня не изменилось... я радуюсь потому, что сеятель не перевернул вверх дном моего отечества" - и земский "сеятель" просто-напросто "принял то самое наследство, которое я <бюрократ> ему оставил, и лезет из кожи, чтоб сохранить его неприкосновенным и неизменным". Да и кто верховодит в новорожденном земстве? Не те же ли это все Сидорычи, Трифонычи и Пафнутьевы, жаждущие хотя бы этим путем осуществить свои "якобы права"?
Тон Салтыкова полон сарказма и негодования: неужели все дело всесословного земского самоуправления, настойчивым пропагандистом которого был некогда он сам (даже проектировал особые уездные "советы"), сведется к вопросам об обеспечении "новых сеятелей русской земли" высокими жалованьями, о лужении больничных рукомойников и починке разваливающихся мостов? А "сеемый" - мужик-то русский - кто же о тебе подумает? И вообще - что может "комариная сила" земства перед лицом могущественного самодержавного государства?
Но именно этот гневно-саркастический тон. эта задушевная мысль, подлинное авторское лицо не были услышаны, не были поняты, не были увидены. Читатель, еще не воспитавшийся в читателя-друга, с трудом воспринимал тонкий и многозначительный эзопов язык. В "Новом Нарциссе" либеральная общественность и печать усмотрели нападение "бюрократа" на слабые, неокрепшие еще ростки самоуправления, независимого от государственной власти. "Санкт-Петербургские ведомости" сообщили даже об обеде, который будто бы намеревался дать какой-то уездный исправник "в честь обратившегося на путь истинный Щедрина". Что на это отвечать, - писал Салтыков 25 марта 1868 года Некрасову. - "На каком основании утвердиться? Основание это есть, но оно нецензурное. В этом-то вся и беда, что мы не можем высказывать всей своей мысли". Это глубинное "нецензурное" основание - как раз отрицание бюрократической системы власти, а не подправка ее будто бы независимым от этой власти, но на самом деле беспомощным выборным земством.
Во всяком случае он оставлял за собой и за литературой вообще право свободного исследования "капищ" всякого рода, в том числе и новых, "неокрепших". Ведь весь вопрос состоял в том, как и на каком основании их укреплять.
"Отечественные записки" "своим" журналом, с особой охотой и активностью. Салтыков хотел возродить в "Отечественных записках" тот жанр, который он создал в "Современнике" - ежемесячную публицистическую хронику типа "Нашей общественной жизни". Такой цикл общественных обозрений - периодических "фельетонов", как тогда называли, он предполагал начать с размышлений о "легковесных деятелях". Так создается "фельетон" "Легковесные" - об истинных деятелях современности, истинных созидателях нашего будущего.
В "эпоху возрождения" общественную ниву заполонили каплуны мысли. Но время прошло. Где вы, ожиревшие бедные и безобидные каплуны? "Где вы, воспетые некогда мною литераторы-обыватели"? Либеральное "курлыканье безвозвратно смолкло, и взамен его общественная наша арена огласилась ржанием резвящихся жеребят".
Это они, "легковесные" деятели современности. Внутреннее содержание производимого ими бессвязного стенания, гула и треска "тем только и отличается от наглой бессмыслицы, что в основе его лежит доходящая до остервенения ненависть к мысли".
Так Салтыков открывает свою неустанную - тягчайшую и бескомпромиссную борьбу с торжествующей реакцией, облачившейся в новые одежды, напялившей новые маски, с властью, отказавшейся даже от своих собственных попыток обновления и "возрождения".
Отчего вы не печатаете фельетон "Легковесные"? - спрашивал Салтыков Некрасова. "Оттого ли, что он или оттого, что печатать его не время теперь?" Некрасову, разумеется, не удалось провести "фельетон" через цензуру. Только пройдя через цензурные мытарства, в изуродованном виде появился он не в первых книжках журнала, а лишь в конце 1868 года.
Салтыков тем не менее пишет следующий "фельетон" - "Литературное положение". Положение современной литературы противоестественно. Литература потеряла свое руководящее значение, она не способна создать плодотворную идею, она утратила свободу и подчинилась требованиям "толпы". В этой, пусть и "цивилизованной" толпе пропал даже самый вкус к литературе, к мысли, впереди маячит лишь "кусок", торжествуют "брюхопоклонники". Из среды Катонов-чревовещателей (намек на катковствующую прессу), из среды благонамеренных "охочих" литературных птиц раздаются гнусные обвинения литературы в разврате, в пропаганде анархии, в организованном посягательстве на жизнь и спокойствие общества. Нет "простой понимающей среды, без которой деятельность писателя есть деятельность, вращающаяся в пустоте". Наступила "эпоха приведения литературы к одному знаменателю, которая собственно и составляет наш золотой век наук и искусств". (Салтыков не забыл слова из старого уваровского циркуляра, формулировавшего принцип: "самодержавие, православие и народность".) Салтыков вновь и вновь вспоминает сороковые годы, время Белинского и Грановского. Конечно, и тогда литература находилась "не в белом теле". "Тогда даже существовали для нее такие ограничения, которых теперь и в помине нет". Но иным, глубоко сочувственным, было отношение к литературе публики, искавшей и находившей в ней великую руководящую мысль.
"Как ни обширно кладбище, но около него ютится жизнь. История не останавливается оттого, что ничтожество, невежество и индифферентизм делаются на время как бы законом и обеспечением мирного человеческого существования. Она знает, что это явление преходящее, что и под ним и рядом с ним, не угасая, теплится правда и жизнь".
И этот "фельетон" удалось опубликовать не сразу, по лишь в августовской книжке "Отечественных записок".
"провинциальными письмами" ("Письма о провинции"). В них предстает провинция не только после крестьянской реформы, но и в разгар двух других реформ 1864 года, вызвавших бурления и распри в провинциальном болоте, - судебной и земской. Суд терял свой сословный характер, создавались органы местного самоуправления, начало деятельности которых уже вызвало мгновенную насмешливую реакцию Салтыкова в очерке "Новый Нарцисс".
Первое из "провинциальных писем" открывалось достаточно бодрыми словами; "С некоторого времени жизнь в провинции изменяется. Мало-помалу в эту жизнь входят новые элементы, которые захватывают более значительную массу деятелей. Образуются зачатки жизни умственной, и хотя еще далеко до самостоятельности, но, по крайней мере, нет того повального бездельничества, которое, в буквальном смысле слова, сокрушало провинциальное общество лет двенадцать-тринадцать тому назад", то есть где-то в середине пятидесятых годов и, разумеется, ранее.
Перемещение центров деятельности налицо, но смысл такого перемещения не выяснился. Отсюда переполох и шатания. Сцену занимают три главные группы. На одной ее стороне - "люди, которые издревле привыкли понимать себя прирожденными историографами России в зиждителями ее судеб", те, кто испокон века были "сочинителями" российской истории. Это именно они - "глуповская" бюрократия и "крашеные гробы" - закоснелые крепостники - дворяне-землевладельцы. На другой стороне - люди новые, "пришельцы" - деятели новых судов и земских учреждений, "новые сочинители на поприще русской истории", иначе говоря - "пионеры". "Середку (хор) занимают так называемые фофаны, то есть вымирающие остатки эпохи богатырей" - косная и инертная масса мелких землевладельцев и чиновников.
Но где же выход? Что делать нам, провинциалам? До боли восприимчивый, постоянно волнующийся Салтыков видит беду в том, что не только "мастодонты"-историографы, но и пришельцы-пионеры трагически поражены мертвенностью и апатическим равнодушием к затянувшим их мелочам, а великая мысль о будущем им недоступна. "Подобно провинциальным актерам, мы постоянно играем кожей, а не внутренностями. В нас не волнуется кровь, не болит сердце..."
Наконец, третье "Письмо из провинции" прямо обвиняло "историографов" в злостном подрыве реформы 19 февраля. Это был удар в самое больное место.
"какая-то беспримерная и только у нас возможная путаница": влиятельными практическими деятелями на поприще реформы оказались именно историографы; "люди же, всецело преданные делу, верящие в его будущность, очень часто не только отстраняются от всякого влияния на правильный исход его, но даже, к великой потехе многочисленного сонмища фофанов и праздношатающихся, обзываются коммунистами, нигилистами, революционерами и демагогами". Да, такая путаница действительно произошла, и, может быть, Салтыков прав, утверждая, что она возможна только у нас; но не было в этой путанице ничего случайного и удивительного; ведь реальная власть по-прежнему принадлежала историографам (и не только провинциальным, о чем вскоре засвидетельствовала судьба самого Салтыкова). И не в их силах и не в их интересах было понять "существенный смысл реформы 19 февраля" так, как его понимал автор "Писем о провинции". Тем более им было чуждо углубление и развитие этого "существенного смысла", мерещился в таком углублении ни больше ни меньше призрак революции, потрясения основ извечной "историографской" власти, власти произвола и застоя.
Рязанские "историографы", разумеется, узнали себя в иносказательных салтыковских образах и не на шутку переполошились. "Мои "Письма из провинции" весьма меня тревожат, - пишет Салтыков Некрасову 21 марта. - Здешние историографы, кажется, собираются жаловаться..." Положение действительного статского советника Салтыкова среди своих сослуживцев становится все более тяжелым: "Мне очень трудно и тяжело; почти неминуемо убираться отсюда". Салтыковым овладевает мучительная, страшная тоска: "я теперь потерял всякую меру. Скоро, кажется, горькую буду пить. Так оно скверно".
Продолжая неукоснительно исполнять свои служебные обязанности, он проклинает служебную каторгу, он не в силах терпеть, его мысль бьется в тисках цензуры, его нравственное чувство изнемогает в отношениях с "историографами" и "брюхопоклонниками", он страдает от неприязненного равнодушия "цивилизованной толпы" "пионеров". Его отношения с рязанским "глуповским" губернатором Болдаревым, которого, по словам Салтыкова, именно за глупость-то в губернаторы и поставили, все обостряются.
Прошло всего каких-нибудь три месяца службы Салтыкова в Рязани, как Болдарев уже "конфиденциально" доносит министру внутренних дел, что управляющий Казенной палатой настраивает "в духе крайнего либерализма" оппозиционно настроенных по отношению к государственной власти лиц и тем самым препятствует ему, носителю этой власти, успешно управлять губернией. Ознакомившись с этими доносами Болдарева и в ответ на них шеф жандармов, все тот же Петр Андреевич Шувалов, конечно, не забывший смелых "афронтов" Салтыкова, дает ему такую выразительную характеристику, которая безусловно предполагала удаление Салтыкова с государственной службы:
"...Действительный статский советник Салтыков нигде не пользовался сочувствием и расположением общества и действия его, хотя во многих случаях похвальные в служебном отношении, подвергались часто осуждению, точно так как поведение и личные качества его всегда более или менее вредили его частным отношениям: это было в Рязани и Твери, когда он был там вице-губернатором, затем, состоя в должности председателя Пензенской казенной палаты, он успел поссорить губернатора с дворянами, а в бытность его управляющим Тульскою казенною палатою он своими поступками возбудил общее неудовольствие и порицание, так что тульский губернатор находил совместное служение с ним невозможным...
должность в губерниях, так как он по своим качествам и направлению не отвечает должностям самостоятельными.
В III отделении была составлена особая записка, в которой Салтыков был назван "чиновником, проникнутым идеями, несогласными с видами государственной пользы и законного порядка".
До предельного накала вражда с Болдаревым дошла в мае месяце. Салтыков пишет прошение об отставке с поста управляющего рязанской Казенной палатой и с "причислением" к министерству. Но ни о каком "причислении" уже не могло быть и речи. На верхах самодержавной власти нарисовался вполне определенный портрет Салтыкова - "беспокойного человека", зло осмеивавшего бюрократию и дворянство, два столпа, на которых покоилось самодержавие. 14 июня 1868 года высочайшим приказом он был отставлен. Салтыков говорил позднее доктору Белоголовому, что его уволили в отставку по личному желанию царя.
Через много лет он признавался, что о времени своей службы, приносившей ему, до крайности возбудимому, горячему и страстному, впечатления только горькие и мучительные и при этом налагавшей труды, требовавшие неимоверной работоспособности, траты творческих сил и огромного нервного напряжения, - о долгих годах службы он старается забыть. Но забыть всего пережитого за двадцать лучших, молодых лет жизни было невозможно, да Салтыков и не забывал: ведь именно во время службы открывались ему каждый раз, при каждой жизненной встрече - с мелким канцелярским писцом или губернатором, с раскольником или торговцем, с губернским предводителем дворянства, владеющим многими тысячами десятин земли, или безземельным мужиком; в бесконечных, измеряемых десятками тысяч верст разъездах по неизмеримым просторам земли русской - открывались ему все новые и новые пласты российской действительности, до конца дней питавшие его проницательнейшую мысль и гениальное художественное творчество.
Теперь Салтыков уже навсегда возвращался в Петербург, к любимейшему литературному делу. Он как-то сказал писателю Петру Дмитриевичу Боборыкину: "Без провинции у меня не было бы и половины материала, которым я живу как писатель. Но работается мне лучше всего здесь, в Петербурге. Только этот город подхлестывает мысль, заставляет уходить в себя, сосредоточивает замыслы, питает охоту к перу". Литературное дело становится единственным делом жизни.
А что же "сиволапый" русский мужик (четвертое "Письмо из провинции")? Он-то хоть понял суть "19 февраля", смысл своей пресловутой "правоспособности"? Ведь все эти историографы, пионеры, складные души, фофаны "сочиняют историю", раздорствуют, пререкаются и суесловят лишь на поверхности того огромного моря народной жизни, в недрах которого живет и трудится русский мужик. Все они копошатся в верхних слоях глуповского горшка, в глубине же варится все тот же сиволапый.
Предположим даже, что "какой-нибудь остервенившийся историограф, - пишет Салтыков в четвертом письме... - нигилистов истребил, коммунистов разорил, демократов разгромил, науку упразднил" и вот теперь торжествует, почивает на лаврах и танцует канкан. Но канкан легко и беспрепятственно танцуется где-нибудь в петербургских увеселительных заведениях, а не здесь, в провинции. Мы, провинциалы, "слишком стеснены окружающими сиволапыми мужиками, чтоб иметь возможность поднимать ноги до надлежащего уровня". Вот от этих-то сиволапых мужиков и исходят всяческие неурядицы и возникают всевозможные преткновения, которые требуют "непременной и безотлагательной работы мозгов; возбуждаются вопросы, тоже без участия мозгов отнюдь не разрешимые; среда сиволапых дает себя чувствовать все стеснительнее и стеснительнее".
И тут историограф начинает воздвигать твердыни, укрепления и окопы, дабы скрыться за ними, закупориться как в бутылке от ужасной необходимости "двигать мозгами" ввиду наплыва сиволапых мужиков. Что же это за твердыни? "Тут есть и насилие, и самоуправство, и безответственность поступков, и бесцеремонное отношение к человеческой личности. И весь этот хлам, весь этот брак кой-как слеплены собственными слюнями историографов".
Но можно ли отсидеться в таких глуповских твердынях, можно ли надеяться на их непреоборимость? И тут историографы находят себе опору в паразитическом "чужеядстве" - "этом вреднейшем наследстве нашего прошлого".
"Писем о провинции" многочисленные губернские и уездные виртуозы по части зверства, устроивания внезапных смертей, выдумывания небывалых преступлений и, напротив, сокрытия преступлений действительных, бывалых. Воровство и казнокрадство считались чуть ли не подвигом, ими открыто хвастались, в них не видели ничего безнравственного. Закон, конечно, существует, но имеются тысячи способов обойти его: дела о преступлениях исчезали, присутственные места сгорали со всеми уликами, необозримыми ворохами дел и бумаг. Много раз бился Салтыков, ревизуя местные учреждения, и не раз ему доводилось упираться в стену, в которую как ни стучи, ни до какого ответа не достучишься...
Салтыков опять вспоминает 19 февраля. "Всему этому беспутному, бессознательному и ненужному злодейству, всем этим подвигам тьмы и бессмысленного варварства положило безвозвратный конец 19 февраля. Как бы ни были обширны наши притязания к жизни, мы не можем не удивляться великости этого подвига. Разом освободить из плена египетского целые массы людей, разом заставить умолкнуть те скорбные стоны, которые раздавались из края в край по всему лицу России - такое дело способно вдохнуть энтузиазм беспредельный!" И таким энтузиазмом "освобождения" и "возрождения" был действительно проникнут на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов Михаил Евграфович Салтыков - один из замечательнейших деятелей крестьянской реформы - освобождения от бесправия и рабства "сиволапого мужика". Салтыков, однако, не заблуждался относительно характера самого реального "историографского" проведения реформы, последующих ее результатов, все более и более выяснявшихся. Салтыков понимал, что дело далеко не кончено. Ведь "за работой освобождения" должна следовать "работа организации". Недостаточно провозгласить реформы, надо сделать их достоянием народных масс, для которых, собственно, они и задумываются и проводятся. И тут, оказывается, что чужеядство-крепостничество не умерло! Оно, одевшись в мантию консерватизма, тормозит правильное развитие реформ, хотя кое-кому представляется, что консерватизм будто бы несет в себе нечто здравое, а, кроме того, надо же куда-нибудь пристроить, как-нибудь определить то сословие, которое, собственно, и символизирует чужеядство, то есть дворянское сословие.
"Совесть и память шепчут нам, что, идя об руку с чужеядством, мы дошли, наконец, до глухой стены; что благодаря чужеядству гений народный, не развернувшись, уже увядает, как будто, испив до дна чашу рабства, он в то же время оставил в ней и все свои силы".
В октябрьской книжке "Отечественных записок", последним в 1868 году, было напечатано шестое "Письмо о провинции" - полная боли и страсти и в то же время глубокой мысли защита "сиволапого мужика" от позорных обвинений историографов.
Взращенным на тучной ниве тунеядства-крепостничества историографам не видится надежд на продолжение безбедного их существования, если "чужеядство" изгибнет окончательно и бесповоротно. И именно потому они предпринимают "предусмотрительные набеги в наше будущее", они начинают пророчествовать о предстоящей неминуемой погибели России по причине "заранее предсказанной и доказанной" историографами ее развращенности. А развращенность эта обуяла российские грады и веси вследствие порока, о котором историографы предпочитают умалчивать, ибо порок этот, так сказать, "приказан" начальством, - по причине уничтожения крепостничества. В этом случае "найден другой порок, не столь капитальный, но служащий для наших историографских философствований немаловажным подспорьем. Порок этот - пресловутое всероссийское пьянство".
"нагрубит", перестанет пахать, сеять, жать, чистить историографские сапоги и т. п. То-то тогда можно будет покаркать! Но ничего похожего не произошло, ибо Ваньки и Тришки "совсем не так воспитаны". И тогда "на смену грубости нравов естественным образом явилось пьянство". Все неустройства, неурядицы и горести земли русской приурочиваются к поголовному и беспробудному пьянству. На эти темы историографы, заглатывая рюмку за рюмкой (правда, не ядовитой мужицкой сивухи, а благородной мадеры), предаются безобразным ламентациям. Некоторые из историографов "в своей наивной ограниченности доходят до того, что в регламентации распивочной продажи водки видят единственный способ выйти из периода лаптей и вступить в период сапогов. О! если б это было так! если б было можно, с помощью одного ограничения числа кабаков, вселить в людей доверие к их судьбе, возвысить их нравственный уровень, сообщить им ту силу и бодрость, которые помогают бороться и преодолевать железные невзгоды жизни!.. Как легка была бы наука человеческого существования! и каких ничтожных усилий стоило бы разом покончить со всем безобразием прошлого, со всеми неудачами настоящего, со всеми сомнительными видами будущего!"
Что же составляет действительную причину этой всеобщей народной бедности, дикости и неразвитости? Утверждают, что у нас нет "пролетариата". Но, загляните в наши деревни, в крестьянские избы и дворы... Не пролетарий ли тот мужик, для которого вопрос о лишней полукопейке на фунт соли составляет предмет мучительнейших раздумий... "Невозможно ни на минуту усомниться, что русский мужик беден действительно, беден всеми видами бедности, какие только возможно себе представить, и, - что всего хуже, - беден сознанием этой бедности"!
Острое сатирическое зрение Салтыкова, как увеличительное стекло, выхватывает в многообразном содержании крестьянской жизни прежде всего то, что вызывает его, просветителя, гнев и отчаяние - "бедность сознанием". Народная масса невежественна, неразвита, подчас жестока и дика. Удручающие проявления этой дикости и невежества буквально опутывают в провинции каждого, кто соприкасается с массой. Но виновата ли в этом сама эта масса?
"она вышла бы во сто крат занимательнее (да и во всех отношениях поучительнее), ежели бы, вместо того чтобы бесплодно обзывать мужика мужиком, мы дали бы себе труд добросовестно изобразить наши собственные историографские наезды против этого самого мужика", если бы мы дали этому мужику вздохнуть свободнее, дали бы ему возможность действительно осуществить ту "правоспособность", которую предоставила ему реформа, если бы мы, наконец, вспомнили всю длинную историю нашего, историографского, "сосания" мужика в то прошлые, но не столь далекие времена "чужеядства". Если бы мы дали себе такой труд, "мы убедились бы тогда, что следует делать именно совершенно противное тому, что мы делаем, чтобы дать русскому крестьянину возможность без напряжения перейти из периода лаптей в период сапогов..." Исторически выработавшаяся "бедность сознанием" - вот главная беда.
Салтыков - великий просветитель-демократ, придающий первостепенное значение самосознанию масс в созидании истории - смотрит на исторический путь массы по "голой степи" бессознательности мучительно-трагически.
Но не менее трагично и положение "бедного одиночного сознания", поднявшегося до понимания законов истории и причин современного исторического застоя, современной безысходности и безыдеальности. "Как бы отрешенно мы ни жили от жизни масс, уровень этой последней решительно воздействует на уровень нашей собственной жизни, чтобы мы не чувствовали этого на каждом шагу". Но во всяком случае это "одиночное сознание" просветителя-демократа всем ходом истории убеждается: какие бы то ни было обвинения против того, что "не имеет никаких признаков вменяемости", то есть против русского крестьянина, "мертвого" не только в законе, но и в истории, - невозможны и безнравственны.
Эта историческая судьба мужика и безусловная зависимость от нее судьбы "одиночного сознания" и делает представление о мужике "заманчивым и симпатичным". И опять-таки история показывает, что "те люди, которых мы, не без основания, называем лучшими, всегда с особенною любовью обращались к толпе и что только те политические и общественные акты получали действительное значение, которые имели в виду толпу". (Салтыков, несомненно, вспоминал тут два великих акта русской истории, о которых он писал еще в "Нашей общественной жизни" - освобождение русской земли от интервентов в 1612 году и крестьянскую реформу 1861 года.)
Где же выход для нас, людей конца шестидесятых годов XIX столетия? Конечно, "сближение с народом" необходимо. Но пора перестать "сближаться" на почве общего застолья с произнесением тостов и речей о любви к "меньшей братии". Эти попытки бессмысленны и бессильны. Член народной массы должен являться нам не в качестве "меньшей братии", а "просто в качестве человека". Такое сближение естественно и необходимо. Такое сближение "не имеет в себе ничего фантастического; это не славянофильское любование какими-то таинственными и всегда запечатленными клеймом бессознательности задачами, которые суждено, будто бы, в ущерб себе и вопреки здравому смыслу выполнить русскому народу; это не ласкательство предрассудкам, жестокости и дикости, потому только, что они родились в народе; нет, это просто изучение народных нужд и представлений, сложившихся более или менее своеобразно, но все-таки принадлежащих несомненно взрослому человеку.
"
Так Салтыковым была выражена та, если можно так выразиться, общая философско-историческая формула, которая легла в основу "Истории одного города". Идея этой великой сатиры созрела.
С первой книжки "Отечественных записок" за 1869 год началась ее публикация.
|