|
Давно уже (еще при издании журнала) посетила Михаила Евграфовича мечта (правда, понимал - едва ли сбыточная) о "собственном угле", о каком-то небольшом доме в деревне, куда можно было бы скрыться: "Отдать все нажитое и уйти на хлеб и воду. Вот истинное блаженство". Когда Павел Васильевич Анненков решил пожить в своей симбирской деревне, Салтыков тут же поощрил это его намерение, в особенности порадовавшись за сына Анненкова: "Хотя и постылое это Пошехонье, - писал он 1 июля 1884 года, - но сынам его необходимо его знать. Что в Тагае <деревня Анненкова> не имеется изрядных материалов для еды - этого вы должны были ожидать. Но ежели бы Вы там пожили подольше, то материалы создались бы сами собою. Отцы наши жили в деревнях безвыездно и не скучали". Как только утратилась привычная связь с читателем, так все с большей тоской и болью стало думаться и мечтаться о таком своем месте, где де тревожили бы тяжкие удары и уколы мучительной современности, ее паскудных прихвостней, где можно успокоить израненную душу, болезненно возбужденное сознание. И с таким "уходом" психологически связывалась работа уже совсем иного рода - "бытовая картина" не безумной петербургской жизни, а жизни деревенской, "почвенной". Свой собственный угол невольно возвращал мысль к Спас-Углу.
Как бы предчувствуя передряги с третьим "письмом", принялся незадолго до нового года за четвертое - по жанру вроде бы вполне бытовую повесть о печальной жизненной судьбе "жены корнета" Арины Михайловны Оконцевой, вынужденной в результате этого "ужасного, злого дела", этой "катастрофы" - крестьянского освобождения - покинуть свой поместный домишко и кончать жизнь в каком-то неслыханном переулке у Сухаревой башни. Салтыков как бы вновь обоняет все удивительные запахи старой мещанско-купеческой Москвы - Сухаревой башни, Мещанских улиц, Калужской заставы - Москвы, застигнутой реформаторскими новшествами и оголтелым, озлобленным хищничеством. Эти новшества и передряги захватывают в свой грязный омут и Арину Михайловну, которая поначалу все опасается: не твердо все как-то нынче. "Законы хоть и есть, да сумнительные; н и-то следует их исполнять, н и-то не следует; правители есть, да словно в отлучке..." Правда, бывший приказный Фома Фомич Арину Михайловну утешил: "Насчет правителей вы напрасно беспокоитесь: у нас их даже в излишестве. Только вот в центру никак не могут попасть - это так!" Но правители правителями, а новое хищничество процветает, оно уже не удовлетворяется взяточничеством и казнокрадством, оно пускается на прямые подлоги и вымогательства. Скоро оно поднимется и до своей высшей формы, когда станет просто - "порядок вещей". Арина Михайловна по своей женской простоте и провинциально-крепостническому (еще старому: "вы отцы - мы ваши дети") простодушию оказывается поначалу жертвой хищничества наглого и примитивного, а затем и хищничества замаскированного, в котором не сразу и опытный человек разберется - "ташкентского" (знаменитый "рыковский банк"). Салтыков называет эту свою повесть небольшой экскурсией в область прошлого.
"Вы, конечно, уж знаете, что господство хищения кончилось. Что касается до меня, то я узнал об этом из газет и, признаюсь откровенно, сейчас же поверил". (Салтыков читал множество газет, но особенно внимательно следил за двумя - "Московскими ведомостями" M. H. Каткова и "Новым временем" А. С. Суворина). Что такое, а ведь до этого газеты были переполнены заметками и корреспонденциями о хищениях и попустительстве расхитителям со стороны "новых судов"? Известный "Гражданин", например, в том же 1884 году вещал: "Появились несомненные признаки в разных местах России духовной чумы, угрожающей с страшною быстротою и с страшною силою подорвать не только нравственные, но и общежитейские основы жизни, и каждого из нас поставить лицом к лицу перед опасностью погибнуть от самого ужасного коммунизма <!>. Зловещими призраками этой страшной чумы явились последние <оправдательные> приговоры судов по делам о растрате чужих денег и об ограблении касс". О блистательный "Гражданин" во главе со своим блистательным князем! О ты, в ограблении касс и растрате чужих денег усмотревший надвигающийся на Россию пагубный коммунизм!
И вот известный отметчик, корреспондент и публицист Подхалимов распубликовал добрую весть о том, что эпоха хищений кончилась, а следовательно, и коммунизм больше никому не угрожает.
"Я - к Подхалимову. "Любезный друг! неужто ты не солгал?" - "Верно, говорит, вот и доказательство. Смотрю и глазам не верю: "Печатать дозволяется. Цензор Бируков".
Салтыков опять принялся за иносказания. Александр Степанович Бируков - знаменитый, еще пушкинских времен, придирчивый и ограниченный цензор Петербургского цензурного комитета, давно уже покойный. В системе салтыковского эзопова языка "дозволение" Бирукова означало одобрение со стороны властей. Салтыков говорит об идее, которая исходила от правительства и была подхвачена "охранительной" публицистикой, будто хищничество явилось продуктом предшествовавшей эпохи "реформаторства", когда расшатались основы русской жизни, когда общество поразила "духовная чума". Эта идея отвечала и интересам самих хищников. Новая эпоха, время расчета с ненавистным "реформаторством", то есть эпоха реакции и контрреформ, и может быть названа поэтому эпохой "упразднения хищничества и торжества покаяния", как скажет скоро Салтыков в восьмом из "Пестрых писем". Но всем было ясно, что хищничество не только не прекратилось ("все зависит от того, как посмотреть"), но усугубилось, приняв свою конечную форму - "порядка вещей". Салтыков при этом не ограничивается обнажением невозможности для хищников, по самой социальной природе их, какого бы то ни было "покаяния". Напротив, сложившийся хищнический "порядок вещей" означает для мужика его окончательное закабаление. Но придет, придет время - предвидит Салтыков, когда "мужичок" поймет связь, существующую между его беспросветно тяжким положением и всяческими хищническими "фестонами".
"Упразднение хищничества и торжество покаяния" возвестил Подхалимов - литературный деятель нового, еще не бывалого типа, газетчик, журналист уже не прошедших десятилетий. Подхалимовщина - явление, характеризующее современное - восьмидесятых годов - состояние печати и облик ее деятелей, когда уже завершился "процесс перемещения новоявленной силы <то есть печати> из одного центра в другой" - из сферы демократических гражданских убеждений в область беспринципного буржуазного политиканства. Вместе с таким "перемещением" меняется и облик деятеля печати, происходит беспощадно жестокое извращение его человеческой природы, человеческой сущности. Трагизм подхалимовской судьбы - в противоречии между несомненной "даровитостью" и той "омерзительной, гнусной, бесчестной окраской", которую он "сумел дать своему таланту".
"улицы" серьезный "толстый" журнал со своими идеями и "вопросами" не нужен, теперь нужна подхалимовская газета, об убеждениях и идеях которой смешно было бы и говорить. Во вчерашнем листе неслись вопли по поводу "хищений", а сегодня этот лист очень удобно приспособлен кухаркой для завертывания селедок, а потому - кто же помнит, каким запахом несло от "Словесного удобрения" пли какой-то другой подобной газеты.
Но Подхалимов был вполне реален, вот он, тот же Алексей Сергеич Суворин, журналист талантливый, бойкий и ко времени очень подходящий, издатель газеты "Новое время". Печать - сила, с самодовольным видом провозглашает Подхалимов. Да, ото так. Подхалимов прав, "никогда печать с такою резкостью не заявляла о своей силе. Но какая печать? и какого качества ее сила? - вот в чем вопрос".
Время стояло такое, что из всех щелей полезли уж прямо какие-то привидения ("Письмо VI").
Живут, например, на Песках (окраинный район тогдашнего Петербурга) восемь отставных генералов, которых некогда, когда обрушились на Россию реформы, обидели, по инфантерии отчислили, то есть, попросту говоря, отправили в отставку. И по вторникам один из генералов, бывший губернатор Чернобровов, устраивает интимные рауты, куда эти "привидения" и собираются. Однажды повествователю довелось на такой "раут" попасть. И что же он услышал? "Критику существующих установлений"! Хвалу временам дореформенным!
"привидения", выходцы из тех "прошлых времен", которые Салтыков некогда "хоронил" в "Губернских очерках". Эти-то "привидения" и вершат суд над современностью.
"обличения" отставных генералов, обличения, которые будто бы на самом-то деле являют собой хвалу современности. "Все салтыковские восемь генералов... - говорилось, например, в рецензии "Санкт-Петербургских ведомостей", - служат, однако, чему бы вы думали? - действительному, фактическому прославлению нынешнего правительственного режима. Это относительно г. Салтыкова звучит так дико, невероятно, что требует самого положительного объяснения..."
Мысль Салтыкова была грубо, может быть, умышленно искажена рецензентом. Салтыков, разумеется, не прославляет нынешний правительственный режим, напротив, он уже со всей ясностью понял, что этот режим сам весьма причастен к "антиреформенному бунтарству". Один из генералов, "умница" Покатилов, развивает теорию централизованной государственной власти, будто бы зиждущейся на "гарантиях", составляющих непременную часть правительственного механизма (такова была дореформенная государственная система). В самом деле, к началу восьмидесятых годов ряд централизованных учреждений самодержавия, игравших весьма сомнительную роль "гарантов", был или коренным образом перестроен, или и вовсе уничтожен (прокурорский надзор, сенат, III отделение). В правительственной политике в условиях "пестроты" и "белиберды" восьмидесятых годов возобладал принцип "децентрализации". Но что это за "децентрализация"? Еще в "Дневнике провинциала в Петербурге", один из его героев, "отставной корнет" Петр Толстолобов, сочинил "проект" "О необходимости децентрализации", суть которого сформулирована следующим образом: "Для того чтобы искоренить зло, необходимо вооружить власть. Для того же чтоб власть чувствовала себя вооруженною, необходимо повсюду оную децентрализировать", то есть, в сущности, освободить от ответственности перед законом и учреждениями, призванными блюсти закон.
Приближалась весна 1885 года, пришли пасхальные праздники. Григорий Захарыч Елисеев писал из Парижа, что у него не столько тело страждет, сколько болит душа. Да, да, хотя и немного порядочных людей, но у всех у них душа, как говорится, не на месте. А особенно представьте себе тех, кто был близок к "Отечественным запискам", - "у всех болит все". Вот уже скоро год, как перестал существовать журнал, но забыть грубого действия "волшебства" невозможно, выйти из душевного кризиса, отрешиться от боли сердечной нет никакой возможности, никаких сил. "Все работали, мнили себя чем-то и вдруг все оказались за флагом и убедились, что никому до них дела нет. И все это случилось каким-то проклятым волшебством. Пришли, остановили машину, заперли на ключ и ключ забросили в колодезь. Разве это не волшебство? Ежели я лично продолжаю еще подавать голос, то все-таки с каждым днем чувствую себя все более и более лишним и неуместным. А другие, как, например, Михайловский, Абрамов и проч., положительно нигде места себе найти не могут. И все это люди в полном цвете сил. Прежде хоть надежда на просвет была, а теперь все, положительно все заглохло" (Г. 3. Елисееву - 31 марта 1885 года). Пустыня! "Поистине, презренное время мы переживаем, презренное со всех сторон. И нужно большое самообладание, чтоб не прийти в отчаяние".
Итак, пишутся понемногу сказки, написаны шесть "пестрых писем", ну а чувство какой-то ненужности, неуместности нарастает, да и творческая сила как-то тускнеет и оскудевает. Вдохновения прежнего, радостного, не было: тема каждого письма, хотя и объединяла их в конце концов одна мысль, все же всплывала как-то случайно (кроме, конечно, первого вдохновенного этюда о "психологическом моменте"). Потрясение было слишком велико! Не конец ли это?
Пасхальные праздники провел как-то "смуро", не до веселья было. "Помнится и мне, что это был веселый праздник, но что-то давно. Всего грустнее то, что и дети мои не имеют об этом празднике того представления, какое с ним связывали мы. Я слишком болен для того, чтобы приобщить их к этому представлению, а жена моя ни к чему подобному не имеет склонности. Несчастливы будут мои дети; никакой поэзии в сердцах; никаких радужных воспоминаний, никаких сладких слез; ничего, кроме балаганов. Ежели я что-нибудь вынес из жизни, то все-таки оттуда, из десятилетнего деревенского детства".
"Вестника Европы" принялся было за седьмое "Пестрое письмо", где хотел без обиняков объяснить всем будто бы непонимающим, что такое эти "ветхие люди", эти восемь генералов, что собираются на Песках, чтобы косноязычить на тему: перереформили. Первые строки уже легли на бумагу: что же оказалось? Что эти дореформенные трупы, эти брюзжащие по поводу "современных установлений" привидения - все они члены тайного общества "Антиреформенных бунтарей".
В этом "письме" Салтыков хотел поставить все точки над "и". Но волнение его было так велико, что болезнь вновь усилилась, особенно все хуже и хуже было с глазами. Хотел закончить "письме" к 15 апреля, к майской книжке "Вестника Европы", по тема "антиреформенного бунтарства" все углублялась, обрастала целым потоком все новых и новых тем и мыслей, касалась самой сути современности. К тому же солидно-положительный редактор журнала M. M. Стасюлевич, по-видимому, опасался неуемного сатирического дара Салтыкова и, еще не зная содержания седьмого "письма", осторожно напоминал о старом замысле "работы в характере семейства Головлевых". Да я и сам об этом думаю, но ведь надо же закончить "Пестрые письма", чтобы все-таки получилась книжка, а не серия "фельетонов", а то меня и так уже величают "фельетонистом". Вообще, сердился Михаил Евграфович, редакция "Вестника" - это не редакция, а "что-то деревянное, необыкновенно глупое и напыщенное". Но деваться было больше некуда.
К середине мая "письмо" было закончено, следовало подумать и об отдыхе.
А что же тайное общество "обиженных" генералов?
Оказалось, что "Общество Антиреформенных бунтарей" имеет обширные разветвления по всей России, но "существенные распоряжения разрабатываются предварительно на Песках и отсюда уже расходятся, в виде лозунгов, по всем захолустьям. В провинции главный контингент общества составляют отставные исправники, при благосклонном содействии господ предводителей дворянства. В столице - отставные губернаторы, при благосклонном содействии любителей, не пожелавших, чтоб имена их были известны.
вниз; под нею девиз общества: "Поспешай обратно".
Цель общества: восстановление московских департаментов сената. А сверх того - и все остальное".
Сам повествователь, к ужасу своему, узнает, к какому "обществу" он оказался прикосновенным.
Но потребовалось всего два часа, чтобы "дело" это "округлить" и отпустить преступников на все четыре стороны, причем "округлительная" комиссия, столь быстро раскусившая намерения "бунтарей", нашла, что намерения их "столь благовременны и столь тайным советникам свойственны", что не остается ничего другого, как сказать им: "идите с миром и продолжайте вашу благонамеренно-преступную деятельность!" Под подозрением остался лишь случайно оказавшийся среди "бунтарей" повествователь.
Конечно, Салтыков готов признать, что всего этого не было в действительности, что все это лишь иносказание - на то и сатира пишется. Но ведь несомненно, что этот антиреформенно-бунтарский "дух времени" с каждым днем приобретает все большую и большую авторитетность. И предводитель "бунтарей" "умница" Покатилов справедливо требует "гарантий". А где же гарантии в этом безграничном море белиберды? Что же представляет собой весь существующий порядок, как не мир призраков, на который "стоит лишь дунуть, чтоб птица с письмом "поспешай назад" немедленно доставила его по адресу?" Мрачно и веско звучат слова сатирика: "Живые притаились в могилах; мертвые самочинно встали из гробов и ходят по стогнам, стуча костями. Кладбищенское волшебство заменило здоровую, реальную жизнь". Страшная, мучительная картина! И ведь недаром появляется на сцене "сведущий человек" - отставной корнет Отлетаев, который, нимало не стесняясь, прорицает: "все, мол, надобно уничтожить: и земство, и суды, а отыскать вместо всего благонадежного отставного прапорщика и ему препоручить: пускай всем помыкает". Какое-нибудь десятилетие назад "отставной корнет" был просто "пропащим человеком" (Петька Толстолобов в "Дневнике провинциала в Петербурге", Прогорелов - в "Убежище Монрепо"). Ныне же этот "некогда крепостных дел мастер, впоследствии оголтелый землевладелец" охотно распространяет письмо с девизом "поспешай назад".
"простец"? Ведь и он все-таки - человек! И чувство самосохранения ему отнюдь не чуждо. Это-то столь понятное чувство самосохранения делает его положение трагическим, а сам он становится предметом непрестанного "калечения", калечения, которого не избежишь, если не приспособишься - к духу времени, к изматывающей и калечащей белиберде. Ведь еще в первом "Пестром" письме было сказано: "Жизнь - это жестокая неизбежность, и не всякому дано поднять против нее знамя бунта". "Сладкая привычка жить", попытки уйти от "калечения" заставляют приспосабливаться, "пестрить". В заключении письма вновь появляется приятель автора Глумов, с которым он путешествовал когда-то по Пошехонью. Эволюция либерала Глумова, прослеженная в "Современной идиллии", но там прерванная явлением "Стыда", в "Пестрых письмах" завершается - он не только "приспособился", но получил собственный "киоск" (то есть выгодную административную должность в провинции). Неужели же такова судьба всякого "простеца"? Или применись, пристройся к этому миру призраков - или?..
И все-таки "Пестрые письма" еще не были закончены. Но на Салтыкова вновь обрушилась страшная, изнуряющая болезнь. Нервы казались обнаженными, каждое волнение вызывало нестерпимую боль.
Наступало лето, необходим был отдых. Врачи посылали на лечение в какой-нибудь курортный городок Южной Германии (обычные пристанища многих тогдашних русских, обремененных всяческими недугами). А изможденный Салтыков мечтал о Москве, о своем "угле".
Тогда врачами было сочтено необходимым послать на лечение грязевыми ваннами детей Салтыкова: ведь почти всю зиму они не выходили из болезней. 23 мая отправил семейство за границу, в Бад-Эльстер. Сам же задумал обосноваться где-нибудь поблизости от доктора Николая Андреевича Белоголового, врачебным советам и указаниям которого беспредельно верил. Один, "слепой и с дрожащими руками", ехать, однако, не решался. Хорошо, что согласился сопровождать доктор Руссов, отправлявшийся 18 июня.
После окончания седьмого "письма" работа совсем не клеилась. Решил съездить на несколько дней к старому другу Алексею Михаиловичу Унковскому в его имение - сельцо Дмитрюково, на границе Тверского и Старицкого уездов.
лесом, гречишным полем, прозрачной речкой или заглохшим прудом, может быть, даже старым садом, где в аллеях благоухают столетние липы. Михаил Евграфович уже давно был дружен с Алексеем Михайловичем, а теперь, вдали от собственных детей, он перенес всю свою нежность на детей Унковского, просил двенадцатилетнюю Соню Унковскую приписывать несколько строк к своим письмам к дочери Лизе. Да не о чем писать, - отнекивалась Соня. Как же не о чем? "Пиши все, что тебе придет в голову, ей там, за границей, все будет интересно; вот я сейчас видел из окна, как у тебя сорвало с головы ветром в саду соломенную шляпу, а ее подхватил щенок, ты и это напиши, ей будет интересно".
"Его привозили в закрытой карете на четверке, - вспоминала Софья Унковская. - У нас он был обыкновенно в хорошем настроении духа: пил воды, гулял с отцом по липовым аллеям сада, писал в кабинете. Вскоре по приезде обязательно посылал в село за батюшкой, любил с стариком попом потолковать о разных вещах, а также поиграть с ним и моим отцом в дураки. "У вас поп преумный", - говаривал он, угощал его вином на террасе и вообще благодушествовал. Салтыков был большой любитель животных, особенно собак, а у нас в деревне было всегда не менее пяти черных "водолазов", да еще несколько гончих собак. Обед наш происходил обыкновенно в липовой аллее, и после обеда Михаил Евграфович нес каждый раз на тарелке остатки от обеда и угощал свою любимую собаку".
Кажется, эти три дня в Дмитрюкове были последними днями, когда болезнь пощадила, отступила, дала передышку. Но они пролетели мгновенно, и уже перед отъездом из Петербурга за границу Салтыков почувствовал себя очень худо. Он почти не спал, волнуемый предстоящим путешествием по железным дорогам, да еще с пересадками, да еще с плохим знанием немецкого языка. Руку и плечо дергала и тянула непрестанная боль, похожая на пиленье тупым ножом: "Когда эти боли наступают, - а продолжаются они целые часы, - то я не знаю, куда деваться. Я не хожу, а шатаюсь от слабости, и писать почти не могу, хотя это для меня необходимо в смысле насущного хлеба". Наконец, 21 июня он приехал к семье в Бад-Эльстер, к семье, которую он страстно любил, но которая, к великому для него, несчастью, не понимала ни глубины его страданий как больного, нуждающегося в покое человека, ни всей той боли, что рвала его сердце писателя-сатирика. "Я весь дрожу, - пишет он Н. А. Белоголовому в день приезда, каким-то дрожащим, с пропусками букв, сильно изменившимся почерком, - и одышка такая, что сплю не больше четырех часов в сутки. По дороге из Берлина сюда должен был в Рейнбахе остановиться в такой гадости, что с души воротило. Еще особенность: почти совсем не ем. Я уже не о смерти думаю, а о том, что очень тяжело. А меня только и делали, что гнали все за границу. А теперь кстати холодище. Подлые комнаты, гнусный немецкий язык, соседи, которые при малейшем шуме стучат в дверь, - словом сказать, все подлости бродячей жизни. И все это для человека, который давно умирает и может существовать лишь при безусловном спокойствии".
время скитавшийся по европейским курортам пораженный недугами бывший "диктатор" Лорис-Меликов.
Салтыков уже не верил тем советам и тем лекарствам, что прописывали ему петербургские доктора, даже такой авторитет, как С. П. Боткин. Он очень надеялся на помощь опытного Белоголового.
с семьей в Висбадене.
Душевное и физическое его состояние очень тяжело. Его гложет какое-то смешанное чувство тоски, растерянности, беспокойства, буквально - он боится безумия. В голове туман, шум, нестерпимое гудение. В долгие часы бессонницы появляется мысль о желательности смерти - смерти-избавительницы. "Читая настоящую грамоту, - пишет по приезде в Висбаден Салтыков Елисееву, ироническая интонация не покидает его, - не думайте, что это некий сатирический прием, мною напоследок выработанный. Нет, это настоящее мое писание, - это зеркало, в котором отражаются мои нервы. Suum cuique <каждому свое>. И при этом, представьте себе, бессонные ночи и беспрерывные слезы. Кажется, и Николай Андреевич слегка изумлен. Теряю память слов, и так как за мной никакого ухода нет, то погибаю самым паскудным образом. Об одном молю судьбу: воротиться домой. Болел я с февраля: началось зрением и общим нервным расстройством. И что дальше, то хуже. Затем скарлатина Кости еще подбавила; затем начались сборы за границу, предмет моей ненависти, потому что мне прежде всего нужен покой. А доктора в этом-то именно и видят покой, чтобы меня как сукина сына перевозили. Поезжайте, отдохните - только и слов. Вот и отдыхаю".
Белоголовый и в самом деле был изумлен, хотя и не показал виду. Впрочем, письмами Салтыкова он в какой-то мере был подготовлен к тому, что увидел: Салтыков заметно похудел, и лицо его приобрело бледно-желтый оттенок. Поздоровавшись, он тут же в болезненном изнеможении опустился на стул и с полминуты просидел молча, закрыв лицо рукою. Речь его, когда он заговорил, приобрела странное свойство, слова произносились неясно, это была не речь, а какое-то бормотанье. Правда, вскоре Салтыков оживился, и бормотанье исчезло.
Медицинский осмотр подтвердил то, что наблюдал Белоголовый и раньше - года три-четыре тому назад. "В этом развинченном организме не было ни одного органа нормального, и воистину приходилось удивляться его живучести: сложный сердечный порок, стародавний бронхит, заставлявший подозревать расширение дыхательных путей, хроническое поражение печени и почек, частые кишечные катары и т. п." - все это было как и прежде, только в самой усиленной степени. Можно было только изумляться тому, как такой организм еще живет, и не только живет, но дает возможность жить гениальному мозгу. Правда, нервная напряженность увеличилась многократно, что сказывалось на ослаблении памяти относительно недавних событий, а главное, то, что больше всего заставляло страдать: мучительно преодолеваемая невозможность сосредоточиться на творческой работе, сильное подергиванье рук и лицевых мышц, раздражительность, переходившая уже все границы...
Белоголовый заметил и другое: стоило отвлечь Михаила Евграфовича от его болезненных ощущений, дать разговору другую тему, волновавшую его, и "по-прежнему приходилось нередко удивляться оригинальности и остроумию этого ума, его изощренности схватывать смешные стороны предмета и возводить их до гротеска". Громадный ум и комическая сила боролись с болезнью и смертью.
за стол, а сам он, как заснул в незапамятные времена, так все проснуться не может. Белоголовый так записал рассказ Салтыкова: "Родился богатырь, здоровенный, голос как труба, растет в люльке не по дням, а по часам, и все ждут с радостной надеждою: что из него выйдет, когда он вырастет? Вот уж он вышел из люльки и все растет и здоровеет, подрос так, что пора бы уж ему из дому на вольный воздух, а он все сидит и только растет да изумляет свою семью страшной силой. Наконец однажды он встал, потянулся и вышел из дому, родные и знакомые следовали за ним вдали с смутным трепетом радостной надежды, повторяя себе: "Идет, идет богатырь! Ну что он теперь натворит?" Богатырь прямо пошел в близлежащий лес, идет, играючи выворачивает огромные деревья, а толпа, следующая сзади, дивится силе и говорит: "Ну что-то дальше будет?" А богатырь дошел до огромного дупла, остановился, посмотрел внутрь, залез в него, свернулся калачиком и уснул. Долго стояла толпа вокруг дупла в благоговейном ожидании, что сон этот будет непродолжителен, и говорила всем: "Тише, тише, спит богатырь, не будите". Однако, простоявши так немалое время и видя, что богатырь не просыпается, разошлись по своим делам, говоря шепотом: "Тише, тише, не будите, спит богатырь". Пришли вечером, смотрят: все спит богатырь, и храп его стоит по лесу; пришли назавтра - то же самое, да так он и спит все по сие время".
И другими замыслами была полна голова, очередное, восьмое "пестрое письмо" совсем уже сложилось, но писание никак не давалось, несмотря на каждодневные мучительные усилия.
Жена и дети собирались отправиться во Францию, на морские купанья, куда сам Салтыков, конечно, ехать не хотел, да и не мог. После долгих колебаний, вернуться ли в Петербург, или остаться еще на некоторое время в Висбадене под присмотром Белоголового, Салтыков решил остаться. Он поселился в одном пансионе с Белоголовым, и вдруг, отрешившись от всяких семейных забот, забыв о трудных несогласиях и постоянных препирательствах с женой, о детских болезнях, окруженный внимательным уходом и заботой семейства Белоголового, он как-то успокоился, умиротворился. Он внял дружескому совету Белоголового, что не следует насиловать себя в работе, если работа не получается. В висбаденском пансионе образовалось некоторое, пусть иллюзорное подобие того тихого домашнего угла, о котором он давно мечтал.
Так прошли шесть недель, может быть, последних спокойных недель в жизни Михаила Евграфовича Салтыкова. "И тут, ближе вглядываясь в этого человека, можно было легко заметить, что столь щедро одарившая его природа дала ему и прекрасное сердце и весьма деликатную нравственную организацию, и только продолжительная болезнь да семейные невзгоды сделали то, что на фоне головлевской наследственности развился такой дикий и грубый человек, каким представлялся Салтыков для лиц, мало его знавших" (Н. А. Белоголовый).
Тем не менее болезнь не отпускала, и он мечтал лишь о скорейшем возвращении на родину: он был уверен, что там поправится, что эта ненавистная "паскудная" заграница "доконала" его, окончательно растравив его нервы и лишив возможности писать.
сырость и слякоть: "Но надеюсь, что судьба не допустит меня умереть на распутье". Судьба не допустила, и 20 августа Салтыков опять водворился в привычной обстановке своего кабинета на Литейной.
Зима прошла в холоде и темени Петербурга, в окружении склянок с бесчисленными лекарствами и при постоянных посещениях докторов. Врачи опять слали на зиму за границу, но нет, ненависть чувствовал ко всем этим Ниццам, Висбаденам и Ментонам.
Ужасны были корчи и подергивания всего тела, удушье и приступы затяжного, по часу и больше, надрывного кашля, бессонница ночью и дремота в дневные часы. Но самым страшным была щемящая тоска - "тоска не об чем, а тоска сама по себе, разрывающая сердце и вызывающая пот"; такая тоска, которая заставляет "ненавидеть человеческое общество и чуждаться человеческой речи". Да и общество это хорошо, все как бы заглохло и умерло, газеты несут чушь несусветную, о которой он уже писал в одном из "Пестрых писем". Вообще "тишина свирепствует страшная", только слышатся из каких-то темных углов стоны "калечимого человека". Публика ничем не интересуется, ей не кажется удивительным, что вот писатель, с которым она встречалась в каждой книжке журнала, не появляется в печати уже шесть месяцев, "совсем бросила привычку покупать книги, то есть сама отказалась от всего, что в рабьем царстве могло бы служить демонстрацией".
Лучше бы всего - умереть, да смерть играет с больным, как лисица с пойманным зайцем, схватит, задавит было совсем, но вдруг опять отпустит. А самому нет сил даже взвести курок.
|